1. Предыстория войны

Оставим на время чисто крымские проблемы и бросим взгляд на страну, доставшуюся в наследство преемникам Екатерины. Одну из лучших характеристик державы находим у Энгельса: «К моменту смерти Екатерины владения России превосходили уже всё, что мог требовать даже самый необузданный национальный шовинизм... Россия не только завоевала выход к морю, но и овладела как на Балтийском, так и на Чёрном морях обширным побережьем с многочисленными гаванями. Под русским господством находились не только финны, татары и монголы, но также литовцы, шведы, поляки и немцы. Чего ещё желать? Для любой другой нации этого было бы достаточно. Для царской же дипломатии — нацию не спрашивали — это являлось лишь базой, откуда теперь только и можно было начинать настоящие завоевания» (Маркс, Энгельс. Т. XXII. С. 26).

Вот так обозначены начала политики России XIX в. «Целью Александра, как всегда, оставался тот же Царьград», — добавляет классик (ук. соч. С. 29) и расширяет эту характеристику на политику царей всего предыдущего века, в перспективе которой маячил «Константинополь как великая, никогда не забываемая, шаг за шагом осуществляемая главная цель» (Ук. соч. С. 26). И то, что при Александре I она была отложена, вовсе не означает «забыта». Просто царь счёл, очевидно, более доступной задачу покорения Кавказа. Методы же «замирения» этого края показали не только горцам, но и всему миру, что при продвижении на юг царские захватчики не остановятся ни перед чем. Уже уполномоченный Александра I по покорению Кавказа князь Цицианов откровенно писал горцам: «Дождетесь вы моего посещения, и тогда не дома я ваши сожгу — всё сожгу, из детей ваших и жен утробу выну» (Вспомогательные материалы, 1939. С. 23).

Это откровение касается средств проведения южной российской политики в жизнь.

И были эти слова не пустым звуком — они постоянно подкреплялись делом. В 1820-х гг. русские уже приступили к планомерному захвату земель черкесов, карачаевцев, чеченцев, лезгин, кумыков и других народов. И там, где сопротивление горцев захватчикам было особенно упорным, обычные военные действия сменялись политикой «кровавого истребления местного населения» (Вспомогательные материалы, 1939. С. 90). Но на противоположном, западном берегу Черного моря такая политика встречалась с трудностями. Здесь дело было не столько в мощи потенциального противника — Турции. Приходилось считаться с Европой, на чьей территории планировались будущие завоевания. Кроме того, сама Турция признавалась тогда «основным устоем общеевропейского равновесия», и если бы Россия за её счет усилилась, то, как и раньше, для всего европейского мира возникла бы «большая опасность» (Бочкарев, 1912. С. 274).

Екатерина оставила в наследство своим преемникам право владения причерноморскими землями и свободного прохода торговых русских кораблей через проливы. Но экспансионистские задачи и цели державы требовали, во-первых, такого же права и для военного флота, и, во-вторых, права на закрытие, в случае необходимости, проливов для военных флотов других держав. А права этого нужно было добиваться от Турции военным или мирным путем. Причём не только в России, но и в Европе сложилось такое впечатление, что царю ничего не стоит завладеть проливами чисто военными методами, и никто из великих держав ему в этом помешать не успеет. Современники вполне убеждённо записывали: «Со времени упадка Турецкого могущества, никакая борьба между Россиею и другими Европейскими державами невозможна в здешнем море. В самый день разрыва граница русская будет уже в Дарданеллах» (Мормон, 1840. С. 197).

Но по ряду причин, коренившихся не только в восточной, но и в западной её политике, Россия не была заинтересована в полном упадке Турции. Поэтому Николай I вначале избрал невоенные средства к достижению указанных целей — да они были и дешевле. Вначале попытки эти принесли весомый результат. Как упоминалось в предыдущей главе, воспользовавшись сложным положением Стамбула в годы восстания египетского паши Мухаммеда Али, царь подписал с султаном Ункяр-Искелесийский договор, секретная статья которого обязывала турок препятствовать проходу в Чёрное море иностранных флотов, но беспрепятственно пропускать российский.

Внезапное это усиление позиции России на Востоке настолько обеспокоило западные державы, что проливы надолго превратились в регион мощного политического напряжения, став как бы магнитным полюсом вообще между Востоком и Западом. В Европе перед лицом общей угрозы миру было достигнуто межнациональное Соглашение о совместной гарантии безопасности Турции, а в 1841 г. подписана Лондонская конвенция, согласно которой проход через проливы был закрыт любому военному флоту, в том числе и российскому. Пользуясь современной терминологией, проливы объявлялись «зоной мира».

Тогда Россия выдвинула претензии на своё исключительное право оказания помощи и покровительства турецким христианам. Это было продолжением начатой ещё в 1760-х гг. Екатериной борьбы за гарантированные Россией же свободу вероисповедания, автономию и политическую независимость для населения христианских областей Турецкой империи. Шла игра в одни ворота: Турция подобных требований по отношению, скажем, к казанским или среднеазиатским мусульманам не выдвигала. Тем не менее посредством договоров (Бухарестский 1812 г., Аккерманская конвенция 1826 г., Адрианопольский трактат 1826 г.) Петербургу удавалось шаг за шагом продвигаться к намеченной цели.

Другое дело, что при Александре I и Николае I Россия являлась верховной покровительницей реакционного Священного союза и рьяно отстаивала принцип легитимизма, то есть защиты сложившегося права, а также борьбы против революционного и национально-освободительного движения. И в этот период оба царя вели политику, враждебную попыткам балканских христиан выйти из-под османского ига. Особенно жёсткой стала эта антиславянская политика после Венского конгресса 1814—1815 гг. (Тодоров, 1979. С. 193). Теперь же, когда обстановка несколько изменилась, а Россия ощутила свою возросшую мощь в Европе и на Востоке, она решила вмешаться во внутренние дела Турции, снова «воспылав любовью» к её христианам, — дело того стоило. Россия должна была принести волю единоверцам за рубежом. «Но не лучше ли было бы начать с освобождения своих невольников, — восклицает Герцен, — ведь они тоже православные и единоверные, да к тому же ещё и русские?» (Герцен, 1957. С. 202). Риторичность этого простого вопроса ясна, даже если не задаваться вторым, — а что ожидало зарубежных христиан, будь они даже «освобождены» Россией?

В настоящее время известно, какую судьбу готовил Петербург балканским христианам. Эти народы ни в коем случае не предполагалось превращать в свободные. Они тут же должны были перейти под новое владычество — российское (Тодоров, 1979. С. 193). Иного им было не дано, Николай II не мог ни упустить такого случая легкой экспансии на Юг, ни допустить прецедента появления свободных территорий в Европе, жандармом которой он по праву считался. Поэтому в рассмотрении агрессивных акций царизма, приведших к войне, мы должны обратиться к их идеологическим и внутриполитическим истокам.

Внутренняя политика Николая I определилась ещё в 1825 г. на Сенатской площади. Попытка декабристов поднять страну до общеевропейского уровня социального, политического и экономического развития не удалась: царь, считавший себя до кончиков ногтей европейцем, не желал расстаться с «азиатчиной» ни в стиле правления (деспотическом), ни в методах подавления прогрессивных движений. Он заключил в читинскую ссылку восемьдесят лучших представителей русского народа.

Возможно, и по упомянутой причине ближе к середине XIX в. зашатался трон этого не слишком выдающегося правителя империи. Началось неконтролируемое движение давно безмолвствовавшего многомиллионного народа. Россия забурлила, запылали помещичьи усадьбы. Судя по всему, имело место не обычное слепое, стихийное сопротивление крепостническому гнету. Тут запахло не бунтом, а революцией с её чётко осознанной целью¹.

Система петербургского деспотизма и дикого крепостного права могла держаться только в закрытом обществе. Как консервы, которым необходима полная герметичность: стоит ее нарушить — и мгновенно начнется процесс разложения. Оттого-то цари и видели политическую панацею в консерватизме. Даже великий новатор Пётр отнюдь не «откупорил» Россию, но, прорубив даже не окно, а узкую форточку, стал возле нее, не выпуская топора из рук. Николай I немногим от него отличался, будучи гораздо консервативнее.

Слепым он, конечно, не был. Скорее всего, ему было понятно, что в XIX в. экономические интересы дворянства требуют отмены крепостничества. Ведь трещина между Западом и Востоком росла, Россия отставала от Европы и экономически, и в военной мощи, чему виной было средневековье в деревне. Но система российского абсолютизма в силу ряда своих особенностей требовала совершенного социального и политического застоя, им лишь она и держалась в эпоху демократических преобразований в цивилизованном мире. Поскольку же сохранение крепостничества не сулило экономического прогресса, то становилось ясно, что великая держава зашла в тупик.

Был ли из него выход? По меньшей мере, два. Первый — отказ от крепостного права, путь прогресса, европейский путь. О втором читаем у Энгельса:

«Чтобы самодержавию властвовать внутри страны, царизм во внешних отношениях должен был не только быть непобедимым, но и непрерывно одерживать победы, он должен был вознаграждать безусловную покорность своих подданных шовинистским угаром побед, все новыми и новыми захватами» (Маркс, Энгельс. Т. XXIV. Ч. 2). Николаем был избран этот второй путь.

Но имелась и чисто экономическая причина новой большой войны. За первую половину XIX в. пашня юга России увеличилась вдвое, а урожай зерна — вчетверо (История СССР. Т. IV. С. 520), что открывало возможность экспорта хлеба. Вывоз шел в южном направлении. До 1840-х гг. держава занимала на турецком хлебном рынке почти монопольное положение. Но накануне войны роль России здесь переходит к Англии, русский экспорт на Юге сокращается в 2,5 раза (Зверев, 1954. С. 7). Англичане из года в год увеличивали хлебный оборот в портах Галаца, Браилова, Варны, а склады Таганрога, Херсона, Одессы ломились от нереализованных запасов. Так стали терять смысл все «приобретения» Екатерины II. Бороться с Англией экономическими методами было невозможно: крепостное хозяйство не было конкурентом для буржуазного. И в этом смысле также оставался лишь второй, военный путь к выходу из тупика.

Примечания

1. В 1848 г. жандармский полковник Романус записывал: «Смуты и беспорядки на Западе, в Европе, и здесь — ожидание крестьянами освобождения от крепостного состояния служат в настоящее время предметом толков и суждений как в образованном классе, так и в народе» (Вспомогательные дисциплины, 1939. С. 133).