3. Экономика первой половины XIX в.

Один из крупнейших колонизаторов начала прошлого века, Мордвинов, был уверен, что «татары неспособны жить и занимать земли и сады», отчего «благо всеобщее требует, чтобы в горную часть Крыма привлекаемы были иностранцы, поднимающие цену толь благодатной земли» (Мордвинов, 1881. С. 211—212). Здесь отставной адмирал кривил душой. В течение первого-второго десятилетия проникновения русских в Крым (включая и краткий период независимости ханства) экономика края продолжала держаться исключительно на труде коренного народа.

Более беспристрастные иностранцы отмечали, что и в конце 1780-х — начале 1790-х гг. на полуострове из года в год снимали богатые урожаи, то есть экономика, пришедшая в катастрофический упадок в ходе завоевания ханства, была полностью восстановлена. Но, подчёркивает голландский исследователь, «это — дело местных уроженцев, не московитов, которые, насколько мне удалось здесь проведать, все сплошь нерадивые земледельцы и жалкие садоводы (doorgans slordige landbouwers en armzalige hoveriers). Можно было бы, конечно, попытаться быть снисходительным к их халатности, но не получается при виде того, как они рубят деревья, и хоть бы одно кто-нибудь посадил! Да и от самих помещиков и чиновников не стоит ждать особых успехов в подъёме экономики Крыма, они ещё хуже своих подчинённых... Впрочем, и татары уже работают без прежнего рвения, им ведь немного и надо...» (Woensel, 1790. Bl. 258—259).

О том же писал и немецкий путешественник, побывавший в Крыму через несколько десятилетий, но ещё заставший зримые следы экономики ханского времени, а также перемены, вызванные порабощением коренного народа. Говоря об огромных садах близ Бахчисарая, он отмечает: «В этих садах высятся фруктовые деревья невероятной толщины. Много фиговых деревьев, а виноградные лозы по своей мощи похожи скорее на фруктовые деревья, с которых повсюду свисают виноградные гроздья. Но в целом сады довольно одичалые...» (Behr, 1834. S. 144).

Но вернёмся к Мордвиновским претензиям, предъявленным к крымскотатарским крестьянам. Упоминаемые им «иностранцы» были бы в тот период и в тех условиях ненамного лучшими работниками на его плантациях. Иностранные же, то есть, более объективные наблюдатели свидетельствовали, что в эти годы на самых лучших, поливных и поёмных землях (в речных долинах близ Бахчисарая) урожай колонистов в лучшем случае приносил «пятнадцать и двадцать зёрен на одно посеянное пшеницы и ржи» (Мормон, 1838. С. 200). Напомню, что за несколько веков до аннексии урожай в лучшие годы достигал ста собранных зёрен к одному посеянному (См. очерк V, п. 1 «б»), И это был среднекрымский показатель, то есть, включавший в себя и богарные, а не только поливные участки.

Другими словами, именно местные крестьяне более походили на западноевропейских, чем иностранные или русские новопоселенцы, правда, это было до аннексии. Теперь же, в новых социальных условиях, дела шли по-новому, то есть хуже и у коренного народа. И это бросалось в глаза даже приезжим: «...татары не проявляют большого стремления служить своим господам-неверным, считая поля и леса исконно своими... А ведь мы располагаем аналогичными наблюдениями по странам, где крестьяне за многие века уже привыкли к барским повинностям, но и там они с неохотой подчиняются чужой воле, что же говорить о здешних краях, где новый порядок введён лишь несколько лет тому назад? Если землевладельцы Крыма почти единодушно утверждают, что что татары ленивы и коварны (faul und boshaft sind), что они работают только под строгим контролем, устраиваясь при этом со всем доступным им удобством, то такие отзывы ничего не говорят о народе, так как эти господа используют в своих выводах неадекватную шкалу ценностей» (Engelhardt, 1815. S. 32—33).

Власти практиковали замену татарских крестьян зарубежными переселенцами с первых послеаннексионных лет, но переселенцами экономически независимыми и, уж конечно, хорошо обеспеченными землёй. Естественно, колонисты понемногу начали приносить какую-то объективную пользу крымской экономике: они обладали земледельческой техникой и опытом, стоявшими на передовом уровне эпохи. Но экономические успехи, которые бросались в глаза при посещении усадеб колонистов (по сравнению их с крымскотатарскими) объяснялись и иными причинами. Иммигрантам обеспечивался ряд льгот, упоминавшихся выше и не распространявшихся на татар. Это касается и бесплатного семенного материала, и освобождения от налогов (Заселение, 1900, №№ 29 и 30). Именно для их агрикультурных нужд был в 1812 г. заложен знаменитый Никитский сад и несколько других питомников, в основном близ Старого Крыма (там же, № 32). Естественно, в глаза современникам бросалось, что материалами этих питомников «к сожалению, татары Южного берега мало... пользуются» (Броневский, 1822. С. 76). Таким образом, крымским татарам было тяжело вынести конкуренцию колонистской экономики потому, что они, во-первых, несли все поборы «на покрытие издержек по содержанию края» (Заселение, 1900, № 33); во-вторых, как мы видели, их сгоняли с земли, и, в-третьих, ни на какую правительственную помощь они, в отличие от иностранцев, не могли рассчитывать — до них никому не было дела. В период до 21 февраля 1833 г. правительство не удосужилось даже закрепить землю точным, юридически разработанным актом за теми немногими крымцами, что ею владели, — как можно было в таких условиях заботиться о бонификации земли, если владелец вполне мог быть с неё согнан в любой момент!

Именно к этому периоду относится выше упоминавшееся повышение совокупных казённых поборов с крымскотатарского крестьянства. Причём оно было проведено не постепенно, а единовременно, и не на несколько процентов, а в полтора-два раза. Приведём пример из практики введения новых норм подушных и иных сборов, имевшего место, правда, уже при Николае I, в январе 1832 года. Царь объяснял необходимость нежданной тяготы просто: «Признали Мы справедливым допустить некоторое возвышение денежного сбора с Таврических Татар. Почему повелеваем: 1) С Татар сельских обывателей Таврической губернии вместо 1 руб. 50 коп, ныне платимых, взимать впредь по 3 рубля; 2) С мещан... вместо ныне платимого подушного по 2 руб. 30 коп и особого сбора по 1 руб. 50 коп. взимать всего по 5 руб. с души; 3) Сбор сей производить сверх подлежащего на земскую повинность...» (РГИА. Ф. 1341. Оп. 33. Д. 1262. Л. 1—1 об.).

Заметим, что правительство объективно пыталось бороться с катастрофой денежными средствами. Однако эта акция полностью провалилась, причем по типично российской причине, которая, как это обычно бывает, вызвала тягостное недоумение отнюдь не в ко всему привычной России, а за рубежом: «Ничто не могло стать более бесспорным источником недоверия татар, чем история с мерами, предпринятыми во время голода 1833 года, который был столь ужасен, что народ вымирал целыми семьями. Правительство, естественно, знавшее об этом, выделило татарам помощь. Но она была оказана в столь немыслимо унизительной форме, что по большей части отклонялась мусульманами, ужаснувшимися той цене, которую им впоследствии пришлось бы за неё заплатить» (Hammaire, 1847. P. 423).

Дело в том, что именно в 1833 г., явно воспользовавшись голодом, имперское правительство резко ужесточило национальное, религиозное и культурное угнетение коренного народа Крыма (об этом см. ниже), одновременно пытаясь купить его отказ от сопротивления денежными подачками. В этой обстановке голодавшие мусульмане полуострова действительно проявили завидное мужество. Они не могли поступиться совестью и верой отцов ради жалких крох с барского стола новых властителей Крыма, от которых ничего доброго уже давно не ждали.

И, в самом деле, через 4 года была сделана очередная попытка повышения сборов с крымскотатарских крестьян, против чего не мог не возразить уже и сам генерал-губернатор (им тогда ещё был М.С. Воронцов). Светлейший князь указывал в специальном отношении министру финансов, что «по бедственному состоянию... от неурожаев 32 и 33 гг. обыватели не в состоянии вносить и того сбора, которым они были обложены до сего времени; что от урожая 1835 г. и последствий оного будет зависеть и соображение о возможности увеличения сборов...» (РГИА. Ф. 1152. Оп. 2. Д. 1. Л. 2—3). Несколько позже князь указывал, что и урожай 1835 г. «весьма скудный», отчего «Мусульманские обыватели» вряд ли вынесут новое повышение сборов. Заступничество оказалось тщетным: 15 января 1837 г. Департамент Государственной экономики утвердил решение о новом ограблении крымских татар (РГИА. То же дело. Л. 5 об.).

А вот ещё одна разновидность неслыханных ранее в Крыму крестьянских расходов. В те же примерно годы было принято «Положение об обеспечении народного продовольствия частными запасами». Речь шла о том, чтобы крымскотатарские семьи сдавали на государственные склады хлеб (из расчёта 2 четверти на душу) для создания неприкосновенного запаса на случай нового голода. Эти запасы через какой-то срок должны были обновляться; потери, неизбежные при этом, возмещались опять-таки за счёт крестьян. И зерно стали изымать, причём со всех, хотя было известно, что в губернии 64 628 душ «не имеют в наделе от казны земли, а живут большей частию на помещичьих землях и вообще занимаются хлебопашеством почти в таком только размере, чтобы им доставало на годовое пропитание семейств; главные же доходы извлекают от скотоводства и других промыслов...» (очевидно, имелось в виду, что обезземеленные эти крестьяне, чтобы не умереть с голоду, держат по несколько овец или тех же злополучных коз). Но и уже изъятые со слезами эти десятки посемейных четвертей (напомню, что четверть пшеницы равна 150 кг, то есть семья из пяти душ должна была сдать 3/4 тонны зерна) «от неимения прочных помещений для запасов... от хранения в ямах и от не всегда своевременного освежения приходили в порчу» и при упомянутом «освежении» возвращались владельцам негодными в пищу (РГИА. Ф. 383. Оп. 10. Д. 9632. Л. 1—9).

Тем не менее, несмотря на государственную политику извлечения из новых областей максимальной прибыли за счёт колонизованных народов, что не могло не подрывать традиционного хозяйства, экономика края продолжала развиваться. И именно трудом татар Крым за полстолетия XIX в. был буквально преображен. Возьмем пример из хозяйственной сферы, где пришлого элемента почти не было, — из овцеводства. Издавна славившихся на всем Востоке тонкорунных овец в 1823 г. было 112 тыс., в 1837 г. — уже 195 тыс., а в 1848 г. — около миллиона голов (Памятная книжка, 1867. Отд. IV. С. 21).

В хлебопашестве, где принимали участие и колонисты, и вывезенные из России крепостные (впрочем, и тех и других было пока неизмеримо меньше, чем татар-земледельцев), успехи были не менее показательны: если к 1841 г. валовой урожай пшеницы равнялся 755 000 четвертей, то через два года после того как возросли цены на хлеб, объём зерна поднялся до 1 252 000 четвертей, а в 1845 г. — до 1 800 000, то есть возрос в 2,5 раза за 4 года (Максименко, 1957. С. 17). Скупая статистика тех лет показывает, что основная масса зерна при этом была собрана государственными крестьянами (то есть крымскими татарами), помещики же сняли урожай, в 5,5 раза меньший (Секиринский, 1974. С. 16). И вообще современники, исследовавшие крымское земледелие на местах, утверждали, что успехи в зерновом хозяйстве таких магнатов, как кн. М.С. Воронцов и других, искусственно раздуты со вполне определёнными целями (Steinhardt, 1855. S. 110).

Число виноградных кустов к 1830 г. достигло 4 000 000 в основном на Южном берегу, а также в долинах Бельбека, Альмы, Судака и Качи. Однако уже тогда началось и степное виноградарство — отрасль, зарождение которой почему-то принято связывать с внедрением в Крыму советской экономики: вблизи Симферополя, Феодосии, Евпатории к 1848 г. под 35 000 000 кустов было занято 5000 десятин. Возросло и товарное значение отрасли: если в 1823 г. было произведено 228 000 ведер вина, то в 1848 г. — уже 823 000.

Конечно, ещё позже пришла очередь и действительной индустриализации: начали понемногу возникать мастерские, заводики, потом степь перерезала первая ветка Лозово-Севастопольской железной дороги, что, безусловно, было делом рук российского или иностранного капитала и рабочих, то есть не крымцев. Города осветились газовыми светильниками, стали шоссироваться южнобережные дороги и т. д. Но и в этой связи хочется вспомнить слова одного из лидеров антиколониальной Алжирской революции: «Да, конечно, французы индустриализировали Алжир. Но я не могу радоваться великолепному электрическому освещению, появившемуся в доме, который уже не мой!»

Что же касается начавшегося «прогресса» и в области культуры Крыма, то речь о нём пойдёт ниже.