д) М.С. Воронцов и крымские татары

Среди губернаторов Новороссии XIX в. достойные люди встречались довольно редко. После герцога Ришельё, о внимательном отношении которого к крымским татарам говорилось выше, добрую память о себе оставил светлейший князь и генерал-фельдмаршал Михаил Семёнович Воронцов (1782—1856). Трёхлетним ребёнком увезённый отцом-дипломатом в Англию, он получил необычное для российских вельмож воспитание, с юных лет впитав в себя идеи английских либералов и усвоив принципы просвещённого гуманизма. Большую роль в этом сыграл его отец. Князь Семён Романович был известным англоманом, просвещённейшим человеком своего времени. Причём, не скрывавшим своих убеждений. В частности, он выступал против разделов Польши, чем вызвал стойкую неприязнь со стороны Екатерины II.

Его сын, прославившийся в пору Отечественной войны 1812 г. (причём не только на полях сражений, но и позже, во время оккупации побеждённой Франции)¹, был в 1823 г. назначен Новороссийским губернатором, несмотря на его дерзкие мысли о нецелесообразности крепостной экономики и крепостного права в целом. Впрочем, эти взгляды М.С. Воронцова разделял Александр I, которым владели «...две реформаторские идеи — конституция для народа России и свобода для крепостных крестьян». Он поручил «Дмитрию Трощинскому и князю А.Р. Воронцову составить проект «Всемилостивейшей грамоты, Российскому народу жалуемой», обеспечивающей гражданскую свободу и личные права граждан. Но грамота эта, встретив сильную оппозицию среди высшей аристократии, поскольку предполагала уравнение в гражданских правах с дворянами и низших, податных сословий России, так и осталась «в проекте»» (Зубов. 2005, № 7. С. 119; также: Корнилов А.А. Курс истории России XIX века. Лекция V. М., 2004. С. 119—120).

Сама идея освобождения крепостных была характерна для Европы эпохи Просвещения. В Англии, где князь провёл детские и отроческие годы, он видел для себя образец государственного устройства, основой и опорой которого были свободные люди. А вернувшись в Россию, М.С. Воронцов вошёл в наиболее интеллектуально развитые круги, отчего «...европейский культурный климат ему был внятен не только по заморскому воспитанию...» (Гордин, 2002. С. 165)

Причём, как сообщал И.С. Тургенев, это были не прекраснодушные мечтания, князь полагал в 1820 г. начать преобразование «серьёзно», что, впрочем, не означало резкую ломку многовекового порядка. Он как бы предвидел неисчислимые бедствия, принесённые крестьянству непродуманной, плохо обеспеченной реформой 1860-х. С другой стороны, он имел в виду хоть и «постепенное, но не слишком тихое или отложное вдаль освобождение крестьян от рабства» (Цит. по: Авалиани, 1913. С. 46). Так, в 1833 г. князь писал, вполне в духе своего отца: «Порядок, у нас ныне действующий, делает более грубым и господина, и крестьянина, побуждает смешивать то, что справедливо, с произволом и производит то, что каждую минуту, даже на земле людей благородных и с хорошим образом мыслей, совершаются дела, от которых встают дыбом волосы у всякаго человеколюбиваго здравомыслящаго человека... Существует какая-то уверенность, что правительство не желает вмешиваться в подобныя дела и что власть над крестьянами и слугами должна оставаться неограниченною...» (цит. по: Яковлев, 1984. С. 29—30).

Став Новороссийским губернатором, он «следовал системе Ришельё, продолжал все его дела и вскоре приобрёл такую же широкую популярность» (Яковлев, 1894. С. 26). Достаточно сказать, что когда в 1829 г. Крым постигла очередная катастрофа, эпидемия чумы, князь должен был ехать за границу, но отложил важную для него поездку, немедленно отправился в очаг распространения болезни, Севастополь, и 4 месяца пробыл в очаге заразы, борясь с чумой и возникшими среди русского населения города беспорядками (Яковлев, 1894. С. 28).

Князь уделял огромное внимание и крестьянскому, и национальному вопросам, выступая за «культурное слияние Крыма и Кавказа с империей», чего, по его мнению, возможно было достичь лишь терпимостью по отношению к завоёванным народам (Brower, 2003. P. 101). Но он шёл дальше простой терпимости, проявляя редкую для российского чиновника заботу о крымских татарах, как наиболее обездоленных из всех слоёв населения вверенного ему огромного региона Южной России. Примеров такой деятельности было множество, приведём лишь некоторые. Ознакомившись с крымским поземельным законодательством, он обратил внимание на положение, согласно которому татарские крестьяне, имевшие недоимки, могли быть согнаны с земли русским помещиком. И М.С. Воронцов направил в Петербург предложение отменить этот порядок, практически ведший к обезземеливанию коренного народа, «дабы по оному правительство не увидело вдруг толпы скитающихся без земли подданных своих и не подвергло их притеснениям жестоких людей» (цит. по: Авалиани, 1915. С. 52—53).

М.С. Воронцов знал, что после аннексии старый порядок в крымском селе был разрушен, а традиционная общинная саморегуляция сильно ограничена новой властью. В такой ситуации князь мог согласиться с необходимостью замены некоторых функций общины новыми средствами поддержания порядка. Но он выступал против уже подготовленного проекта передачи помещикам, по большей части русским, полицейских функций на селе. Осуществление этого проекта, писал он, «будет источником многих злоупотреблений, тем более, что закон магометанский запрещает татарину жаловаться христианину на единоверцев своих». При этом губернатор предлагал частично восстановить права общины: «в шалостях и маловажных винах требовать от сельского общества определения виновным наказания по положению о сельской расправе» (ук. соч. С. 53). То есть в случае осуществления этого предложения, рассмотрение и вынесение решений по всем бытовым неурядицам и конфликтам были бы выведены из-под юрисдикции имперских судов и возвращены традиционному суду старейшин.

К сожалению, протест князя (как и многие его иные инициативы того же плана) не был принят во внимание. Они и не могли привести к желаемому результату. Как верно подметил его английский современник, «будучи ограничены рамками его собственного сословия, почти все его благородные намерения терпели неудачу или тормозились до бесконечности бюрократическими средствами, которыми владели чиновники» (Hommaire, 1847. P. 423).

Мы помним, что после аннексии подавляющее большинство крымскотатарского населения было отнесено к разряду казённых крестьян. То есть в Крыму государство осознало именно себя, а не частных лиц (помещиков), верховным распорядителем крестьянских судеб. Поэтому по прошествии нескольких десятилетий нового порядка Министерство финансов, стремясь к облегчению осуществления своих налоговых, контрольных, статистических и прочих функций, выступило с предложением вообще запретить крымскотатарским крестьянам любое переселение с казённых земель без разрешения министерской канцелярии. Когда этот проект был доведен до сведения М.С. Воронцова, он выступил против принятия такого закона, который наверняка «нарушит вольность крымских татар, которые к земле никогда привязаны не были... но с древнейших времён имели и имеют право переселяться с одного места на другое» (цит. по: Авалиани, 1915. С. 53—54). Далее князь, невысоко ценивший понятливость петербургских чиновников и предупреждая их возражения, разъяснил вовсе уж очевидные истины, например, что крымская традиция свободы передвижения естественна для крестьянина, поскольку он ведь «сам находит, что ему на таком-то месте выгоднее жить, нежели на другом, и несправедливо будет удерживать его против желания» (Там же).

Намерение Николая I отменить весной 1829 г. постановление Екатерины II о сохранении личной свободы крымских татар² также встретило в лице Новороссийского губернатора откровенного противника. Выше говорилось о том, что он критиковал попытку возрождения крымских полков 1812 г., теперь князь писал в Петербург, что крымцев, которым и без того приходится нелегко, вообще нельзя отрывать с этой целью от мирного хозяйствования на своей земле, как «не привыкших к европейской (то есть европейского типа. — В.В.) военной службе, а по давности нахождения в подданстве России гораздо более получивших навык к жизни мирной, сопряженной с весьма большими затруднениями и неудобствами» поэтому лучше развивать крымскотатарское земледелие, чтобы «как можно больше имел Крым людей для занятия хлебопашеством и скотоводством». И, зная взгляды Николая, выкладывал самый сильный довод, что такое нарушение гарантий покойной императрицы вызовет у крымских татар, славящихся своей честностью, тяжкое недоумение и «разрушит их доверие к другим законоположениям» империи (там же). Довод сработал.

Гурзуфская мечеть. Фото. Из коллекции издательства «Тезис»

Этими примерами человечного отношения М.С. Воронцова к коренному народу завоёванного Крыма можно и ограничиться, указав, что было их многократно больше. Например, напомнив о его заботе не только о хлебе насущном, но и о духовном развитии крымских татар: это при его участии было учреждено Татарское отделение при Симферопольской гимназии и Училище восточных языков, где могли учиться и татары-выпускники упомянутой прославленной гимназии, и т. д. (Яковлев, 1894. С. 30). О том, что князь «взял татар под свою особую протекцию и боролся с ненасытностью собственных подчиненных, насколько ему хватало возможностей», слышали даже в далекой Англии (Hommaire, 1847. P. 423). Однако, стоит вспомнить о том, что сам-то М.С. Воронцов принадлежал к русским земельным магнатам. То есть к тем, чья экономическая деятельность в Крыму принесла непоправимый вред крестьянскому хозяйству бывшего ханства. Тем более, что известны огромные размеры воронцовских земель, ранее принадлежавших тем самым крымцам, чьи интересы он отстаивал на посту губернатора.

Здесь нужно учитывать, что, являясь крымским землевладельцем, М.С. Воронцов не забывал об интересах своих собственных, а также своих «братьев по классу». Он критически отнёсся к составленному Государственной канцелярией 8 сентября 1823 г. «Проекту положения для татар-поселян Таврической губернии». Князь не мог остаться равнодушным к проекту закона, направленного против отчуждения хозяйственных площадей от их старых владельцев. Для того, чтобы воспрепятствовать такому разбазариванию крестьянской и общинной земли Государственной канцелярией, законом предполагалось запретить её продажу кому-либо, кто не относился к местной джемаат или не был жителем другого села, но того же уезда.

Понятно, что это ограничение делало невозможным не только земельные спекуляции, но и «простое» поглощение крупными землевладельцами всё новых участков. Возражая против принятия проекта, князь ссылался, естественно, не на нарушение собственных интересов, а выдвигал приоритет высшей, государственной пользы. Ссылаясь на действительно высокую стоимость южнобережной земли, он указывал, что новое положение «преградит путь к поселению в лучшей части Крыма таким людям, которые одни могут привести страну сию в цветущее состояние и без которого она никогда не выйдет из настоящего грубого положения своего» (цит. по: Авалиани, 1915. С. 52).

Этот пример непоследовательности князя в его отношении к крымскотатарским крестьянам говорит сам за себя. Тем не менее имеет смысл вспомнить известную истину: одни и те же поступки (в том числе и отвечающие собственным интересам) совершаются разными людьми по-разному. Если, к примеру, граф Н.С. Мордвинов, получив «в дар» очередные полтысячи десятин, сотнями изгонял крымскотатарские семьи из дедовских жилищ, не делая при этом исключения для многодетных или малоимущих хозяев, то М.С. Воронцову такие подвиги были совершенно несвойственны. Действительно, он скупал участки береговой полосы в красивейших местах Крыма, но предоставлял при этом крестьянам замену, помогал переселиться и т. д. И даже купив общинные земли, он первым делом ставил на ней новую мечеть для «своих» крестьян.

История одной из таких мечетей особенно характерна. К крайнему удивлению соседей-вельмож и возмущению православного духовенства, он, начав строительство всемирно известного дворца в Алупке, проявил искреннюю заботу о местных крестьянах-татарах, первым делом возведя великолепную новую мечеть вместо снесённой им старой. Один из его современников заметил в 1836 г., что в алупкинском имении князя «был уже наполовину отделан великолепный зеленокаменный дворец, красовалась уже новая златоверхая мечеть, а православной церкви не было ещё и заложено» (Максимович, 1871. С. 146). Утверждают, что и гурзуфская мечеть была возведена по его инициативе, хотя сам он в её строительстве участия не принимал³.

Доброе отношение князя к крымским татарам было общеизвестно, в том числе и среди крымских просветителей. Так, преподаватель татарского языка при Симферопольской губернской гимназии Абд-Эль-Рахман Челеби Крым-Ховаджа предпослал своему учебнику-разговорнику трогательное посвящение, в котором автор, обращаясь к князю, подчёркивает, что «...счёл священной обязанностью» украсить свой труд именем Его Сиятельства «как Высокого виновника основания Татарского училищного отделения и покровителя» его соотечественников крымских татар (Татарско-русские разговоры. С присовокуплением к ним пословиц, басен, образцев для склонений и спряжений татарских слов... Казань, 1850).

Известно, что крымские татары питали уважение к князю, при малейшей возможности покидавшего чиновничью Одессу ради отдыха и работы в одном из своих крымских дворцов. О его встречах не только с мурзами, но и татарами-крестьянами сохранилось немало рассказов. Добрая часть их — апокрифична, поэтому не стоит их здесь приводить. Сошлёмся лишь на одно, зато хорошо обоснованное свидетельство: «татары имели к нему смелый, свободный доступ, очень многих знал он лично... и сам заезжал к ним. Некоторых из крымских татар повыводил он в люди и удержал при себе на службе...» (Завадовский, 1885. С. 205). А вскоре после перевода князя на Кавказ в Крыму сама собой сложилась пословица: Воронцов кетти — татар гъаип олду, то есть «Воронцов ушёл — татарин пропал» (Цит. по: Тотлебен, 1893. С. 548).

Она оказалась пророческой. Не прошло и полувека после смерти князя, как его наследники уже пытались выселить крымцев с воронцовской земли (в том числе и из некогда чисто татарской Алупки!). Начались бесконечные судебные тяжбы, решавшиеся неизменно в пользу наследников князя и вызывавшие возмущение даже иностранных гостей Крыма (Hagelstam, 1903. S. 63).

Впрочем, справедливости ради отметим, что ухудшение положения татар началось ещё при М.С. Воронцове, точнее, в самые последние годы перед его переводом на Кавказ. Он оставил себе скромные 100 десятин из полутысячи, а большую часть земли продал за 100 000 рублей. Понятно, что с крымцами, жившими на этой земле, новые её хозяева церемониться не стали. Продал свою землю (140 десятин) и герцог Ришельё, а потом этот процесс пошёл по всему Южному берегу. Участки стали дробиться, уходить в аренду, крестьян начали сгонять с их земли, уже в 1830-х гг. становившейся поистине золотой (Raguza, 1837. S. 341).

Примечания

1. «Когда в 1818 году русские войска уходили из оккупированных районов Франции, города и коммуны подносили им благодарственные адреса за человеколюбивое обращение с побеждёнными, а в честь командующего оккупационным корпусом Михаила Воронцова жителями Мобежа была даже выбита специальная медаль. Тогдашнее поведение русских солдат на оккупированных землях врага как небо от земли отличалось от варварских бесчинств советских воинов, творивших «пир победителей» в оккупированной в 1945 году Германии и других странах Центральной Европы» (Зубов, 2005, № 8. С. 127).

2. Оно было подтверждено ещё раз в начале XIX в., то есть уже после смерти императрицы. В частности, Комитет по устроению Новороссии подтвердил право крымских татар на переход от одного помещика к другому, а также переезд на жительство в казённые поселения (РГИА. Ф. 1307. Оп. 1. Д. 1. Л. 60).

3. «Мечеть п. Гурзуф, построенная по образцу стамбульских мечетей XVIII—XIX вв., с барочными формами во внешнем облике и интерьере, являлась едва ли не единственным на полуострове мусульманским культовым сооружением, представлявшим это культурное направление». Затем, уже при советской власти, согласно Решению Комиссии по вопросам культа при Президиуме КрымЦИКа от 20.06.1932 мечеть была передана под охрану Наркомпроса Крыма как выдающийся архитектурный памятник. Однако в 1933 г., когда в Гурзуфе началось строительство очередного санатория военного министерства, мечеть снесли. Это преступление получило типичное для местных администраторов обоснование: «строительство по Гурзуфскому санаторию РККА срывается из-за отсутствия камня. Снос указанной мечети полностью гарантирует обеспечение камнем строительства...» (цит. по: Ибадуллаев, 1997. С. 5). Таким образом, Воронцовская мечеть была обречена. И сгинула, как столь многое культурные памятники Южного берега...