2. Исход

Строго говоря, послевоенная эмиграция началась ещё до наступления мира — бежали некоторые мурзы, опасавшиеся наказания за симпатию к Стамбулу, ставшую известной властям, а также значительное число крестьян евпаторийских деревень, поднявшиеся на корабли союзников в 1856 г., когда те покидали Крым. Впрочем, эта часть эмиграции была небольшой. Всего во время войны эмигрировало лишь «11 985 мужеска пола душ» (РГИА. Ф. 384. Оп. 8. Д. 434. Л. 21 об.), то есть с членами семей примерно 24—25000 человек. А в последовавшие за войной 3 с лишним года выезд стал ещё более скромным — и это несмотря на то, что в 1856 г. было организовано пароходное сообщение (линия Феодосия-Константинополь, пароходное общество РОПИТ) для перевозки эмигрантов, которым воспользовалось за три последующих года всего 11 134 человека, учитывая и кавказскую эмиграцию (Ekrem, 1983. S. 1605)

Но вот наступил роковой 1860 г. Сигналом к этому человеческому пожару стал отказ Таврической палаты казённых имуществ наделить землёй крестьян деревень Аккобек, Аппак и других (Феодосийский уезд), после полного возвращения тех из них, кто был принудительно выслан. Тут же с новой силой вспыхнули слухи о якобы имевшемся уже решении о выселении всех крымских татар в Самарскую, Оренбуржскую и другие отдалённые губернии. Оттуда же, из Феодосийского уезда, пополз второй тревожный слух: о том, что те, кто не выедет из Крыма сейчас, через три года всё равно будут высланы, но уже насильственно, и в ещё более гиблые места, а именно в северные губернии России (Левицкий, 1882. С. 625—626).

Что оставалось делать обобранному, запуганному, доведённому до постоянного стресса всё новыми издевательствами крымскотатарскому населению?

Спасения не было, и начался Великий исход.

Феодосийцы снялись с места первыми. За ними последовали ногайцы прилегающих степных уездов и симферопольцы, причём массово¹. Третьими поднялись южнобережные татары и турецкие подданные всех уездов, а также весь огромный Перекопский уезд, в котором тогда насчитывалось около 320 деревень лишь с чисто крымскотатарским населением. Первым признаком того, что село собирается в путь, было полное прекращение полевых работ, в том числе сева озимых. Затем начиналась распродажа рабочего и молочного скота, другого семейного и общинного имущества. И это если находились покупатели, что было большой удачей, а в противном случае домашнюю утварь и сельскохозяйственные орудия раздаривали русским соседям или бросали (Сергеев, 1913. С. 202).

Тут уже заволновались землевладельцы, которым вдруг стало не хватать рабочих рук, и стали выступать против позволения крымцам на переселение. Отчего в Симферополе собрался в августе 1860 г. чрезвычайный съезд местного дворянства. Здесь помещиками было составлено обращение к Министру внутренних дел С.С. Ланскому, в котором они панически сообщали, что «вся степная часть полуострова уже представляет вид пустыни и сёла без жителей, поля не вспаханы и нет сомнения, что с будущей весной горная часть, в которой движение татар относительно к степной ещё мало заметно, представит ту же пустынную картину. Потери, понесённые правительством и частными владельцами, огромны — цифры уже представляют цифры потерь, понесённых в минувшую войну. Будущность... представляется ещё ужаснее, и не далее, как в следующем году владельцы и остальная часть населения не в состоянии будут исполнять ни денежной, ни натуральной повинности... Едва ли самая кровопролитная война, общий голод или моровая язва могли бы в столь короткое время обезлюдить край — его опустошило, самою администрациею ускоренное, переселение татар» (Цит. по: Гонения, 1861. С. 176—177).

Однако помещики, заседавшие в Таврическом дворянском собрании, в августе разъехались по домам, а собравшись через три дня, пришли уже к совершенно иному решению: что «гораздо полезнее озаботиться не задержанием татар, а мерами немедленного доставления краю новых обитателей. Вопрос о прекращении эмиграции был [ими] оставлен» (Щербань, 1860. С. 214).

Уездная и губернская администрация, имея сведения о том, что намерение эмигрировать совпадает с желанием петербургских властей, не только не препятствовали таким приготовлениям, но и пытались ускорить их, лишь введя стихию в берега установлением относительного порядка. Для чего первым делом от сельских общин были затребованы списки уезжающих, что только утвердило людей в санкционированности эмиграции сверху.

Кое-где усердие мелких чиновников дошло до того, что они стали собирать людей на деревенских площадях и зачитывать им правительственное постановление о дозволении оставить Крым и отправиться за рубеж всем желающим (такое постановление в самом деле имелось, но для служебного пользования). В Евпатории это чтение совершалось многократно, а для пущей драматизации момента проходило, как во время наказания кнутом, под барабанный бой. Одно это, замечает современник, даже «если б мысль о переселении до того в народе и не существовала,... неминуемо привело бы татарское народонаселение к этому результату» (Левицкий, 1882. С. 627—628).

Очевидно, именно тогда решились собираться в путь и те, кого не коснулась (или задела в меньшей мере) чисто экономическая дискриминация народа властями, то есть зажиточное дворянство, духовенство, городские ремесленники и коммерсанты. Всего их оказалось по официальным, значит далеко не полным данным: дворян — 772, мулл, мудеррисов и мазинов — 9168 и мещан — 13 444 человека (Чернышёв, 1930. С. 34). Повторяем, эти люди не были ограблены, как крестьяне. Но они обладали большим жизненным опытом, были просвещёнными и вполне могли предвидеть будущее, которое ждёт их в России, если они не решатся раз и навсегда вывести себя и своих близких из-под неминуемого удара.

Теперь, в ситуации уже пошедшего массового отъезда, началось завершающее, последнее ограбление несчастных беженцев. Вначале оно касалось только повинностей, подразделяясь на следующие виды вымогательств:

В смешанных (русско-татарских) сёлах остававшаяся часть сельской общины требовала от уезжающих выплаты их части общедеревенских податей за несколько лет вперёд, отказываясь в противном случае подписывать «отпускные» мирские бумаги об отсутствии задолженностей по налогам и по частным займам. Суммы таким образом исчисленных «недоимок авансом» доходили до 100—150 руб. с семьи, а это были огромные деньги.

На владельческих землях помещики также не отпускали «своих» арендаторов, фактически закрепощённых ими крестьян, до выплаты ренты также за несколько лет вперёд; некоторые требовали оставаться, пока не созреет и не будет собран крестьянскими руками урожай. Поскольку же осени ждать было никак невозможно (осенние штормы на Чёрном море — не шутка), то помещики «шли навстречу» беженцам, предлагая и за это расплатиться также деньгами и прочим имуществом.

Местные чиновники, боясь упустить свою часть «пирога», требовали произвольно назначаемые суммы за выдачу гербовой бумаги для заявлений о выдаче заграничного паспорта. Кое-где эти заявления, как составленные не по форме, грамотеи присутственных мест тут же рвали, и бумагу приходилось покупать заново, причём по несколько раз. Стоило денег и разрешение помещика на выдачу «его» крестьянину паспорта, но никто не знал, сколько именно. Так, жители деревень Бек-казы и Олсунки платили по 21 руб. с семьи, карасубазарские мещане — по 10—13,5 руб.; и это помимо того, что сам бланк паспорта стоил ещё 3,5 руб. Но перед его выдачей нужно было выправлять (в тех же присутственных местах) свидетельство об отсутствии препятствий для выезда за рубеж. Цены за такую услугу были совсем уж произвольными, так что, когда эта обильная «путина» подошла к концу, многие чиновники, до начала её бедные как церковные крысы, «вдруг сделались обладателями значительных состояний» (Гольденберг, 1883. С. 73).

Всё это можно было предвидеть, и доходило чуть ли не до драк между чинами полиции, земских судов, губернских канцелярий и земств за право выдавать паспорта: в тот страшный год оно поистине стало золотой жилой. Ведь только во дворе губернского правления постоянно толпились отцы семейств, числом доходившие до 1000 человек, да и по почте ежедневно приходило в среднем 750 прошений. Для крымцев же «паспортная» проблема оказалась настолько тяжёлой, что затмила все остальные. Недаром она отразилась и в народной песне тех лет, звучавшей в Крыму и в XX в.:

Я поведаю вам, что сейчас творится в Крыму.
Не осталось в нём ни девушки, ни молодки:
Всякий стремится переселиться в исламские страны.
Смилуйся над нами, Господи: мы покидаем Крым.

По велению Бога перед нами открылся путь.
Огонь охватил Крымский остров.
Пришлось отказаться не только от добра, но и от дорогих сердцу.
Смилуйся над нами, Господи: мы покидаем Крым.

Какой хороший климат в этом Крыму!
Но распри в нём не разрешают по шариату.
Или провинились мы, падишах, что попали в мятежники?
Смилуйся над нами, Господи: мы покидаем Крым.

Одно время беспрестанно брали паспорта;
Благодаря им нажились чиновники, а народ разорён.
Все мусульмане спешат раздобыть паспорта.
Смилуйся над нами, Господи: мы покидаем Крым.

Люди состоятельные также выправляют паспорта;
Бедняки приходят в отчаянье.
Мечети и медресе все заколочены.
Смилуйся над нами, Господи: мы покидаем Крым.

(Олесницкий, 1910)

Итак, движение вспыхнуло, подобно степному пожару, перебрасываясь с уезда на уезд, и, несмотря на «старания» чиновников упорядочить его, оно стало неуправляемым, лавинообразным. Очевидно, пик переселения приходится на 1863 г., когда «совершенно опустели 784 аула и татарские деревни» (Горчакова, 1883. Т. II. С. 31)²; населённые же пункты, где остались лишь немногие жители, никто не считал. «Это было какое-то повальное бегство. Эмигрировали целые семьи, поколения и даже орды. Шли все: мужчины, женщины и дети, работники и старики. Пустели целые сотни аулов и деревень. Имущество продавалось за бесценок или его бросали даром. Народ бежал, не зная куда, не зная зачем, не зная, что ждёт его в чужом краю... Из всего татарского населения в Крыму осталось меньше 100 000 человек.» (Мартьянов, 1887. С. 2). По другим оценкам, сделанным годом раньше, «выселение татар совершилось с неимоверной быстротою и унесло из края, менее чем в течение года, около 230 000 населения... и едва ли их осталось в настоящее время на всём полуострове и до 30 000» (Корреспондент, 1862. С. 399).

Остается добавить, что пожар эмиграции привлек к Крыму массу спекулянтов и жуликов всех мастей из России, которые надеялись нагреть руки на татарском имуществе. «В 1860 г. степные татары поднялись и стали за бесценок распродавать весь свой инвентарь и посевы. В татарские деревни, точно саранча, налетели охотники до лёгкой наживы и покупали татарское имущество за ничто». (Крым, 1930. С. 113—114). Как грибы возникали всевозможные «меняльные конторы», бравшие царские кредитки в обмен на турецкое золото, как правило, фальшивое. Образовались даже общества на паях, «переуступавшие» права на купленную землю помещикам. Эти пайщики наживали такие проценты, что, говорят, платили крымскотатарским муллам немалые деньги за проповедь эмиграции и, конечно, не прогадывали на этом (КВ, 1888, № 33—34). Но выхода не было, и люди соглашались на всё. Все три страшных года — 1860, 1861 и 1862 — продолжался горький исход, своим трагизмом потрясший и остававшихся в Крыму христиан:

«А татары идут и идут, целуют землю, плачут, но всё-таки идут», отметил русский современник Великого исхода (Крым, 1930. С. 114). Некоторые из них, прежде чем загасить дедовские очаги, брали с собой живой огонь, зная, что он согреет их на чужбине лучше любого иного. Такой инстинктивный порыв имел и глубоко символическое значение, а также редкое в истории последствие. Известен, по крайней мере, один случай, когда этот огонь, передаваясь из поколения в поколение, сохранился до наших дней, до XXI века — речь идёт о Добрудже (Сеитбекиров, 2009).

Упомянутые три года были далеко неравны по числу переселенцев. Основная масса покинула родину в 1860 г. На следующий год эмигрантов стало в 15 раз меньше. Наконец, в 1862 г. выехало лишь 0,6% от первоначального количества (Сергеев, 1913. С. 205).

А затем, вдогонку за этим трёхлетием, вместившим в себя одну из крупнейших драм в истории народа, полумёртвому Крыму был нанесён ещё один, завершающий удар. 24 ноября 1865 г. был издан Указ о поземельном устройстве государственных крестьян, к которым относились и крымскотатарские сельские жители. Но они были без объяснения причин исключены из сферы действия акта (имеются в виду те, кто оставался на своей земле). Причину такого дискриминационного исключения не мог объяснить никто, даже таврические губернаторы, как правило, прекрасно владевшие материалом.

Один из этих крупных администраторов писал императору, что в результате упомянутого нарушения закона татары «не получили на владеемые ими общественные земли никаких письменных документов. Трудно объяснимое земельное неустройство татар... принесло краю чувствительные и уже непоправимые потери... когда не только отдельные лица в массе, но и целые общества, как например общество Джаго-Ших-Эли (то есть община Джага-Шейх-Эли. — В.В.), Караджанай, Коперликой и другие, спокойно владевшие своими общественными, но бездокументальными землями ещё с древних ханских времён, чуть ли не в течение суток по исполнительным листам судебных мест выселялись из своих насиженных гнёзд и в буквальном смысле слова выбрасывались на большую дорогу. Трагизм несчастных людей с их древними стариками, ещё хорошо помнящими лучшие времена, и слабыми женщинами, детьми, превосходит всё возможное, так как они по своей темноте не могут постигнуть формальной причины своего разорения: пропуска судебных сроков, неявки их в суд, бессознательная подписка какого-нибудь уполномоченного общества на каком-либо документе...» (РГИА. Ф. Библ. 1 отд., Оп. 1. Д. 95. Л. 270 об.). Эти «изгнанники по закону» также пополняли эмигрировавшую массу: выхода-то не было...

Реакция правительства на уже начавшееся переселение была однозначной: она совпадала с мнением крымских помещиков и землевладельцев. Так, директор I департамента Министерства государственных имуществ Н.А. Гернгросс прибыл в Крым и там, в собрании уездных предводителей дворянства и дворян, приглашённых губернатором, объявил, что Александр II полагает «счастливой случайностью выселение татар, с которым восстановится будущее благоденствие края, так долго задержанное в своём процветании». Князь Мехмет-бей Балатуков, владелец 40 000 десятин земли, «человек весьма преданный престолу, отец котораго в 1812 году командовал татарскими полками, выслушал эти слова, записал их и, получив утвердительный ответ на вопрос, так ли он понимает их, сказал, «после этого я должен оставить Россию»» (Гонения, 1861. С. 975).

Понятно, что идеологи той эпохи, формировавшие общественное мнение, рассуждали точно так же, как император. И они писали, что благую деятельность администрации доныне тормозило лишь «смешанное население, не представлявшее никакого единства: постоянное брожение разнородных элементов мутило светлую наружность страны». В этом отношении переселение оказалось полезным; об этом говорили за четыре года до его начала³. Наиболее же откровенные из авторов русских журналов повторяли то же самое в году, когда эмиграция началась: «Переселение татар — одно из самых счастливых событий последнего времени. Недавняя война показала, до какой степени Россия может рассчитывать на верноподданность мусульманского населения. С этой точки зрения, для государства, которому нужны на жизнь и на смерть преданные дети, лучше всего избавиться от расы... которой все помыслы, весь упорный фанатизм устремлены туда, где её братья по религии и по крови. Казна потеряет от этого миллион рублей, но страна выиграет, выиграет не только в нравственном, но и в материальном отношении... Крым должен поить со временем всю Россию своим вином, кормить своими фруктами и снабжать своим табаком. Татарам никогда этого не достигнуть; им даже не думается и не снится такая перспектива; их присутствие обрекает полуостров на вечный застой, тогда как всякое другое (курсив мой. — В.В.) население быстрее двинет его вперёд; благословенна та минута, когда Крым расстанется с туземцами и заселится иною, более одарённою породою» (Щербань, 1860. С. 211—212).

Те же настроения преобладали и в царском окружении, где возникали планы о всемерном ускорении уже начавшегося переселения народа в Турцию. Цель была понятной: окончательно «освободить» ещё остававшиеся во владении крымских татар земли, но уже не в политических, а скорее в экономических интересах империи. Не случайно инициатором одного из таких проектов стал министр государственных имуществ М.Н. Муравьёв. Он представил его императору, а уже Александр, почтив генерал-адъютанта Э.И. Тотлебена «Высочайшим доверием», поручил ему на месте исследовать возможности осуществления проекта и доложить о его перспективах.

Но генерал-адъютант, прекрасно сознавая, что он идёт против течения, с военной прямотой заявил царю в официальной Записке от 14 ноября 1860 г., что одним махом заменить 300 000 тысяч трудолюбивых крестьян переселенцами из совсем других регионов не удастся. По этой и иным причинам он советовал сохранить крымских татар на местах как людей, «...удаление которых приведёт край к экономическому упадку» (О выселении татар из Крыма в 1860 году. Записка генерал-адъютанта Э.И. Тотлебена // Русская старина. Т. 1893, № 6. С. 531). Записка была составлена со знанием дела. Тотлебен рекомендовал в ней:

«Пункт 1) Необходимо остановить переселение крымских татар.

Если правительство имело причины опасаться татарского населения в Крыму в случае новой войны, или находит татар неспособными для развития успехов земледелия, то виды правительства в настоящее время уже исполнились выходом почти трёх четвертей всего населения и тем, что оставшаяся малая часть его, занимающаяся преимущественно садоводством, вполне полезна и даже трудно заменима в этой отрасли сельского хозяйства, и поэтому единственным средством, для предупреждения совершенного опустошения края, остаётся прекращение выдачи паспортов, не взирая на многие неизбежные затруднения...

Пункт 2) Так как татары, вследствие злоупотреблений помещиков и местных начальств, из прилежного свободного состояния — потеряв постепенно свою собственность — поступили в совершенную зависимость от помещиков, то они заслуживают особенного покровительства, подобного тому, которое им оказывал покойный князь Воронцов во время своего управления краем...» (ук. соч. С. 547—549).

Именно благодаря безусловной доказательности своей Записки Э.И. Тотлебену и удалось «похоронить» муравьёвский план дополнительного, уже стопроцентного вытеснения крымских татар за рубеж.

Но оговоримся сразу: люди, подобные М.С. Воронцову или Э.И. Тотлебену, в российских правительственных или военных кругах встречались исключительно редко. Чаще сочувствие к трагедии крымских татар можно было встретить в ширящемся слое просвещённого дворянства. Примером могут служить свидетели Крымской войны, чьи воспоминания цитировались выше. Но в целом гораздо более многочисленны (в том числе и среди российской интеллигенции) были сторонники «очищения» Крыма от коренного народа с целью заселения полуострова славянами. И через много лет после завершения Великой эмиграции вполне либеральные авторы, имевшие время для того, чтобы взвешенно оценить результаты этой трагедии, давали её оценку вроде следующей: «Многие были довольны этим выселением на том основании, что татары, по их мусульманско-азиатскому характеру, чужды всяких усовершенствований в быте. Последнее совершенно справедливо...» (Ханацкий, 1867. С. 214).

Доказывать несостоятельность подобных оценок излишне. Значение эмиграции лучше более поздних публицистов и историков понимали её современники. Ведь когда эмиграция развернулась во всем своем гигантском масштабе, то снова, как в конце XVIII в., русские сами забили тревогу — о достопамятном чрезвычайном съезде Таврического дворянского собрания в августе 1860 г. уже говорилось. Землевладельцы хорошо знали цену почти бесплатному крымскотатарскому труду, в особенности по сравнению с беспомощностью завезенного из России крестьянства, десятилетиями не умевшего приспособиться к чуждому краю и требовавшего постоянной «подкормки» от тех же помещиков. Доля русских среди крестьян Крыма исчислялась тогда совершенно незначительными процентами. Поэтому неудивительно, что степь после переселения напоминала современнику «пустыню», та же участь грозила и горной части полуострова. «Сёла обезлюдели, поля остались без обработки. Ценность земли упала с 20 до 3 руб. за десятину» (цит. по: Усов, 1925. С. 52).

Но если в степных, хлеборобных по преимуществу поместьях проблему как-то можно было решить за счёт приходящих весной-летом русских и украинских сезонников, то полный развал постиг «виноградный пояс» полуострова. Причём сразу по нескольким причинам: лоза требует ухода не только весной и летом, рабочая сила должна обладать специальной квалификацией, наконец, её должно быть в достаточном количестве, а нехватку не удавалось побороть, даже подняв цену за рабочий день на винограднике с 10 до 50 копеек в день. Что ещё более обостряло ситуацию этой части полуострова, так это реэмиграция 10 000 болгар, не столь давно поселившихся на полуострове. Не вынеся военных тягот и послевоенного разорения, эти христиане предпочли вернуться в свою находящуюся «под невыносимым турецким игом» Болгарию (Домбровский, 1862. С. 91).

Тогда же появляются первые серьёзные социально-экономические исследования, анализирующие сравнительную ценность мусульманской и великорусской рабочей силы в важном деле возрождения и развития Крыма.

Эмиграция, говорилось в этих статьях, стала «сильным потрясением во всех отраслях экономической жизни страны... В то время, когда шло выселение татар, странно было слышать мнение некоторых господ о том, что татары составляли бесполезное, даже вредное население для Крыма. Господа эти забывали, что татары были, во-первых, единственные рабочие руки у страны (имеется в виду севернопричерноморский регион. — В.В.), ея единственная рабочая сила, и что с их уходом страшно пустеют все сёла и деревни и некоторые из степных городов Крыма; а во-вторых, и самоё-то мнение о бесполезности не имело никакого разумного основания. Говорили, что татарин служил доселе помехой рациональному способу сельского хозяйства в Крыму. Но хотели бы мы знать, чем же лучше было и есть — степное хозяйство по соседству с татарами, у русских крестьян? Инициатива всех сельскохозяйственных улучшений до сих пор у нас не могла идти от народа, ни в крымском, ни в других хозяйствах юга, будь там татары или русские, всё равно...

При иной обстановке, при других обстоятельствах, и степной татарин, наверное, стал бы столь же хорошим земледельцем, как и всякий другой (далее приводятся сведения о процветающих ногайских земледельцах Мелитополя и Бердянска, не стеснённых безземельем, испольщиной и т. д. — В.В.). Не служит ли это опровержением того ходячего мнения о татарской лени, мнения, которое вошло у нас в поговорку. Дайте человеку возможность трудиться свободно, дайте ему уверенность, что его потовая копейка для него не погибнет, и никакая лень не устоит против беспрепятственной возможности жить привольно и безбедно, а главное, имея свою собственность. Кто себе враг? Прибавим ещё, что татарин по большей части честен, невороват, мягкосерд, не любит пьянствовать, у него в рабочую пору не бывает гульбы и прогуливанья рабочих дней, у него нет такого множества праздников, как в году у нас; у степных татар, несмотря на мусульманский закон, и женщины работают в поле» (Корреспондент, 1862. С. 399).

После ряда таких и схожих статей в специальных и массовых изданиях не было ничего удивительного в том, что «жалобы и вопли, поднявшиеся со всех сторон в Крыму после удаления татар, обратили, наконец, на себя внимание высшего начальства» (Левицкий, 1882. С. 632). А когда их подхватила либеральная часть русской общественности, то, наконец, на эту трагедию некогда цветущего края обратил внимание сам император, ещё недавно планировавший выселение крымских татар. Из Петербурга в Крым пришло распоряжение о приостановке эмиграции, а также требование рапорта об уже имевших место событиях и размахе передвижения народных масс. В отличие от крымских помещиков, местная администрация «устояла» на старых позициях и дала крайне отрицательную характеристику ещё остававшейся на родине части коренного народа Крыма, как, во-первых, представлявшей прямую опасность для остального (?) населения полуострова, во-вторых, как относящейся враждебно ко всему русскому, и, в-третьих, как совершенно неспособной к земледелию (Гольденберг, 1883. С. 74).

Тем не менее через некоторое время согласно новому распоряжению царя выдача беженцам паспортов была прекращена. Что, как и следовало ожидать, только усилило отток коренного населения, но уже «незаконный». Лишь после этого правительство снизошло до непосредственного обращения к центральному герою событий, к крымскому народу. Был издан циркуляр-обращение к крымским татарам с просьбой оставаться на местах и с обещанием всяческих благ. Циркуляру никто не верил, и после этого эмиграция продолжалась, растянувшись не на месяцы — на годы...

И на сей раз родину покидали в большинстве своем степняки. То есть скотоводы и земледельцы, дочиста разоренные войной и не имевшие материальной возможности вновь наладить хозяйство. Горцы, а также большая часть прибрежного населения, как и в 1780-х гг., остались на месте: их сады и виноградники уцелели. Да и лес по-прежнему давал кое-какое пропитание, в том числе и тем береговым жителям, что были частично депортированы вглубь крымской горной системы и в деревни северного предгорья. Опять древнейший крымский генофонд уцелел; ногайцев же теперь осталось гораздо меньше половины былой их численности. А если провести сравнение в другой плоскости, а именно между городом и деревней в целом, то, конечно, эмигрировали гораздо чаще сельские жители, независимо от их состоятельности и географического местоположения.

Карта Добруджи. По: Williams, 2001

Вывод о преимущественном вымывании из населения Крыма во время эмиграций именно ногайского элемента, сделанный автором в 1980-х гг. (Возгрин, 1992. С. 334 и др.) и подтверждённый множеством свидетельств современников, был не столь давно подвергнут острой критике. Заслуженно уважаемые учёные утверждали при этом, что ногайцы то ли остались на местах, то ли выезжали, но пропорционально с «татами» гор и побережья (См., например, в: Музафаров, 1991. Т. I. С. 302—304). Очевидно, имеет смысл привести ещё один довод, а именно итоговый результат эмиграционных сдвигов, сделанный в результате многолетнего исследования этнической ситуации в Крыму на исходе XIX — в начале XX в. Причём сделанный одним из выдающихся представителей российской этнографической школы. Говоря о крымских степняках как единственном субэтносе Европы, сохранившем во всей чистоте монголоидный антропологический тип, П.Н. Бекетов утверждал, что после всех эмиграций: «чистые степняки уцелели только в трёх местах — на Тарханкутском полуострове, у Сиваша и в восточной части Крымского полуострова» (Цит. по: Рославлева, 2000. С. 6)⁴.

Таким образом, речь идёт о всего трёх даже не уездах, а волостях, к тому же степных, то есть малонаселённых. Понятно, что число этих последних потомков Большой Орды значительным быть никак не могло. Почему именно ситуация сложилась так, а не иначе, возможно, помогут понять данные о сравнительной безземельности татар в различных регионах Крыма. Выясняется, что она была наиболее высока именно в степной части полуострова. Если в Ялтинском уезде число безземельных не достигало и трети крестьян, то в Перекопском уезде это число поднималось до 80%, а в Евпаторийском — до 88%! Именно поэтому, как справедливо указывает автор подсчётов, из общего числа 181 000 крымскотатарских эмигрантов, на огромный Ялтинский уезд (по сути, включавший в себя всю протяжённую и густонаселённую полосу Южного берега Крыма) приходилось всего 2870 чел. (Сергеев, 1913. С. 206). Здесь людей по-прежнему кормили море и главным образом лес, можно было выжить даже в военное и послевоенное время. И они выжили, никуда не уезжая с земли предков.

Сколько всего крымцев бежало, сказать сложно.

По подсчетам крымских властей, всего в начале 1860-х гг. эмигрировало 156629 душ, по мнению правительства — 141 667 человек. Эта цифра, явно заниженная, была принята позднейшей литературой уже как 14 0000 чел. (Десять лет. С. 411). Но в обоих случаях сюда не входят те, кто выехал без паспорта, а их было огромное количество, едва ли не столько же, сколько было зафиксировано официально. Во всяком случае, согласно даже самым осторожным, то есть сугубо документированным другими источниками подсчётам, всех эмигрантов было насчитано 181177 душ (Ханацкий, 1867. С. 438); а с некоторыми поправками — даже 192360 (Крым, 1930. С. 114).

По подсчётам администрации Новороссийского губернатора, очевидно, самым точным, на 1863 г. выехало только с паспортами крымскотатарских мурз 400 душ мужского пола, духовенства — 4727 душ, купцов — 13, мещан — 6987, государственных крестьян 92084, то есть всего 104211 душ мужского пола, что в совокупности с 88 149 душами женского пола составило 192 360 человек. Тот же источник сообщает, что если до эмиграции в Крыму насчитывалось 295 357 душ обоего пола, то в 1865 г. осталось 105 587 душ. Причём более всего обезлюдел Перекопский уезд, который оставило 58 800 душ местного населения (Remy, 1872. P. 222).

Согласно третьей группе источников, после завершения эмиграции, в Крыму и примыкавших степях остался 102 951 местный житель (Левицкий, 1882. С. 635; Никольский, 1929. С. 26), тогда как по многочисленным оценкам населения ханства, оно до аннексии равнялось полумиллиону человек (очевидно, не учитывая заперекопские степи).

Казалось бы, расчёт фактической, а не «паспортной» эмиграции произвести легко, однако в нём не отразились убывшие в более ранние эмиграции. Тем не менее, один из самых авторитетных исследователей Крыма, известный своим серьёзным отношением к цифрам, экономист и историк Ф.Ф. Лашков сделал свой расчёт, в котором пришёл к выводу, что число только послевоенных эмигрантов равнялось 300 000 человек (ИТУАК, 1896, № 24. С. 52—53).

Согласно турецким источникам только в 1860 г. из Крыма в Османскую империю прибыло около 100 000 крымских татар (Osmanlı, 1992. S. 161). А за весь период этой эмиграции — около 600 000 человек (Йедийылдыз, 2006. С. 420).

Но это число не убывших из Крыма, а лишь прибывших в Турцию татар. То есть здесь не учтены все сгинувшие в морских крушениях, или же от голода и болезней на долгом пути вокруг бесконечного западного побережья Чёрного моря.

Итак, если огромная Россия потеряла в Крымскую войну несколько десятков тысяч человек, то маленький полуостров вместе с заперекопскими территориями — более полумиллиона только эмигрантов. А с учётом жертв войны и послевоенного голода утраты составили не менее% его коренного населения — по самым осторожным подсчётам.

Эти данные об одной из величайших человеческих катастроф в истории Северного Причерноморья не просто заставляют задуматься, кто же понёс наибольшие потери от затеянной бездарным Николаем I заведомо проигрышной Крымской войны? Здесь-то как раз всё ясно, уж конечно, не титульный народ в своей многомиллионной массе (он не то что трёх четвертей, но и одной сотой своего состава не утратил).

Необходимо обратить внимание не просто на то, что Вторая великая эмиграция крымских татар численно превзошла Первую более, чем вдвое. Была в ней ещё одна новая черта: здесь само количество беженцев стало отражением качественного, духовного перерождения людей, наконец прозревших.

Очевидно, новые эмигранты каким-то нутряным чутьём поняли, что в «русском» Крыму им места уже нет и быть не может. Теперь, сегодня, их потомки в состоянии отдать должное такому прозрению. Прадеды, конечно, не могли предвидеть самое безумное, вообще немыслимое — крымский геноцид 1944 г. Но они покинули свою родину, чувствуя, что рано или поздно за Второй грядёт Третья, самая страшная катастрофа. И крымский народ всё равно будет принесён ей в жертву, — об этом говорил весь их, пока недолгий, но горький опыт пребывания в лоне Российской империи.

А что же остальные, то есть оставшиеся в Крыму, они что этого всего не понимали? — задаст вопрос читатель этих строк. Конечно, понимали, да только обстоятельства у крымцев были разные. Кого-то так разорила война, что до уездного суда было не на чем доехать, не то что за море отправляться. Кто-то оставался на месте, не будучи в силах растревожить стариков-родителей. А остальные — из-за любви к Крыму. Той самой, что заставляла их далёких потомков идти на самые «сумасбродные» поступки, оставляя в конце 1980-х прекрасные особняки и неплохие должности в Узбекистане ради полунищенского существования на вновь обретённой родине. Когда приходилось (и приходится доныне) отвоёвывать своё место на своей земле.

Но вернёмся к нашему рассказу и, оставив сухую статистику, послушаем очевидцев поистине ветхозаветного исхода 1860-х.: «Бросив на произвол судьбы свои постройки и сельские принадлежности, расставшись навеки с прахом своих предков, эти татары громадными нестройными массами со всем своим движимым имуществом, со старцами, женами, детьми, больными двинулись из своих прадедовских жилищ к Евпатории, Севастополю, Феодосии, Керчи, откуда на пароходах и парусных суднах переправились в Турцию» (Горчакова, 1883. Т. II. С. 81). «К портам... потянулись скрипучие татарские мажары, нагружённые разным хламом, который приходилось бросать по приезде на пристань, так как палубы судов капитаны не позволяли загромождать» (Крым, 1930. С. 114).

Ещё один очевидец: «В опустелых деревнях только выли собаки, двери в хатах от ветра хлопали, окна были выставлены, крыши раскрыты. Ночью, когда полная луна освещала эту пустыню, становилось как-то жутко... Днем приходилось наталкиваться на сцены, поистине раздирающие душу. Вот стоит несколько нагруженных мажар, татарские семейства все, от стара до мала, пошли на кладбище сказать последнее «прости» своим похороненным предкам; эти добровольные изгнанники опускаются на колени, бьют себя кулаками в грудь и целуют землю. Ни воя, ни криков не слышно, тихо струятся слезы по их загорелым лицам; ничто не нарушает торжественности минуты; каждый из них берет по горсточке земли с могилы дорогого для них покойника и идет, повеся голову, к своим волам, давно проданным какому-нибудь предприимчивому торговцу» (цит. по: Никольский, 1929. С. 25).

А вот воспоминание старика из Добруджи, вернувшегося на родину спустя почти полвека и увидевшего на месте некогда цветущей деревни, где он родился (Мемедаг, северное побережье Сиваша), лишь невысокий холм без каких-либо остатков былых построек:

«Вот отсюда шла дорога в Перекоп, — указал он... на ложбину, заросшую травой, — тут стояли наши подводы, нагруженные необходимым домашним скарбом, посуда валялась по двору, по комнатам; овцы брели по улицам и жалобно блеяли, коровы и волы, пущенные на волю, с остервенением и глухим мычанием рыли землю, предчувствуя недоброе... Хотя мне тогда было лет около 20-ти, но всё-таки я это живо помню, — слишком было памятно время, чтобы не помнить его. Помню ночь: мы не спали и все возились около подвод; к рассвету всё было готово и мы всей деревней отправились последний раз поклониться праху отцов своих. Рыдания оглашали воздух, уж близился полдень, а женщины не оставляли кладбища: они как бы прилипли к холодным камням могил и разнять их не было возможности. Кое-как нам удалось их усадить на подводы. Рыдания, причитания не прекращались всю дорогу и разрывали сердце. Проехали деревни Терень, Джайны, Чокрак, — картины становились всё ужаснее. Везде пустые хаты, леденящая кровь тишина. Вереницы дохлых и издыхающих по обеим сторонам дороги собак и кошек удваивали гнетущее настроение. Эх! — ужасно, как трудно было видеть эти картины, тяжело было чувствовать, что последний раз глядишь на эту родную степь, последний раз дышишь её воздухом, — но иначе поступить не было возможности...» (цит. по: Медиев, 2007. С. 12).

И ещё одно, воспоминание более позднего современника, который говорит о том, что после Второго исхода пришло в полный упадок степное земледелие. Поля заросли разнотравьем и бурьяном, чисто зрительно слившись с окружающей их дикой степью, «...зато [осталось] много следов исчезнувших татарских селений. Единственные их остатки заключаются теперь в обширных кладбищах, состоящих из низких каменных столбов, увенчанных такими же чалмами. Самые дома не только разрушены до основания, но не оставлено и камней, из которых они были сложены» (Железнов, 1871. С. 47—48).

Естественно, никакой отдельной эмиграционной службы в ситуации массового бегства не было организовано, как не была налажена (или хотя бы проконтролирована) перевозка людей. Более того, в начале 1862 г., очевидно, далеко не случайно была упразднена упоминавшаяся выше главная, постоянная пароходная линия Феодосия—Константинополь (были рейсы также из Бердянска, Севастополя, Керчи и Евпатории). Формально это выглядело как прекращение пассажирских перевозок ввиду их «бесполезности», то есть экономически, по подсчётам бухгалтеров пароходного общества РОПИТ, себя не оправдывающих (Русский Инвалид, 10.03.1862) — и это в период, когда бегство крымских татар далеко не закончилось, хоть и стало менее массовым!

У беженцев не осталось иного выхода, как пользоваться услугами частных судов, принадлежащих турецким и греческим владельцам-рыбакам. Те, воспользовавшись конъюнктурой, часто отбирали у крымцев за свои услуги последнее. Их тихоходные суда нередко вообще не годились для перевозки пассажиров, а путешествие длилось не день и не два. Стремясь как можно больше заработать в эту необычную «путину», владельцы ветхих шхун и фелюг, число которых навсегда останется тайной, загружали их выше любого предела, отчего немало их потерпело крушение. Не менее лёгким было плаванье и на грузовых пароходах, которые также использовались турками для перевозок пассажиров, но там грозила иная опасность. Английский источник из Добруджи рисует ужасающую картину таких плаваний:

«День за днём эти несчастные существа лежали вповалку, друг на друге, испытывая все муки морской болезни в обстановке, которую нужно бы увидеть и ощутить, не говоря уже о запахах и прочем! Оспа, тиф, лихорадка и корь стали здесь обычными с самых первых переселенческих рейсов, а затем снова и снова те же самые суда возвращались за своим живым грузом без какой либо дезинфекции или хотя бы уборки. Сотни умирали в море, а когда живые сползали на сушу, то десятки мёртвых оставалось на палубах. И вскоре берега и и склоны заливов покрывались человеческой массой. Старики, немощные, больные лежали, распростёртые под лучами солнца, и умирали» (Barkley J. Between the Danube and the Black Sea (Or Five Years in Bulgaria). London, 1876. P. 228. Цит. по: Williams, 2001. P. 211).

Сохранилась песня, которую сочинили жители южнобережной деревни Суук-Су, откуда 4 июня 1904 г. выехало сразу 120 семей. Ценно в этом произведении то, что оно составлялось на основе писем, полученных уже из Турции. Привожу старый перевод этого дестана, не очень поэтический, но весьма точный:

Мы отправимся в плаванье, оставив [свою] деревню,
Что нам делать, не знаем, мы в недоумении!
Суук-Су славится своей раздвоенной скалой;
Душевно любимая нами деревня даром ушла!
Когда ветер сильно дует, листья падают с дерева;
Мы не успели захватить горсть земли из нашей деревни!
Мы отправляемся, покидая деревню и глядя на тучи;
С кем нам играть, рассыпавшись, как цветы?
Мы не хотели бы ехать, но помещик говорит: уезжайте!
Если погибнем в море, рыбы проглотят наши тела!
В Суук-Су — пять яблоневых садов,
Ни разу не наступала в Крыму такая печаль!
Суук-Сунские сады тянутся на сто вёрст,
Покинув деревню, мы остались со ста рублями!
Когда сели на пароход, [в топках] разожгли уголь,
И вот уже не придётся нам жить в Крыму!
Суук-Сунский фонтан — море в океане,
Оставьте наши имена — [отныне] зовите нас переселенцами!
[Славятся] стамбульские мечети и минареты,
[Турецкое] правительство пришлёт за нами нарядное судно!
Правительство отправило консулу предписание:
«Не оставаться эмигрантам здесь!»
При посадке на пароход закружилась голова;
Друзья, моя сестра остаётся в Крыму!
Пароходное колесо завертелось как мельничное;
Жители Суук-Су высыпали на пристань!
Кисточка [фески] упала в море и плывёт себе;
Нас посадили на судно только обманом!
Из Суук-Су мы отправились вполне здоровыми,
А по прибытии в Эльбузлу началось светопреставление!
Жаль чистую воду морского пути,
Жаль вас, оставшихся за кормой!
Фрукты в графском саду очень рано поспевают;
На здешний Крым огни посыпались!
Мой пояс уже атласным стал,
А оставшиеся в Крыму — священными!
Хоть овёс мы едим, а всё же весело,
По ночам из окон выглядывают обезьяны!

(Ефетов, Филоненко, 1927. С. 71)

Смысл этого грустного дестана, в общем, понятен за исключением разве что двух последних строк. Составители источника поясняют: «Им придан игривый характер с целью скрыть от турок жалобу на тяжёлое положение иммигрантов, не имевших даже хлеба» (ук. соч. С. 70). Осмелюсь предположить, что переселенцы не турок, а своих земляков не хотели слишком уж расстраивать — отсюда и сметные «обезьяны».

Но люди гибли в пути не только от болезней, потому что везли их не только на пароходах, а, как упоминалось выше, по большей части, на мелких, сверх всякой меры перегруженных судёнышках. Они, глубоко сидевшие в воде, переворачивались в открытом море от малейшего волнения. О том, сколько татар «...погребено в пучинах Черного моря... об этом знают те шкипера, которые перевозили этих несчастных, да карантинные стражники и прибрежные жители Крыма, находившие во время эмиграции ежедневно по нескольку трупов, выброшенных морем и принадлежащих переселенцам» (Горчакова, 1883. Т. II. С. 31). По некоторым подсчётам только в море погибло 60 000 крымских татар (Крым, 1930. С. 115).

Чёрное море в страшном ожерелье из трупов — такое зрелище предстало прибрежным жителям в первый и, иншалла, в последний раз.

Примечания

1. «К августу месяцу опустела большая часть Симферопольского и Феодосийского уездов: остались только подсудимые и вообще прикосновенные к делам» (Щербань, 1860. С. 213—214).

2. По некоторым уездам имеются точные данные о полностью оставленных деревнях: в Перекопском таких брошенных селений было 278, в Симферополе — 23, в Феодосийском — 67, Евпаторийском — 196. Численность эмигрировавших из Перекопского уезда — 41331 душа, из Евпаторийского — 8434. Примерно половину брошенных деревень довольно быстро заняли русские переселенцы, но 330 были обречены на разрушение. «Перекопский уезд, в настоящее время самый безлюдный, более других занят был татарами, которые находили возможность существовать там безбедно...» (Ханацкий, 1867. С. 418—436). Тогда же обезлюдели целые местности, например, плодородные луга в верховьях Аузун-Узеня (Большой Каньон Крыма), близ водопада Джур-Джур (правый берег ниже по течению) и т. д. В обширном Бердянском уезде осталось 15 ногайцев обоего пола, в Днепровском — 51 человек, в Мелитопольском — ни одного (Сергеев, 1913. С. 214).

3. «...потери мы в этом не видим решительно никакой; напротив, удалением своим в пределы Турции крымские фанатики развязали руки русскому правительству, которое постепенным преобразованием старалось улучшить и развить благосостояние Крыма» (Б-н П., 1856. С. 43).

4. О том, что за Перекопом из почти 60 000 ногайцев осталось всего 66 человек, говорилось неоднократно и в различных исследованиях.