б) Возвышение аборигенной элиты

В первое десятилетие после аннексии Крыма отсюда было навсегда выслано несколько сотен человек из числа крымскотатарского дворянства и мулл, оказавшихся наиболее неудобными для новой власти. То есть людей самых культурных, честных и неуступчивых. Отбор шёл по принципу выявления авторитетных в народе национальных лидеров, хоть они могли иметь самые несхожие свойства и жизненные цели. Только в Харькове таким образом вдруг оказалось двести мулл и имамов, то есть с семьями около 1000 человек (ИТУАК, 1897, № 26. С. 49). Но и в самом начале следующего века высылка продолжалась. На новом месте большинство этих спецпереселенцев XIX века (несмотря на обещание Екатерины приравнять в правах мурз к русским дворянам, а мулл — к священству) было приписано к государственным крестьянам (Кричинский, 1919. С. 19). Всем сосланным навсегда запрещалось возвращаться в Крым; нарушивших запрет гнали по этапу назад. Именно тогда впервые вдоль северной границы полуострова были расставлены особые посты и кордоны. Дороги контролировались окружными и уездными начальниками, а также военными властями.

Кроме политических репрессий, крымскотатарская интеллигенция была подвергнута жёсткому культурному прессингу. Формально мурзам были дарованы упомянуты дворянские права, муллы также объявлялись под охраной российских законов чуть ли не наравне с православным священством. На деле же и перед первыми, и перед вторыми сразу встала проблема овладения русским языком. Двуязычие стало непременным условием участия образованных крымских татар в культурной и политической жизни губернии. Мурзы, не торопившиеся вплотную заняться изучением имперского языка, оставались за бортом не только светской, но и сословной жизни, так как крымскотатарский язык был ограничен исключительно домашним пользованием. Его можно было услышать в мечети или на базаре, но не в Дворянском собрании, театре, на губернских выборах и пр. Не говорившие по-русски вскоре оказывались в положении каких-то изгоев, на них поглядывали с презрением русские дворяне. И не столь уж не прав исследователь, утверждающий, что именно по этой причине наиболее упрямые мурзы-консерваторы постепенно «опускались по социальной шкале, разделяя печальную участь крестьян» (Raeff, 1972. P. 214).

С другой стороны, на официальных постах, в учреждениях власти, образовавшихся на новой территории, с первых лет аннексии появляются и крымские татары. Мурзы и беи привлекались к служебной деятельности по образцу первого карасубазарского земского управления (в него вошли Мегметша Ширинский, мурза Гаджи-Кази-ага, кадиаскером стал Муследдин-эфенди и т. д.). Объяснялось это, конечно, не стремлением Екатерины свято соблюдать обещанные дворянские права и льготы для местного населения. Причина была иная: российские чиновники, не знавшие ни Крыма, ни его хозяйства, ни населения, ни даже языка аборигенов, были бесполезны там, где крымцы могли принести пользу государству в экономической и политической областях.

До аннексии у мурз не было льгот по сравнению с остальным населением Крыма, как известно, пользующимся всеми правами свободных людей. Поэтому привилегии мурзачества не то чтобы были подтверждены — они появились именно теперь и были доведены до правового уровня российского дворянства, в состав которого мурзы и беи были введены. Взамен, как предполагалось, крымские дворяне были должны контролировать поведение единоверных им масс, неся службу административную и военную.

Ещё одна причина такого признания имеет более локальная, чем всеобщая: местные, крымские дворянские собрания, образованные также в первые годы аннексии, состояли на 90% и более из крымских татар, по большей части не владевших русским языком. И возникла проблема — что мог дать им русский предводитель? С другой стороны, позволяя занять различные официальные посты крымскотатарским дворянам, правительство, сохранявшее за собой все командные высоты, абсолютно ничем не рисковало. Взамен же оно приобретало, в идеале, преданных благодаря своему положению, но местных, и оттого особенно ценных чиновников — эта картина наблюдалась на всех окраинах империи (Каппелер, 1999. С. 47). Вот и получалось, что уже в первые десятилетия после захвата Крыма татары заняли множество постов на своей оккупированной родине. Приведём примеры.

На выборах в январе 1788 г. предводителями дворянства в четырёх крымских уездах стали Абдувели-ага Топчокракский, майор Атай-мурза Ширинский, Усеин-бей Мансурский и Арслан-шах-мурза Ширинский. Уездными судьями стали Черкез Мемет-ага, Мамбет-мурза Ширинский, Мердимшах-мурза Ширинский и Батыр-ага. Уездными исправниками были назначены капитан Болат-бей, Темир-шах-мурза, Сеит-Ибраим-ага Таши-огълу и капитан Абдурраман-агъа Мамайский. «Все места (курсив мой. — В.В.) депутатов и заседателей в опеках и земских судах были также замещены молодыми беями». Причём от этого участия элиты колонизованных аборигенов в управлении русские власти смогли отказаться очень нескоро, только через полвека их стало чуть меньше русских: «До 1840 г. большинство выборных должностей в Крыму были заняты мурзами» (Терджиман, 25.11.1899).

Крымские татары, решившиеся войти в новый, русифицированный дворянский круг, связавшие свою судьбу с имперской армией и т. д., вписывались в российское культурное окружение тем успешнее, чем больше стараний и времени они жертвовали ради такой цели. При этом они инстинктивно прибегали к широко известному ныне «методу погружения» в иноязычную среду, то есть почти полного отключения от собственных народа и культуры. Что действительно гарантировало успех, но одновременно между ними и народом разверзалась культурная пропасть. Причём ещё более глубокая, чем разделявшая русских европеизированных помещиков от их крепостных. Ведь те всегда принимали деятельное, и даже слишком усердное участие в судьбах своих рабов, тогда как в Крыму мурзы никогда не вламывались в семейную жизнь крестьян. Это было бы такой же дикостью, как попытки вмешаться в фамильную жизнь знакомых мурз или беев.

Наконец была третья группа (правда, совсем небольшая), состоявшая из мурз и беев, принявших в столкновении двух культур, двух этнических ментальностей сторону колонизаторов Крыма. Причём в их число вербовались и пришлые, например, литовские татары — вроде Я. Рудзевича, сыгравшего заметную роль в истории порабощения Крыма (См. в: Дейников, 1999. С. 86). Политический наем таких преданных империи татар начался ещё до аннексии, а в 1780-х они уже усердно помогали поработителям собственного народа. После оккупации правительство империи оказалось достаточно сообразительным, чтобы понять ещё одну выгоду привлечения на свою сторону туземного дворянства. Эти люди, по сути порывавшие с национальным своим окружением, становились именно по сей причине самыми верными псами режима или конкретного императора: на них можно было положиться как ни на одного русского¹.

К этой последней группе можно отнести, правда, с некоторыми оговорками, крымских татар, сделавших военную карьеру. Обстоятельства не слишком их баловали, крымские национальные части то распускались, то возрождались, часто в другом качестве. То есть надежды на стабильную службу у крымских офицеров не было. Поэтому некоторые из них считали необходимым, не дожидаясь каких-то благ со стороны военного министерства или правительства, стабилизировать положение по собственной инициативе, всемерно поддерживая идею о совершенной необходимости для блага империи крымскотатарских воинских частей. Однако в полках и эскадронах служат, как известно, не только офицеры, но и рядовые. И вот об этих-то низших чинах, не видевших в царской службе ничего доброго, соотечественники в блестящих эполетах нередко забывали. Таким образом, не могла не возникнуть ситуация искусственно создаваемого конфликта — явление, ранее нечастое. Приведём пример.

В 1826 г. упоминавшийся выше Кая-бей Балатуков, дослужившийся к этому времени до чина генерал-майора, выступил с неудавшимся проектом создания гвардейского крымскотатарского батальона. Подоплека такой инициативы была ясна и не столь проницательным современникам мурзы, каким был князь М.С. Воронцов, к тому времени губернатор Новороссии. Он вспоминал историю с «гвардейским проектом» со свойственной ему беспощадной язвительностью: «громкое изъявление верноподданнического усердия генерал майора Балатухова от имени крымского дворянства кончилось тем, что дворяне только записали детей своих в службу в гвардию и служившие прежде в татарских полках поступили также в оную, но самый состав полка (то есть офицерский состав. — В.В.) не объявляя никогда желания формировать за свой счёт гвардейский эскадрон, побужден был местным начальством выставить для онаго людей и лошадей», от чего серьёзно не пострадал, кажется, только самый зажиточный из них, собственно, К. Балатуков, семьи же других офицеров и рядовых оказались на грани разорения (Авалиани, 1915. С. 56). Каким стало после этого отношение к генерал-майору на родине, нетрудно себе представить.

Понятно, что со временем такие инициативы становились всё менее популярными, причём не только в крымскотатарской среде. В следующем проекте, выдвинутом Мемет-мурзой Крымтаевым, речь шла уже о двух крымскотатарских конных полках. На сей раз губернатор М.С. Воронцов счёл нужным подробно обосновать причину своего отрицательного отношения к таким инициативам. Он заявил, что перед подачей проектов о создании национальных полков их авторам необходимо представить полномочия от национального же дворянства и, главное, народа, которому придётся тянуть в этих полках армейскую лямку. Иначе причиной проекта может оказаться «ничто иное, как собственное намерение снискать для себя какую-либо выгоду», и тогда «успеха в добровольном желании (курсив автора. — В.В.) татарского дворянства и в формировании двух полков [рядовыми] ещё менее следует ожидать» (Цит. по: Авалиани, 1915. С. 56). Князь объяснял отказ очевидными причинами: мурзы не могут нести предполагаемые траты по причине своей бедности, а крымских крестьян, как людей свободных, в полковые казармы вообще никто не вправе загонять (там же). В общем-то эти два эпизода лишь дополняют вышеприведенную характеристику третьей группы крымскотатарского дворянства.

В некотором смысле, в Крыму повторялась история с «перевариванием» империей Новой Запорожской Сечи. Там казацкой старшине до поры до времени раздавались земли, даровался статус российского дворянства, с тем чтобы вернее привязать эту прослойку к земле, а вовсе не по причине какой-то особо справедливой, великодушной и т. п. национальной политике царизма. Здесь имела место гибкая тактика русифицирования населения захваченных территорий, счастливо найденная и себя оправдавшая. Остаётся добавить, что культурная и духовная русификация этой последней группы становилась тем более полной, что она была добровольной.

Другое дело, что крымским дворянам, какую бы преданность престолу они ни выказывали, империя не могла простить их мусульманского происхождения и упорного сопротивления аннексии в былом. То есть они всё же оставались людьми второго сорта даже по сравнению с поляками — мятежниками, но христианами, многие из которых поднялись ценой предательства соотечественников довольно высоко по социальной или политической лестнице. То же можно сказать о прибалтийских немцах, вообще не относившихся к славянам: трудно представить себе, чтобы какой-нибудь крымский бей занял высшие посты в имперской политической полиции как немцы А.Х. Бенкендорф (шеф жандармов) или М.Я. фон Фок, руководитель политического сыска.

Численность всех трёх упомянутых групп крымскотатарского дворянства была, относительно основной массы крымского населения, небольшой. Но она представляла собой светскую интеллектуальную элиту, отчего в ней уже в XIX в. начался качественно новый, но вполне естественный процесс. В поисках этнокультурной идентичности, в попытках возродить национальное самосознание разночинцы, активно искавшие духовной опоры в условиях самоотстранения светской духовной элиты, обращались или исключительно к исламу (не видя вне его рамок абсолютно ничего достойного внимания), или к идеализации ханского периода, то есть наглухо замыкались на прошлом.

Что же касается большинства крымскотатарского народа, то оно не могло быть русифицировано в обозримом будущем по причине слабой контактности с пришельцами и своей низкой социальной и экономической мобильности. С ним ничего нельзя было поделать: крестьяне не были заинтересованы в изучении русского языка, так как не особенно страдали и без его знания, а овладение речью колонизаторов, с другой стороны, не открывало для них никаких перспектив. Но правительство не желало терпеть такую косную, неподдающуюся массу, да ещё и заселявшую Крым, жемчужину царской короны — и депортация коренного народа стала представляться неизбежной. Вопрос был только в сроке.

Примечания

1. Была ещё одна, правда не столь важная и несколько более деликатная, чем вышеназванная, причина рекрутирования крымских татар в российские светские круги. Дело в том, что известная практика особого рода контактов великорусских дам с крымскотатарскими проводниками вызывалась не столько испорченностью петербургских барынь, сколько инстинктивным стремлением женщин «освежить кровь» в своём узком, закрытом мирке. В России было немало древних фамилий, вырождавшихся даже чисто физически — то есть со всеми внешними признаками деградации. И для упомянутой цели более всего подходили красавцы Южного берега («Аполлоны из Корбека», как называл их И. Шмелёв). Обладавшие всеми достоинствами молодого народа (ни на Кавказе от Батума до лермонтовского Кисловодска, ни в Средней Азии, ни в Сибири и близко не было практики такого «проводничества»!), крымцы имели, кроме всего прочего, чисто европейскую внешность. Они были живы, сметливы и чистоплотны. И эти качества были отмечены ещё в начале XIX в., когда по паркетам петербуржских гостиных заскользили блестящие гвардейцы Личного конвоя Его императорского величества. Ну, а если говорить о московских и других провинциальных дворянских собраниях, то здесь не только юные, но и более зрелые эскадронцы часто были просто вне конкуренции.