8. Сожжение высокой культуры крымских татар

В начале 1833 г. в Турцию, испытывавшую внешнеполитический кризис (мятеж и военное нападение на метрополию египетского паши Мухаммеда Али), двинулись российские эскадры, якобы с целью оказания соседу помощи. Линейные корабли, фрегаты и бриги бросали якоря в Стамбуле, других портах Босфора и Дарданелл, на турецкую территорию высаживались десанты, русские инженерные офицеры беспрепятственно «инспектировали» состояние крепостных укреплений и батарей Проливов, военные картографы приступили, согласно приказу военного министра, «к подробному осмотру вышесказанного пролива, стараясь по возможности исправить бывшую досель карту Дарданелл» (Проливы, 1999. С. 114). Целью этого военно-политического десанта было принудить султана Махмуда II подписать с Россией оборонительный союзный договор. В конечном счёте этого удалось достичь (Ункяр-Искелесийский договор 26 июня/8 июля 1833 г.), причём султан ещё и униженно благодарил царя Николая за «дружбу и благорасположение, оказанные империи Оттоманской».

Такое утверждение российской доминанты в русско-турецких отношениях не могло не содействовать и более бесцеремонной, чем ранее, национальной политике Петербурга по отношению к крымским мусульманам. Вряд ли, к примеру, заключение (по сути, под жерлами российской корабельной артиллерии) весьма невыгодного Турции договора было простым совпадением с другой акцией, проведённой практически одновременно в Крыму. В том недоброй памяти году муфтием стал некий Сеит-Джелил-эфенди, который вместе с кадиаскером Османом-эфенди провел широкую операцию по изъятию не только у духовенства, но и вообще в татарских семьях всех старинных рукописей, сохранившихся от предков¹.

Понятно, что эта акция была проведена ими не по собственной инициативе, тем более, что согласие на неё от министра внутренних дел империи было получено подозрительно быстро. По некоторым данным, о готовящемся не знал даже генерал-губернатор Новороссии, в тот период имевший резиденцию в не столь близкой Одессе. Изъятие национальных культурных ценностей, говоря официальным языком, было проведено с тем, чтобы лишить крымских татар «вредных для них и общего спокойствия книг и рукописей... не согласных с законами и правилами благоразумия» (Предписание МВД цит. по: Смирнов, 1931. С. 37). Это было внешнее обоснование акции. Но имелось и более глубокое, фундаментальное внутреннее обоснование, которое если не высказывалось, то ощущалось буквально всеми. Собственно, готовящуюся кампанию можно было если не предсказать в точности, то предвидеть её суть и направленность. Что и имело место.

Посетивший несколькими годами раньше Крым и одесское управление краем, английский путешественник чутко уловил рост антитатарских настроений, всеобщее желание подавить нерусскую сущность Крыма и его народа. И он отметил эти перемены в книге, вышедшей до 1833 г. и содержащей удивительное пророчество: «Татары покорены, но они помнят свою старую [духовную] общность с Портой, осознают свою религиозную идентичность. Придёт время, а оно уже почти настало, когда новые господа захотят переделать их на собственный лад, после чего прежние традиции и обычаи выйдут из употребления» (Webster, 1930. P. 89).

Но с такой переделкой администрация не торопилась. Удобный момент наступил лишь в 1833 г., когда к внешнеполитическому успеху России на юге добавилось внутреннее ослабление российского мусульманства в Крыму из-за голода. В этом году по ряду причин «все местные запасы в губернии были совершенно истощены» (Памятная книжка, 1867. С. 161), но трудно сказать, насколько естественным было такое складское «истощение». При этом «погибли десятки тысяч народа, особенно поселян-татар. Рабочий скот, лошади, овцы, частию погибли от недостачи корма, частию — от (наступившего вследствие голода. — В.В.) недостатка в людях для необходимого присмотра. Одни деревни опустели совершенно, население других уменьшилось наполовину и более. Наиболее пострадало пространство между Феодосией и Керчью, где вдобавок и в лучшие годы в сколько-нибудь продолжительные засухи чувствовался недостаток в воде... это пространство до 1840 г. оставалось почти без населения» (указ. соч. С. 161—162)².

Собранная в этом бедственном году огромная масса книг и рукописей была свалена в кучу; естественно, никто не занимался её тщательной проверкой. Более того, не было даже составлено какой-то описи, как это принято при любом перемещении имущества даже не столь высокой материальной и духовной ценности. Во всяком случае, встречающиеся иногда в литературе намёки на то, что это были какие-то старые бухгалтерские отчёты по вакуфным делам, не выдерживают никакой критики. Это была литература, судя по цитированному Предписанию, опасная в духовном, этическом, возможно политическом отношениях. Кроме того, у исследователей, специально занимавшихся этим сюжетом, имеются прямые указания на то, что среди прочего конфисковались материалы, не имевшие отношения ни к каким вакуфам, а именно «исторические рукописи, многие из которых несомненно имели большое культурное значение» (Смирнов, 1931. С. 35). Другое дело, что среди них не было книг из крупнейших библиотек бывшего ханства (например, библиотеки Хан-сарая) и частных городских книжных собраний — все они были уничтожены веком ранее, в середине 1730-х гг., когда Минихом и Ласси были сожжены Бахчисарай, Карасубазар, Акмесджит, Гёзлёв и другие города.

Теперь на костёр пошла вся оставшаяся, чудом уцелевшая часть книжного наследия Крыма, уже по прямому распоряжению министра внутренних дел России. После доклада в Петербург о содеянном муфтий Сеит-Джелил-эфенди был награждён большой золотой медалью с портретом императора и надписью За усердие (Смирнов, 1931. С. 37).

Это событие настолько необычно, что имеет смысл остановиться на его истоках и смысле. Как известно, любая национальная культура Нового времени чётко подразделяется на две составляющие. Первая из них — это так называемая высокая культура (авторская поэзия и проза, наука, произведения композиторов, архитекторов, художников, скульпторов, философов и так далее). Вторая — народная или этническая культура (фольклор, народные вышивки, произведения сельских кузнецов и городских медников, ремесленные изделия гончарных, столярных, оружейных и иных мастерских совокупность всех хозяйственных и экологических традиций и многое другое, что составляет нормальную народную жизнь).

Этническая культура передаётся из поколения в поколение стихийно, в основном бесписьменным путём. Это происходит как бы «само собой», на уровне народной педагогики и благодаря врождённым способностям человека или всего этноса. Иначе обстоит дело с первым видом культуры.

Он, напротив, усваивается каждым поколением при помощи искусственных приёмов и методов, путём специальной, иногда довольно длительной подготовки (просвещение, образование). Высокая культура передаётся из поколения в поколение посредством письма или изображения (буквенные и нотные тексты, графика, чертежи, живописные картины и так далее). Это — запечатлённое сохранение духовных ценностей. Оно предполагает не только предотвращение их от физической гибели или забвения, но и преемственность в развитии духовной культуры. Этнос-народ должен обладать всей совокупностью уже достигнутого предыдущими поколениями, чтобы в каждый момент своей дальнейшей истории иметь возможность обращения к духовным ценностям, именно на данном этапе становящимся актуальными, востребованными для распространения и обеспечения их функционирования в культурной среде новой эпохи.

Царские чиновники после оккупации Крыма не могли отнять у коренного народа его этнической, народной культуры, ежеминутно возрождавшейся вполне самостоятельно в каждой крымскотатарской семье, на деревенских праздниках, на ярмарках ремесленных и иных изделий, на скачках, в кофейнях и т. д. Более уязвимой оказалась высокая культура крымских татар, которая не может существовать сама по себе, в не запечатлённом на бумаге или полотне виде. Актом 1833 г. эта культура, единственная в своём роде и неповторимая, была окончательно ликвидирована.

В средневековом пламени костров, разложенных на площадях крымских городов русскими чиновниками и солдатами, погибли произведения великих крымскотатарских писателей, поэтов и историков, философов и композиторов, медиков и теологов, сгорели трактаты и дестаны, многие из которых сохранялись в единственном экземпляре³. Но тяжелые, пагубные для подрастающих поколений последствия имело и уничтожение серийных изданий, прежде всего учебников, без которых не могло не то, что развиваться, но хотя бы поддерживаться на старом уровне нормальное состояние культуры. Например, Зинджирлы-медресе, один из старейших университетов юга Европы, на полвека осталось без какой бы то ни было библиотеки! Лишь в начале 1890 г. газета «Терджиман» известила общественность, что с этим позорным фактом в истории российского колониализма покончено, и библиотека возрождена (но и то благодаря не симферопольским чиновникам, а мудеррису Аджи Абибулле-эфенди, пожертвовавший своему медресе личное собрание книг).

История колониализма как феномена мировой истории насчитывает немало мрачных страниц. Были кровавые карательные рейды по американским прериям, были расстрелы мятежных индусов-сипаев, было удушение «восстания боксёров» и опиумные войны в Китае и так далее. При этом, несомненно, страдала культура колонизованных народов. Из Египта, Месопотамии, Мексики, Исландии вывозились в метрополии величайшие памятники истории и искусства. Всё это было прямым грабежом коренных народов. Однако ныне эти бесценные сокровища, хоть и вдали от родины, но сохранены, они существуют, они доступны для учёных и посетителей музеев и галерей Берлина, Лондона, Нью-Йорка, Копенгагена. Не менее важно и то, что была вывезена лишь часть национального богатства (почти повсюду — меньшая или незначительная часть), вряд ли мы, к примеру, согласимся с тем, что Индия так уж катастрофически обеднела на предметы старины после ухода англичан.

И в этом смысле крымский акт 1833 г. совершенно уникален. Русские колонизаторы не воспользовались памятниками высокой культуры Крыма, не украли их, не продали на сторону из корысти, не упрятали навечно в запасники петербуржских музеев или подвалы московских книгохранилищ. Поэтому не вполне был прав академик Д. Лихачёв, некогда утверждавший, что Россия «взяла из крымской культуры самое лучшее». Если бы она действительно взяла, даже оставив от Крыма пустую скорлупу (каким остаётся краб, у которого «лучшее взял» осьминог), это было бы плохо, но не было бы самым страшным.

В жизни случается похуже: Россия не взяла лучшее. Она его выжгла в Крыму.

Она казнила крымскотатарские книги в точности так, как казнила коренной народ веком ранее, при Минихе и Ласси.

Народ был не нужен. Его высокая культура была не нужна. Она была ненавистна и опасна, ведь в ней виделся залог сохранения самосознания крымских татар, а в случае новых катастроф — его восстановления, возрождения. Значит эта культура мешала запланированному превращению народа в сборище беспамятных манкуртов, покорно гнущих шею на «старшего брата». И, значит, подлежала огненному уничтожению.

Уяснив себе такое значение российской акции, уже можно не останавливаться на других задачах, решённых ею, так сказать, по совокупности. Например, не стоит проводить параллели от крымской трагедии к тому особому значению, которое имели (и имеют) эпические произведения вроде Илиады, Одиссеи, Махабхараты, Манаса и т. д., на протяжении многих веков воспитывавшие в народах волю к сопротивлению захватчикам, вдохновлявших на свершения героических дел. Нартский эпос сохранился среди чеченцев, и в его сени воспитался народ, в беспримерном мужестве которого не может быть сомнения даже у его вековых врагов. А вот эпос об Едиге был отобран у крымских татар, как же это могло не сказаться на расхождении путей патриотического воспитания длинного ряда поколений у чеченцев и коренного народа Крыма...

С другой стороны, в Крыму так и не появились посвятившие всю свою жизнь жертвам своих правительств европейские миссионеры или врачи-подвижники вроде Ханса Эгеде в Гренландии, или Альберта Швейцера в Африке. Крымские татары не могут назвать никого, похожего на этих великих друзей коренных народов, колонизованных «их» правительствами, скромных героев, несших в колонии не меч, но свет подвижнической любви. Попытаемся не забыть этот факт при всём нашем стремлении ко всепрощению: в XVIII—XIX вв. не нашлось россиян, искренне озаботившихся судьбой крымскотатарского народа, судьбой его культуры, просвещения, традиций (единственное исключение — Евгений Львович Марков). Из России вслед за убийцами и мародёрами вроде Миниха, Ласси, Долгорукова пришли факельщики. И одной-единственной карательной акцией, совершённой без какого бы то ни было повода (как будто может найтись повод жечь книги!) и, к тому же, в мирное время, лишили побеждённый народ его последнего достояния: неповторимой высокой культуры, древней истории, бесценного духовного опыта поколений.

Конечно, есть какие-то слабые надежды, что малая часть сожжённого может находиться в виде копий в каких-либо зарубежных хранилищах, и что-то можно ещё восстановить. Но сколько бы ни прилагали усилий крымскотатарские историки-поисковики и другие деятели культуры будущего, ясно, что полностью урон этот никогда не будет восполнен.

Как и никогда не будет забыт.

Примечания

1. О том, какое количество рукописных книг хранилось в этой стране почти всеобщей грамотности, нет ни точных, ни даже приблизительных данных. Тем не менее мы можем полагаться на мнение западноевропейских путешественников, поражавшихся тому, естественно, чего они не видели у себя дома в Европе. В Крыму таким предметом удивления были книги, которые им прежде всего демонстрировали в татарских семьях как главную гордость дома. При этом сплошь да рядом встречались действительно поразительные памятники. Так, Жильбер Ромм, путешествовавший по Крыму сразу после его аннексии, видел в доме обычного провинциального муфтия «большую, рукописную, на татарском языке книгу по географии, с картами, на глянцевитой бумаге, — работу шейха Мохамеда, написанную лет 200 тому назад, о которой и теперь упоминают, как о значительном и полезном труде...» (Ромм, 1941. С. 42).

2. В целом 1830-е гг. стали периодом едва ли не самого низкого уровня численности коренного населения Крыма за несколько веков, насчитывавшего тогда чуть более 130 000 душ мужского пола; из этих татар 111 989 человек проживало в селе, 13 185 являлись мещанами и 6612 — лицами духовных званий (Переписи, 1972. Документ 2. С. 167—168).

3. Приведу один пример такого рода. В 1927 г. экспедицией Ялтинского Восточного музея в Таракташе была обнаружена средневековая рукопись солидной толщины. Как оказалось, это было сочинение Абу-Бакра ибн-Юсуфа аль-Хасана аль-Васития Книга светочей в деле суфизма. Это сочинение имело 63 раздела, главной же его темой была мистическая чистота души и аскетизм как средство пантеистического единения со всем сущим. Автор рукописи, крымскотатарский (так полагал директор музея) философ и богослов, был неизвестен не только хозяину рукописи (младшему из длинного ряда поколений крымских мулл), но и зарубежным историкам арабоязычной литературы. О нём молчала прекрасно разработанная всеобщая история суфиев, его имя не значилось и в турецкой библиографии. Судя по всему, это сочинение, написанное «изысканным арабским языком» (Кемаль, 1930. С. 162), было единственным, что осталось от творческого наследия выдающегося средневекового суфия аль-Васития. Причём в единственном экземпляре, чудом избежавшем костров, разожжённых русскими в 1833 г. А сколько сочинений, столь же редкостных, даже уникальных, в этом пламени погибли безвозвратно!