2. Накануне

Воевать тогда многим ужасно хотелось...

Н.С. Лесков. Печерские антики

Но для начала военных действий нужен был повод, достаточный для оправдания агрессии в глазах великих держав, внимательно следивших за развитием событий в районе Проливов. В 1849 г. русское правительство неожиданно «вспомнило», что почти двадцать лет до того в Турции нашли убежище участники разгромленного Николаем I польского восстания. Теперь царь потребовал выдачи этих, давно натурализовавшихся на новой родине, обзаведшихся семьями и т. д. людей, а о том, что их ждало в России, ни у кого сомнений не было. При этом русские основывались на соответствующих статьях Кючук-Кайнарджийского договора 1774 г. (Проливы, 1999. С. 142—144). Это было прямым издевательством, ведь именно Петербург фактически разорвал этот трактат, аннексировав независимое Крымское ханство. Турция, хоть и не желавшая нового военного конфликта, оказалась неготовой к такому последнему унижению и требование России отвергла. Показательно, что гуманную позицию Стамбула открыто поддержали практически все дворы Европы, в том числе и политически дружественные России.

После этого Россия прервала дипломатические отношения с Турцией, затем они восстановились, но уже на следующий 1850 г. Петербург начал тайную подготовку десантной операции в районе Стамбула (История СССР. Т. IV. С. 523). Правда, Николай обещал своим европейским друзьям, посвящённым в смысл происходившего, что после захвата турецкой столицы он «согласен принять на себя обязательство не утверждаться в Константинополе в качестве владельца, другое дело — в качестве временного охранителя» (Окунь, 1957. С. 257). Но одновременно царь готовит — по необходимости — соглашение с Англией, в котором предназначает себе не только Стамбул с Босфором, но и Молдавию, Валахию, Болгарию и Сербию. Англии же — по принципу «на тебе, Боже, что нам негоже» — Египет и почему-то Крит: «Этот остров, может быть, подходит вам, и я не знаю, почему бы ему не стать английским» (цит. по: Маркс, Энгельс. Т. X. С. 152,155). Раздел был предложен не столько своеобразный, сколько ни с чем не сообразный, и Англия от него отказалась. Когда эта попытка двух крупных хищников договориться о «мирном» поглощении третьего провалилась, Россия решила, что сможет справиться с намеченной жертвой в одиночку, зато и добыча будет больше. Был составлен военный план: вместо десанта решили идти сухим путем через Варну и Бургас (Горев, 1955. С. 61) — оставалось лишь найти повод к войне.

Кто ищет — обрящет. Поводом стало «дело о христианских святынях» в Вифлееме, тогда входившем в Османскую империю. Россия требовала ключи от храма Рождества Господня, давно переданные турками французам. Одновременно Петербург снова выдвигал старую свою претензию на право вмешиваться в дела турецких христиан на Балканах. Переговоры в Стамбуле вел посол А.С. Меньшиков, причём весьма своеобразно: так, он упорно отказывался приветствовать членов дивана простым наклоном головы (князь здоровался с совершенно окоченелой шеей) и т. п. Турки, оскорблённые подобным нарушением протокола, хитроумно понизили притолоку двери. Здесь растерялся бы любой дипломат, но не Меньшиков. На следующем заседании после объявления титула чрезвычайного посла собравшиеся вельможи увидели сначала зад пятившегося сиятельного амбассадора и лишь затем всё остальное (История СССР. Т. IV. С. 523)! На таком кухонном уровне, конечно же, заданном Петербургом, переговоры долго продолжаться не могли. И даже когда турки пошли на компромисс и согласились отдать ключи от храма православным, Россия односторонним актом прервала диалог. Собственно, к этому исходу Петербург и стремился; характерно, что уже по окончании войны, в ходе мирных переговоров, о ключах все забыли!

Турки правильно понимали неизбежность войны с Россией, причём задолго до провала предвоенных переговоров. Ещё в 1853 г. они просили англичан и французов помочь им в случае нападения с севера — и получили согласие. Мы не можем сказать, что будущие союзники Турции были в этой войне так уж заинтересованы и пошли ей навстречу, что называется, «с первого предъявления» — впрочем, есть и иные мнения¹. Обе европейские державы представляли, с одной стороны, капитализм, с другой — демократию (буржуазную). Россия же была тормозом как первого (в Европе), так и второго (дома). Поэтому сторонники обуздания России получили на Западе полную поддержку общества (Бочкарев, 1912, 275; История СССР. Т. IV. С. 521), принявшего в конфликте сторону Турции. «Весь свет жалеет турков не потому, что они были кому-либо близки, — писал Герцен, — их жалеют оттого, что они стоят за свою землю, на них напали, надобно же им защищаться» (1957. С. 206).

Но с другой стороны, правительства тех же стран видели в мощи «жандарма Европы» гарантию против повторения событий революционного 1848 года, когда пошатнулись многие режимы. И тот же лорд Палмерстон, что до войны считал необходимым «поставить предел развитию русского могущества» (Бочкарев, 1912. С. 275), через три года пророчил: «Падение Севастополя приближается. Когда это случится, возникнет новая опасность — опасность мира, а не войны» (Покровский, 1918. С. 29). Наверняка он думал об этой угрозе и до начала военных действий.

Почему же великие державы всё-таки в конечном счёте решились выступить против России? Очевидно, реальная опасность полной утраты позиций из-за агрессии России на Ближнем Востоке и непомерного усиления царя перевесила проблематичную угрозу революций. Петербург просто не оставил этим странам выбора. А. Герцен, наблюдавший европейскую политику изнутри (он уже не первый год находился в политической эмиграции), заметил по этому поводу: «Итак, царь накликал наконец войну на Русь. Как ни пятились назад, как ни мирволили ему его товарищи и сообщники, боясь своих народов больше всякого врага, — он напросился на войну, додразнил их до того, что они пошли на него» (Герцен, 1957. С. 201). При всей его краткости, более глубокое и точное объяснение причины войны найти трудно.

Так относилась к Крымской войне Европа. Столь же полярные точки зрения на этот счёт были и у русских. Громче всех в предвоенные и первые военные месяцы здесь звучал ура-патриотический хор. Осанну «белому царю», «освободителю православных святынь Востока», пели едва ли не все газетчики. Но националистический угар вскружил и более светлые головы: тюркофобные стихи лились из-под пера Ф.И. Тютчева, А.Н. Майкова, В. Алферьева. Доставалось не только туркам, но и их союзникам; наиболее характерно, быть может, восклицание, принадлежащее Ф. Глинке: «Ура! На трёх ударим разом!»² Не только в аристократических салонах и светских гостиных, но и среди мелкого чиновничества царило какое-то восторженное поклонение самому духу новой битвы, — ещё свежа в памяти была война 1812 г. Эта Россия «восторженно откликнулась на боевой призыв Его (царя. — В.В.), как привыкла откликаться на всякий призыв своих царей», — писала одна из образованнейших современниц войны (Штакеншнейдер, 1934. С. 40).

Но вот в шовинистическом гвалте раздался трезвый голос Н.Г. Чернышевского. Он развенчал не только эту, но и другие подобные акции царизма на Востоке: «Толпа монахов стояла у озаренной светлым солнцем одной из палестинских церквей, ссорясь из-за ключа, но далеко на туманном севере люди видели честолюбие русских царей» (1935. С. 353). А затем, уже после начала войны, отрезвел и весьма не чуждый политике и дипломатии России Ф.И. Тютчев. «Невозможно присутствовать при зрелище, происходящем перед глазами. Это война кретинов с негодяями» (Тютчев, 1984. С. 19), — писал он, имея в виду под первыми турок, а под вторыми — русских.

Сложнее было услышать мнение безгласного народа, определить степень популярности войны среди основной массы населения. Как упоминалось, ещё до начала войны, когда стала очевидна её неизбежность, в России заполыхали большие и малые восстания: крестьяне протестовали против отправки своих сыновей на новую бойню, затеянную империей. В январе 1853 г. взбунтовался Маслов Кут близ Пятигорска. Туда пришлось слать не только пехоту, но и артиллерию. В результате было убито и ранено 340 чел. (Линков, 1940. С. 13—21). В июле того же года вспыхнул мятеж в Задонском уезде Воронежской губернии, при подавлении его было убито 9 крестьян (ук. соч. С. 22—23). В 1854 г. тысячи крестьян стихийно двинулись в Москву с прошениями об освобождении их сыновей от рекрутчины (в отдельных местах такую инициативу выдвигали сельские священники или дьячки). В июле начались их аресты, крестьяне оказывали сопротивление, вооружившись кольями и рогатками. Но все они были схвачены, забиты в кандалы и отправлены к своим помещикам (ук. соч. С. 29, 32).

На Украине в марте 1855 г. начался массовый отказ от барщины, крестьяне толпами бродили по просёлочным дорогам, их преследовали военные отряды — и здесь появились убитые и раненые. На сахарных заводах и суконных фабриках, расположенных близ Киева, рабочие отказались работать, предприятия остановились, в отдельных местах число бастовавших доходило до 5000 чел. Затем это рабочее, по сути, движение перекинулось из Киевской в Воронежскую губернию (ук. соч. С. 57, 75—80). В том же 1855 г. началось движение татар в Казанской и Нижегородской губерниях: мусульмане тоже не хотели отдавать молодёжь в ратное ополчение (ук. соч. С. 82—83).

Таким образом, было бы ошибкой ставить знак равенства между героизмом, скажем, севастопольцев и настроениями в русской, украинской и т. д. деревне, обескровленной рекрутчиной. Да и героизм — не показатель одобрения войны³. «Из тысяч сражавшихся солдат, турецких или русских, было ли хоть два человека, которые добровольно взялись за оружие?» — вопрошает Н. Чернышевский и не дает ответа: он очевиден (1935. С. 220). Россия «пошла лечь костьми, не зная, на что и за что она идет», — говорит Е. Штакеншнейдер (1934. С. 40), но она ошибается. Были в России прогрессивные мыслители, видевшие в военном проигрыше социальный и политический выигрыш для русского народа. Эти едва ли не первые в истории России сознательные пораженцы ощущали близость великой реформы, для ускорения которой стоило проиграть войну, к тому же агрессивную:

«Высадка союзников в Крыму в 1854 г. и... сражения при Альме и Ингуше и обложение Севастополя нас не слишком огорчали, ибо мы были убеждены, что даже поражение России сноснее и даже для нее и полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время. Общественное и даже народное настроение было в том же духе» (Кошелев, 1884. С. 81—82). Современник был прав, из разных концов огромной страны в столицу стекались жандармские донесения одного содержания: «Войны здесь никто не желает», «Надеются, что дело не дойдет до войны, которой никто не желает», «Желают, чтобы политический вопрос кончился миролюбиво» и т. п. (цит. по: Бестужев, 1956. С. 42).

Не менее «воинственно» было настроено и офицерство; один из командиров так объяснял, отчего он участвует в войне «с отвращением»: «Чтобы воевать усердно, надобно иметь идею, за что охотно пожертвовал бы жизнью, а так, по прихоти деспота, подставлять лоб, право, никому нет охоты» (Вдовиченко, 1860. С. 114). Ему вторил небогатый чиновник: «...цели Крымской войны для русских были неясны, неопределённы, и понятие «турки бунтуют», с которым мы брались за винтовку, не воодушевляло, да и не могло воодушевить народные массы» (Раков, 1904. С. 52).

«Война 1853—1856 гг., как известно, была непопулярна: причин ее никто не понимал, цели в ней не видел», — вспоминал и крымский писатель (Стулли, 1894. С. 490). Но лишь XX век с его историческим опытом дал историкам возможность сделать подлинно научные выводы о сути восточной политики России в ту эпоху; она «сводилась к расчленению Турции и, может быть, Австро-Венгрии, но с поглощением славянских (и не только славянских!) частей этих государств Россией или установлением над ними русского протектората» (Штраух, 1935. С. XIX).

Казалось бы, выводы эти чётки и бесспорны. Но есть сторонники и иной оценки войны. Не будем приводить цитаты из них — имя им легион. Сделаем лишь одно исключение. Для недавней работы, где автор чохом оправдывает все, в том числе и агрессивные войны, что Россия вела на протяжении последней полутысячи лет, войны, превратившие страну уже в XIX в. в пугало и выведшие её из всемирной семьи народов, в которую мы и до сих пор не вхожи, не в последнюю очередь из-за известных рудиментов имперского мышления. Вот эти слова: «Обороняясь и наступая, Россия в целом вела справедливые и неизбежные войны, иного выбора у неё и не было. Если страна хотела жить и развиваться, то должна была, отбросив ножны за ненадобностью, в течение пяти столетий клинком доказывать соседям своё право на жизнь и развитие. Эти войны в определенном смысле (?) были народными войнами (!) с постоянным и деятельным участием народной вооружённой силы...» (Нестеров, 1984). От комментариев воздержимся.

И, наконец, дадим слово иностранцам. Они, правда, не располагали морем архивных документов России, массой свидетельств современников, записями русских участников войны. Но они сделали ещё в XIX в. выводы, которые, увы, превосходят научностью разработки иных советских исследователей, поражающие своей плоскостью и необъективностью. Итак, француз Г. Культюр, книга «Николай и святая Русь», год издания — 1854: «Царь не затеял бы этой несправедливой войны из-за пустого предлога заступиться за веру христиан в Турции... После 29 лет царствования он не мог больше управлять Россией» (цит. по: Герцен, 1957. С. 259). То есть, его власть закатилась и спасти её можно было лишь традиционным для России способом, найдя очередного врага-инородца.

Примечания

1. Некоторые историки уверяют, что диалог Петербурга со Стамбулом прервался «в результате провокационных действий английской дипломатии» (Зверев, 1954. С. 14—15), что спровоцирована была и война в целом (Крым, 1988. С. 40), что вначале Англия и Франция ввели в Чёрное море военный флот и лишь «в ответ на это» царь приказал перейти границу Османской империи (Бестужев, 1956. С. 16—17). Последнее — явная передержка. Оккупация турецких Молдавии и Валахии началась ещё в пору переговоров Меньшикова в Стамбуле, т. е. задолго до входа союзников в Босфор и объявления войны (Богословский, 1940. С. 218). Наконец, наши военные историки полагают, что русское командование было просто вынуждено нанести «упреждающие удары» (СВЭ. Т. IV. С. 488). Тем самым они стремились опередить своих западных союзников, совсем уж, якобы, изготовившихся для вторжения на российские земли.

2. Поэт несколько ошибался. Против России выступило не три, а четыре державы: Англия, Франция, Турция и Сардиния. Армия последней (её в России называли Пьемонтской) была не так уж и мала, насчитывая 21 000 человек (Урланис, 1994. С. 99).

3. Попав в тяжелые условия по вине властей, не снабдивших солдат и матросов ни современным оружием, ни достаточным количеством боеприпасов и провианта, севастопольцы могли противопоставить противнику лишь личный героизм — это был единственный способ выживания в окружённом городе. Ненависти к врагам они не питали, Л.Н. Толстой дает примеры мирных и даже дружественных контактов сражающихся в краткие минуты затишья (см. «Севастопольские рассказы»). Но есть и иная характеристика масс, и тоже современника: «У всех в памяти кремнёвые ружья с выкрашенными деревянными чурками вместо кремней, картонные подошвы в ратнических сапогах, гнилое сукно, из которого строилась ратническая одежда, гнилые ратнические полушубки и проч.». Далее автор говорит и о более серьёзных преступлениях чиновников, буквально торговавших людьми, отправляемыми на убой (известный «Процесс заместительства»). При этом он допускает, что не весь русский народ был в этой мерзости замешан, но «...ведь масса присутствовала при этих деяниях — и не ахнула. Смех раздавался, смех! — и никому не приходило в голову, что смеются мертвецы...» (Салтыков-Щедрин, 1988. Т. Х. С. 386—387). Это — чисто русское восхищение ловкими мошенниками, отразившееся и в народных сказках, и перевесившее кровавую драму и исторический, национальный позор Севастополя. Ведь не так часто бывает, что при штурме мощных твердынь гибнет втрое больше защитников, чем противника, наступающего с чистого поля. Кстати, в 1940-х гг. это соотношение почти в точности повторилось, и по той же причине бездарности чиновников, штатских и военных (включая командование фронта).