9. Две философии жизни

После того, как крымские татары на протяжении почти полувека (от похода Миниха в 1736 г. до окончательной оккупации ханства) видели, как медленно, но неуклонно разрушается материальная культура, созданная поколениями их предков (причём разрушается глобально: от лесов и водных источников до жилища человека), они не могли остаться теми же, кем были до начала агрессии. Столь же медленно происходили изменения в душе народа. Они были вначале не так заметны, как насильственные перемены во внешнем облике Крыма. Но оказались столь же неизбежны для естественного человека, всё более и более убеждавшегося в тщете своего стремления поддержать традиции на былой высоте, сохранить тот Крым, который единственно и мог быть его миром, его вселенной.

И люди «ломались» — явление, достаточно хорошо известное во всех частях света и во все времена.

Конечно, в живописаниях всё более овладевавшего крымским крестьянином равнодушия, сделанных проезжим наблюдателем, много преувеличений. Но именно они — лучшее доказательство того, как поражал путешественника резкий контраст между идеально ухоженными садами, изобильными виноградниками, отборными стадами (как наследием прошлого), с одной стороны, и полным равнодушием ко всему этому крымского крестьянина, попавшего в российскую неволю. Поэтому вчитываясь в свидетельства о Крыме первых после аннексии десятилетий, попробуем делать поправки именно на эти преувеличения, не забывая, что значительная доля истины в них всё же была. Конечно, это описываемое в мемуарах состояние было временным. По мере того, как шок от внезапного и никем не маянного, полного и безнадежного порабощения неверными стал проходить (точнее — сглаживаться), к крымскому татарину возвращались и все подсознательные, глубокие и мощные генетические черты, свойственные только этому этносу и оптимально «годившиеся» только для южных широт.

Тем не менее для того хотя бы, чтобы просто осознать глубину упомянутого культурного шока, остановим наш взгляд на крымском татарине тех лет, который и на крымца-то переставал быть похожим.

Авторы, достаточно объективные в своих оценках, сообщают, что в Крыму живёт какой-то «ленивый татарин, усыплённый щедрой природою, [который] не знает улучшить прививкою плод и никогда не насаждает вновь дерева» (Броневский, 1822. С. 62); который «не приищет ни лучших лоз винограда, не привьёт доброго рода плода, не приложит попечения о скоте своём, составляющем главнейшее его имущество, не удобрит нив и не помыслит о каком-нибудь новом изобретении» (Сумароков, 1803. С. 165—166). И ещё: в XVIII в. Крым впервые в своей истории превратился из щедрого экспортёра сельскохозяйственной продукции в постоянного её потребителя. Из России пришлось ввозить теперь масло сливочное, масло растительное, пшеницу, муку, крупы, кожи, полотно, посуду стеклянную, деревянную и глиняную, сукна, циновки, верёвки и прочее (указ. соч. С. 164).

О том же говорили и вполне объективные иностранные наблюдатели уже через несколько десятилетий колониального режима: «Татары, что совершенно очевидно, это чрезвычайно мирное, благожелательное, добродушное, ленивое племя, очутилось в ситуации максимально тяжкого порабощения, и, по-видимому, не ощущает собственной деградации (insensible to their degradation)» (Jones, 1827. P. 244). «Правда, на Южном берегу возникли блестящие виллы, и там сейчас царит богатство и роскошь. Производственные же силы края иссохли, и тот глубокий покой, в котором ныне прозябает разорённое крестьянское население, является последствием уничтожения всех источников и упадком как нравственной, так и умственной энергии под давлением режима слишком мало прогрессивного русского правительства» (Hommaire, 1845. P. 532—533, цит. по: Симиренко, 1912. С. 13).

Перемены происходили не только в народной, но и в высокой культуре нации. С исчезновением ханского двора блестящий круг поощряемой (а точнее — элементарно кормимой) крымской интеллигенции стал быстро распадаться. Поэты, историки, философы и беллетристы покидали свою родину. Конечно же, они любили Крым, они были космополитами не более и не менее, чем любой мусульманин, к тому же им не грозила никакая расправа оккупационных властей по причине идеологической или политической несовместимости, тогда это ещё было неважно. Но у крымской элиты, умевшей обрабатывать только духовную ниву, не имелось навыков выживания в новых условиях. У этих интеллектуалов были, между прочим, семьи, которые нужно было чем-то кормить, а ханские дотации и пенсии враз исчезли. Уехали за море и беи-меценаты. Причём явно уже навсегда. Да и число читателей художественной литературы при массовом выезде мурз уменьшилось — народ теперь всё больше Коран и сборники хадисов читал.

Вот и замерла литературная жизнь в Крыму, внешне безо всякого насилия, вроде бы сама по себе. Авторские произведения Нового времени, да и старинные тоже, стали забываться. К сожалению, служители культа оказались не в силах вывести национальную культуру из этого искусственного, то есть навязанного ей кризиса. Уход за пределы Крыма национальной интеллигенции, ранее мощно влиявшей на облик духовных водителей народа, привёл к сужению культурного кругозора имамов, хатипов, мулл. Постклассические XVII—XVIII века сменились прагматическим XIX-м, когда руководству крымской мечети приходилось не столько внедрять в духовную жизнь народа новые ценности мусульманской цивилизации или надстраивать, развивать наследие предков, сколько охранять от превосходящих инокультурных сил вакуфное и иное имущество, спасать книги и рукописи и так далее.

Поскольку по той же причине крымские медресе также стали приходить в упадок, всё большее число перспективных молодых софт стало уезжать на учёбу за рубеж — в Стамбул или Египет. Это, к сожалению, вело не к развитию межнационального культурного уровня студентов, а напротив, лишало их той толерантности, открытости, контактности, что исстари отличали Крым от иных стран Востока. «То, что они менее всего изучали за рубежом культуру родного народа, было плохо, но ещё худшим оказывалось изменение их психологической ориентации в жёстко ортодоксальном, непримиримом, косном направлении» (Крымский, 1930. С. 169—170).

В этой связи приведем ещё один удивительный вывод Надинского: «Воссоединение с Россией сразу же коренным образом изменило лицо Крыма. Он словно воспрянул из болота трехвекового прозябания. Общественно-экономическая жизнь в освобожденном от турецкого господства крае забила ключом» (1951. Т. I. С. 98). Конечно, это утверждение, не более, чем метафора. Однако любая метафора может быть «переведена» в своё буквальное значение. В данном случае грешно бы не вспомнить историю с конкретным горным ключом. Речь идёт о мощном источнике чистой ключевой воды, расположенном повыше Шумы, на дороге к Ангарскому перевалу, и издавна носившем имя Сунгу-Су. Много позже того, как неподалёку от него турецкая пуля нашла Кутузова, чешме «украсили» соответствующей надписью, и даже присвоили ему имя последнего (естественно, не спрашивая согласия шуминцев). Интересно здесь то, что после порчи древнего имени вода Сунгу-Су не то, что не забила ключом, а отказалась даже капать.

Тем не менее Надинский, наверняка зная эту историю, зная сотни случаев полного иссыхания крымскотатарских водных источников после прихода русских, всё же не удержался от рискованной (если не издевательской) своей метафоры...

Некоторые мыслители той эпохи, искренне стремившиеся исправить так явно опустившегося крымского татарина (очевидно, «подняв» его до уровня русского мужика, а крымскую деревню — до среднерусской), давали весьма глубокие советы, честно притом признаваясь, что не видят средств к их осуществлению: «Но дабы излечить его от лени и нерадения, необходимо потребно, чтобы они сами познали все выгоды трудолюбивой жизни: а для этого им надо полюбить собственность; а чтобы любить собственность, надобно полюбить отечество, надобно, чтобы в нём всё согласовалось с умом и сердцем гражданина. Ожидать же этого от мусульманов, живших на земле христианской, где всё в противоречии с их нравами, обычаями и с тем, что всего драгоценнее для человека — с убеждением их совести: это, по моему мнению, всё равно, что требовать от них или презрения к собственной их Вере, что есть нравственная невозможность; или чтобы они никакой [Веры] не имели, от чего Воже сохрани всякое общество!» (Муравьёв-Апостол, 1823. С. 151—152).

Другие предлагали более радикальное средство: «Главнейшим бы благом было для Тавриды, если бы татары совсем оную оставили, ибо как для их хлебопашества и скотоводства нужны только земли, то они при данных льготах на степях Оренбуржских, Уфимских и Саратовских вскоре перестали бы воздыхать о своём переселении». И тут же проговаривались о причинах такой своей заботы о крымском народе: «Сим утвердилась бы навсегда несомненная безопасность здешней страны...» (Сумароков, 1803. С. 167). Вместо крымскотатарского же населения этот чиновник нудно предлагал ввезти христиан, хоть и зарубежных: «Освобождённая чрез сие от ига татарского щастливая полоса, представит тогда разные приманчивости обитающим в Анатолии армянам и рассеянным по островам грекам» (ук. соч. С. 169).

Третьи считали, что для становления здоровой жизненной философии крымских татар наиболее губителен... слишком уж благоприятный крымский климат, природа в целом. Для преобразования выведенной таким образом «порочной модели жизни» коренного народа предлагались меры соответствующего плана: то ли биоселекционные, то ли напрямую социал-дарвинистские: «За тем нужно придумать, где и как могли бы они (то есть крымские татары. — В.В.) если не изменить свою инерцию, то по крайней мере выродиться и обещать в потомстве более трудолюбия. Не нужен ли им для этого более суровый климат?» (Княжевич, 1858. С. 81)¹.

Понятно, что в виду имелось повышение производительной способности, путь к которому лежал через количественный рост и качественное разнообразие потребления. Но именно этот путь, свойственный европейской модели жизни, нёс с собой проблемы, нерешённые в условиях России и веком спустя. Тупиковости в российской ситуации этого варианта прогресса будет станет явной, но слишком поздно, уже после революции. Только тут откроется, что русские крестьяне, оказывается, «были естественным образом заинтересованы в расширении своего хозяйственного и личного потребления, но у них не было никаких стимулов к ограничению того или другого» (Вишневский, 1998. С. 41—42). А где же раньше глаза-то были у нашей отечественной науки...

Что же касается не таких, как у упомянутого В. Княжевича, частно-инициативных, помещичьих, а вполне научных исследований, то полуостров, чьи богатства бешено «приватизировались» частными лицами, долгое время оставался вне какого-либо внимания государственных экономистов. Как заметил ещё в XVIII в. один из современников аннексии, «опустошённый и разорённый Крым являет собою разительный пример отдалённого и дорого стоящего завоевания, когда предпринимающая подобные захваты держава не имеет иной цели, кроме победы для удовлетворения своего честолюбия, в то же время не имея средств на то, чтобы содействовать процветанию провинции... которая до сих пор лишь в крайней степени увеличивает её расходы и истощает её силы. Единственная действительная польза, которую я усмотрел в этом завоевании, заключается в преобладании, приобретённом Россией на Чёрном море, и в тревоге, которую она этим доставляет туркам» (Людольф, 1892. С. 198).

Одним из ближайших результатов аннексии Крыма и последовавшего «коренного изменения лица» края стали крымскотатарские восстания, правда, местного значения. Вспышки вооруженных мятежей, начавшиеся в пору захвата Крыма, продолжались и в дальнейшем. «Заподозренные в агитации или симпатиях к Турции наказывались беспощадно. Умиротворение края произошло только после истребления значительной части татар» (Вольфсон, 1941. С. 63).

К сожалению, точное число жертв карательных акций, проведенных уже в мирное время, нам неизвестно. Сохранились лишь свидетельства о стремлении местных властей скрыть объём репрессий, а также особенности принятых мер, очевидно крайне жестоких даже для своего времени, поскольку обычно секрета из методов подавления волнений не делалось. Так, в донесении из Карасубазара от 28 апреля 1783 г. говорилось: «Экзекуция продолжалась тайно от его сиятельства и ещё над некоторыми преступниками, при коей и упомянутые в письме 46 человек наказаны каторгой, битьем плетьми и некоторым урезанием ушей; ныне же по всему Крыму состоит спокойно» (Цит. по: Вольфсон, 1941. С. 63).

Примечания

1. «Более суровый климат» породил и более безалаберное крестьянское общество, которое в ту, по крайней мере, эпоху, можно было исправить лишь насильственными мерами. Как это делал в своих поместьях ближайший советник Александра I граф А.А. Аракчеев. Он «требовал от крестьян исключительной чистоты и порядка в ведении хозяйства, в жизненном обиходе, в обращении с детьми. В необходимых случаях он не жалел своих личных средств, но всегда требовательно проверял их расходование и за растраты, пьянство, разврат наказывал строго. Знание молитв, посещение церковных служб, чтение Писания для грамотных были обязательными условиями графского благоволения. Если, например, желающий вступить в брак юноша не знал положенных молитв и основы катехизиса (а экзаменатором был сам Аракчеев), его брак откладывался на год. Инструкция из 36 пунктов давалась молодым матерям по уходу за грудными детьми, особые правила были введены для содержания скота, кошек и собак. Чисто выметенные улицы, добротные дома... хорошо одетые, сытые и здоровые крестьяне... были лучшей визитной карточкой аракчеевских деревень» (Зубов, 2006. С. 132). Короче, граф был вынужден насильственно вбивать в российских крестьян те самые знания, добродетели и навыки, которыми крымцы обладали традиционно. Понятно, что эта его миссия не могла не кончиться провалом.