а) Ситуация в Крыму

Тема опустевшего Крыма, осиротевшего и печального, волновала сердца многих авторов эпохи. Они понимали, что со временем жизнь снова наполнит долины предгорий и степные сёла, но что-то исчезло с земли безвозвратно. И писатели щедро выплескивали свою ностальгию по былому Крыму на страницы мемуаров. Не будем упрекать их за многословие и, быть может, пристрастие, — ведь всё, что у этих людей оставалось от крымской старины, — это воспоминания.

У нас — тоже...

«Степи, составляющие 9/10 всего пространства полуострова, — совершенные пустыни, трава в них мелкая, выродившаяся, и в июне, вплоть до глубокой осени, выгорающая нажелто. Воды почти нет. Поселения так редки, что от одного до другого едешь на почтовых по нескольку добрых часов. Какие есть — не поселения, а развалины. Из десяти хат обитаемы две, на одну уцелевшую — десять лежат в кучах мусора. Из десяти фонтанов восемь, наверное, разбиты или пересохли. Где на памяти старожилов были ещё лесные места, — теперь голь голью. Вы едете по балке, по руслу ручья — кругом вас груши, садовая мушмула, тополь, черешня — и ни следа поселения. А это, между тем остатки садов. По некоторым речкам идут на целые вёрсты сплошные одичавшие сады с чаирами. Татарские названия урочищ, по-видимому, беспричинно относимые к пустынным местностям, напоминают вам имена населённых и богатых деревень, бывших здесь прежде. Эти имена так часты, что вы поражаетесь сравнительной многолюдностью, которая должна была быть здесь когда-то. На придорожных холмах, вдали от поселения, вы часто натыкаетесь на густонасаженные Божьи нивы, на обширные татарские кладбища, в которых узкие камни с чалмами и фесками, исписанные аятами Корана, торчат в разные стороны, как расшатавшийся частокол. Половина их вросла в землю, половина рассыпана и растаскана. Судите, какие сельбища должны были быть около таких погребальниц... Не то, конечно, впечатление производят зеленеющие лесами, синеющие вершинами скал, горы. Но и в горах, — разорённые могилы по дорогам, одичавшие сады по ручьям, названия, утерявшие смысл, деревни, потерявшие жителей» (Марков, 1995. С. 309—310).

«...татары возделывали свои сады с замечательным искусством, не только поливая их, унаваживая, расчищая и т. д., но и делая искусственные прививки. Некоторые крымские города буквально утопали в зелени садов; виноградники в некоторых местах простирались на целые мили... сорта винограда считались десятками, татары изощрялись в способах посадки лоз, в искусственной прививке для облагораживания винограда, и крымские виноградники давали ежегодно до сотни тысяч ведер отличного вина, которое, по словам Палласа, не уступало венгерскому. Земля крымских степей, теперь почти пустынных, была в высшей степени плодородна: из Крыма вывозили ежегодно сотни тысяч четвертей пшеницы для снабжения других местностей. Весьма развито было в Крыму и скотоводство: везде встречались хорошо содержимые табуны лошадей, стада рогатого скота, овец и коз, смушки с крымских овец особенно славились тонкостью шерсти и вывозились отсюда сотнями тысяч; из козьих шкурок выделывался отличный сафьян, всюду встречались верблюды, буйволы, дорогие волы...

Теперь же от всего этого остались одни следы... Виноградники разводятся менее, нежели в половинном размере против прежнего, да и тем угрожает филлоксера. Нет теперь и помину тех хлебов и трав, что были когда-то, — нет главным образом потому, что столь необходимые для орошения безводных крымских степей колодцы, с изумительным искусством копавшиеся татарами, запущены, фонтаны засорены, речки повысохли, и, не орошаемый искусственно, край буквально задыхается от безводья. В результате перед обитателями одной из плодороднейших местностей мира стоит продовольственный вопрос в не менее грозном виде, нежели перед остальной Россией... Неведомо куда исчезла и живая жизнь: буйволы и верблюды встречаются крайне редко, лошади измельчали и даже не напоминают собою прежних крымских коней, систематически облагораживавшихся арабскою и турецкою кровью; мелкие проворные волы, незаменимые в горных местностях, почти совершенно выродились; овец и коз не осталось и третьей части» (Гольденберг, 1883. С. 68—69).

«Северная часть Крыма, за исключением приморских пунктов и долин по течению рек, осталась после татар пустынною и безлюдною, и только опустелые и разбросанные там и сям деревни, засорившиеся колодцы, полуразвалившиеся каменные изгороди и заросшие в степи углубления проселочных дорог свидетельствуют, что здесь когда-то все было заселено, была жизнь и довольство» (А.У., 1876,261).

И ещё одна важная заметка — о том, что лишь крымцы легко «переносили сухой зной степи, владея тайнами извлечения и проведения воды, разводя скот и сады в таких местах, где долго не уживется немец или болгарин. Поезжайте, например, в Евпаторийский уезд, и вы подумаете, что путешествуете по берегам Мертвого моря. Словом, Крым после ухода татар — это дом после пожара» (Марков, 1902. С. 103—104).

Любопытно, что сбылась и самая спорная (самая бесспорная!) часть пророчества «Консерватора», а именно насчёт того, что исход татар будет пагубен и для их гонителя, для самой же крымской администрации. «Замерли земледелие, торговля, ремёсла, соляной промысел... Городским управлением вместо прежних тысяч рублей дохода едва получены десятки рублей и так далее». Сбылось и предсказание насчёт русских, призванных заменить в Крыму коренных крымчан. «Странствуя по Крыму с одного места места в другое, терпя от безводья, потеряв скот свой, пригнанный с родины, несчастные переселенцы, в числе почти пяти тысяч душ, вынуждены были, наконец, наняться в качестве батраков к помещикам. Обрёкшие их на бесплодные скитания по полуострову, быть может, этого и добивались... а для работ в крымских степях, под палящими лучами южного солнца, требовался навык... лихорадки имели разрушительное влияние на здоровье голодных пришельцев. Тогда только стало ясно, как велика была для Крыма потеря выселившихся татар» (Гольденберг, 1883. С. 77—78).

Выше была сделана оговорка относительно возможного пристрастия цитированных авторов-разночинцев, естественно сочувствовавших угнетённым слоям населения или целым народам. Но послушаем ещё одного мемуариста, на сей раз даму из высших аристократических кругов, княгиню Е. Горчакову, которую трудно заподозрить в преувеличении бед, обрушившихся на голову крымчан, племени, ей до приезда на полуостров совершенно незнакомого.

«Удаляясь в Азию, татары унесли с собой тайну своего довольства и преуспевания; ни один колонист, будь он русский, болгарин или немец, не создаст на незнакомой почве чуждой ему земли тех садов и виноградников, которые давали обильные плоды любимым сынам своим, потомкам первых обитателей Тавриды, и путешественник, проезжая теперь по бесконечным пространствам северо-западной части полуострова, взирает с изумлением на эти сожженные горячим солнцем поля, дающие земледельцу скудную жатву, и не узнает в безлюдной, сухой, безжизненной степи ту страну, которая некогда слыла житницей Греции и славилась своим богатством и плодородием. Животная жизнь здесь также постепенно исчезает; породы измельчали: верблюды, буйволы становятся редки, рогатый скот, овцы и козы убавились наполовину, и маленькие табуны лошадей, встречающиеся теперь в степи, не могут сравниться с прежними татарскими конями, горячими, быстрыми, воспитанными для набегов, красотой своих форм не уступавшими арабской лошади».

И далее: «Селения редки, фонтаны развалились или пересохли, воды мало, жалкие остатки опустелых хат попадаются часто и свидетельствуют о бывших поселках, а груши, черешни, мушмула, одичалые виноградные лозы в пустынной балке или вдоль лесного ручья говорят вам, что здесь когда-то были сады и виноградники, луга, холмы, покрытые лесами, густонаселённые, богатые деревни, оставившие в наследство пустынным местностям и урочищам свои татарские названия, а нынешним обитателям Крыма обширные кладбища, расположенные на придорожных холмах, с множеством надгробных камней разных цветов и форм; некоторые из камней стоят ещё как одинокие стражи этой долины смерти, но многие рассыпались, растрескались, лежат в осколках, как после страшного землетрясения» (Горчакова, 1884. С. 27, 31—32).

Особенно трагичную роль сыграла Крымская война в истории Гёзлёва. После всех осад, штурмов и урона, понесённого городом от работы русской артиллерии в 1736 и 1771 гг., Гёзлёв сохранил своё значение «первого торгового и промышленного города» Крыма (Евпатория, 1868. С. 427). Именно через местный порт по-прежнему доставлялись в Крым и Россию кофе, рис, сухофрукты, финики, сукна, шёлк. Заметный урон этой торговле принесла уже первая депортация, так как многие христиане имели здесь свои склады, с их уходом прервались коммерческие связи и многое другое. Но лишь Крымская война и последовавшая за ней Великая эмиграция превратили Гёзлёв в заштатный городишко, каким он, по сути, является до сих пор.

Как пишет неизвестный автор в 1868 г., в довоенное время здесь имели место «огромные (торговые) обороты, в обширном карантине, судя по теперешним его развалинам, недоставало мест для склада товаров, жилось привольно и весело, как вообще живётся в городах, где развиты промышленная деятельность и торговля. С упадком производительности в степных уездах полуострова, тяготевших к евпаторийскому порту, упала торговля, целые ряды лавок, магазинов и складов опустели, забиты наглухо и вместо прежнего кипучего движения воцарилось молчание, прерываемое лишь в летние месяцы незначительным каботажем, да приезжими для морских купаний...» (там же).

Нет необходимости множить здесь подобные свидетельства тотального разорения края, чудовищной цены, которую небольшой крымский народ уплатил за войну, развязанную великими нациями¹.

Попытаемся лишь ответить на вопросы, поставленные в начале этого очерка: а стоили ли огромные жертвы коренного населения цели, поставленной царем? И результатов, этой войной достигнутых?

Послушаем старого историка-марксиста: «Объективно и турецкие войны, и крестьянские переселения служили одной цели: поддержанию устаревшего типа народного хозяйства. И те и другие служили орудием экономического, а с ним и всяческого другого застоя» (Покровский, 1918. С. 25) — кажется, эти слова были сказаны сегодня, а не в далёком 1918 г. Именно сохранение застоя, торможение объективного процесса духовного и культурного развития были целью российского правительства в Крымской войне. И менее всего царь думал об освобождении балканских братьев-славян, развязывая очередную Южную кампанию. «...И не должны ли были казаться лицемерием не только врагам, но и друзьям России заветы о свободе народов, когда во внутренней политике она руководствовалась совершенно противоположными началами... Не давало ли [это] права ее врагам говорить ей: «Врачу, исцелися сам»?» (Дантевский, 1871. С. 344—345). И это слова отнюдь не марксиста и даже не либерала, это говорит реакционер, которого русские фашисты считают своим духовным отцом, автор, ставший вскоре, при небезызвестном мракобесе И.Д. Делянове, почти официальным идеологом России. Это слова из его книги, предназначенной быть настольной у любого преподавателя-историка и студента эпохи Александра III.

К сожалению, на столь объективную оценку национальной политики русские историки веком спустя уже не осмеливались.

Как упоминалось ранее, основной проблемой для местной администрации стали поиски какой-то замены ушедшим крестьянам, ведь земля уже который год оставалась пустой, покрываясь сорняками. Для того, чтобы оживить полумёртвый Крым, было решено пополнить убыль населения за счёт переселенцев любой национальной принадлежности. Вначале планировалось продолжить удачный вроде бы опыт приглашения на льготных условиях немецких и иных иностранных колонистов, которые заселяли южные земли (правда, по большей части украинские) с екатерининских времён. Против этого выступали «патриоты», опасавшиеся, что протестанты да католики мигом «в свою веру обратят» нежные русские души, предлагая взамен звать единоверных славян-братушек из Болгарии, Сербии, Чехии, Австрии и так далее, уверяя при этом, что их «полезность... для Крыма не подлежит сомнению... Кроме того славяне... через месяц заговорят по-русски» (Щербань, 1860. С. 220). Но в окончательном варианте было принято решение о том, что основную часть трудовой иммиграции должны были всё же составить подданные империи русской национальности. В соответствии с ним выстраивалась миграционная политика, в результате чего и в самом деле русских было переселено гораздо больше, чем зарубежных крестьян.

Завоз новой рабочей силы был проведён с большим размахом. Если в 1861 г. общее население полуостровной части Таврической губернии составляло 94 442 человека, то к 1897 году оно выросло до 284 135 человек (Секиринский, 1988. С. 94). Такой демографический взлёт (увеличение населения в 2,8 раза в течение менее полувека), конечно, нельзя объяснить естественным приростом. В результате, к указанному 1897 году доля крымских татар в населении Крыма резко упала. Поэтому даже в наиболее «татарских» уездах процент коренного населения не превышал 41,8% (Симферопольский, в который входил и Бахчисарай с окрестностями) или даже 40,5% (Евпаторийский уезд). Там же, где переселение было самым заметным (напр., в Севастопольском уезде) численность татар опустилась до совершенно незначительного 1,7% (ук. соч. С. 95).

Что же касается иностранцев, то вскоре после окончания войны была достигнута предварительная договорённость с первыми из них — десятью тысячами жителей Чехии и Моравии, вроде бы соглашавшимися двинуться в путь. Реакция русских газетчиков на это известие говорит сама за себя: «...новость чрезвычайно отрадная... желательно видеть их расселившихся на благодатных крымских долинах, каковы салгирская, алминская, Качинская, байдарская и другие, на дикость и запустение которых нельзя глядеть без крайней грусти...». Тут же обрадованный губернский предводитель дворянства П.А. Взметнев делает местным помещикам предложение приступать к заключению взаимовыгодных договоров (Радуга, 1862, № 2. С. 29). И тщетно мы стали искать бы на страницах этого феодосийского ежемесячника хоть слово сожаления об исчезнувших жителях упомянутых крымских долин...

Но журналисты и газетчики хоть нажиться не стремились на народной беде, и на том спасибо. Другое дело — православная церковь. Она никогда своего шанса не упускала, а уж в сумятице всенародного бегства, когда с каждым днём становилось всё больше явно бесхозного имущества, у крымских отцов церкви в буквальном смысле слова руки затряслись.

И уже 25 января 1861 г. на имя Новороссийского генерал-губернатора А.Г. Строганова уходит так называемый Отзыв епископа Таврического и Симферопольского Алексия — документ крайне характерный для Крыма тех лет. В нём владыка обращает внимание светского управления края на то, что мечети опустевших деревень и соответствующие вакуфы переходят в казну, тогда как «для обеспечения устройства церквей на местах мечетей и содержание принтов церковных вакуфы следует отчислить, пока ещё не поздно, от общих имуществ и дать им назначение на удовлетворение религиозным потребностям новых поселенцев Крыма». Сами же мечети, среди которых, естественно, были и совершенно уникальные, и «просто» представлявшие большую культурную и историко-архитектурную ценность, добрый пастырь предлагает разрушить: тогда они «послужили бы материалом для построек церковных», впрочем, некоторые «могли бы обращены быть в церкви с небольшими поправками» (цит. по: Абдуллаев, 2000 «а». С. 4).

Другими словами, духовное ведомство Крыма, глядя, как светские власти беззастенчиво растаскивают мусульманское добро, возымело вполне понятное желание урвать и свой кусок пирога. А он был немалым — на середину 1860-х гг. число закрывшихся мечетей достигло 457, вакуфных же участков было ещё больше, так как люди жертвовали в этот народный фонд земли и дома, нередко расположенные вдали от своих приходов, в различных частях полуострова.

Ответ на инициативу епископа Алексия последовал нескоро — дело это могло иметь важные последствия в качестве прецедента. Лишь в августе 1865 г. губернатор сообщил архипастырю, что предлагаемое им «простое» решение наверняка будет воспринято мусульманской общественностью «как прямое нарушение духа религии» и что «вместе с тем будут нарушены права собственности». Любопытно и следующее высказывание губернатора: «Независимо от этого мне казалось, что домогаться обращения мечетей в Православные храмы несовместимо с достоинством нашей церкви...» (Там же).

Внешне эта отповедь выглядела довольно странно: губернатор защищал достоинство церкви, которому грозил ущерб от инициатив епископа! На деле же всё было проще: пировавший на теле омертвелого Крыма стервятник заметил подбиравшегося конкурента-мародёра, участия которого в пиршестве допустить было никак нельзя. И зарвавшемуся епископу уже не могли помочь его неспроста ввёрнутые слова о переселенцах, на нужды которых, якобы, предполагалось пустить вакуфные богатства. Как знать, имей губернатор стопроцентную уверенность в том, что епископ исполнит заявленное своё намерение, возможно, церкви и перепало бы что-нибудь, ведь на переселенцев казна отпускала немалые средства, имея в том свой особый интерес.

Однако заметим, несколько предваряя события, что радужным надеждам на всеобщие подъём и благосостояние, которые принесут с собой российские и зарубежные переселенцы, не суждено было сбыться:

«Многие даже радовались уходу татар, надеясь видеть Крым заселённым оседлым земледельческим населением. Результаты всех ожиданий вышли однако до сего времени самые скромные... Почти все приходившие селиться в Крыму были люди без денег и без сведений (то есть опыта. — В.В.); пособие в 125 рублей, выдаваемое казной, пропивалось и занятые земли забрасывалось» (Янсон, 1870. С. 8—9). Что не должно удивлять: по словам современника, им «на родине обещали чуть ли не эльдорадо», а в Крыму предоставили условия, гораздо худшие, чем иностранцам. Поэтому в поисках незанятых плодородных земель большая часть даже тех, кто пособие не пропивал, а стремился наладить собственное хозяйство, «возобновила в Крыму зрелище кочующего народонаселения, от какого образа жизни уже давно отказались и татары, и ногайцы... [при этом переселенцы-славяне] остались, не достигнув цели, без засеянных полей и, следовательно, и без хлеба» (Лапицкий, 1882. С. 633).

Другое дело — трудолюбивые и оборотистые переселенцы-немцы: как писали местные газеты, «купивши 1000 десятин по 14 рублей за десятину и распахав 300 десятин под пшеницу, колонисты нередко в один год выручают покупную стоимость имения!» (цит. по .Янсон, 1970. С. 10). И это несмотря на то, что иностранным иммигрантам предоставляли участки в степной части полуострова, наиболее трудной для освоения (едва ли не единственное исключение — обширный, цветущий участок предгорья недалеко от Зуи, где была основана немецкая колония Розенталь).

Хуже всего сложилась судьба оставшихся в Крыму или вернувшихся из Турции татарских крестьян: «До 1861 года обработка с десятины составляла самую распространённую форму отношений между помещиками, особенно мурзаками, и поселенными на их земле татарами. Живя на владельческой земле, татары-поселяне платили за землю: [за] десятину хлеба и сена — три дня толоки, от двух до четырёх дней [в неделю] работы в пользу владельца со своими плугами (сабанталака), с овец плата натурой была с 50 голов по овце с ягнёнком... (напомню, ранее самая высокая плата всегда была со 100 голов по овце. — В.В.) и за верблюдов от ярма 2—3 рубля» (Янсон, 1970. С. 11—12).

Спустя десяток лет положение крымскотатарских крестьян стало ещё хуже — за взятую в аренду помещичью землю приходилось платить натурой: за пашню от 1/5 до половины (!) урожая, за сенокос — каждую пятую копну. Причём и зерно, и сено они должны были доставлять в именье на собственных арбах (Ук. соч. С. 12—13).

Поэтому не приходится удивляться тому, что и через два десятка лет после Великого исхода крымский публицист записывал: «Крым почти опустел, и к недавно минувшим бедствиям войны присоединилось окончательное разорение, от которого он не только не может поправиться, но из года в год положение его делается хуже. Из разнообразных отраслей его хозяйства те, которые были с успехом заведены, исчезли, которые процветали — пришли в крайний упадок, некоторые — прекращены, о заведении новых — и думать невозможно. После войны правительство понесло огромные жертвы: много брошено на наш край денег; значительные суммы раздавались и в вознаграждение, и в ссуду... но ничего не помогло» (Завадовский, 1885. С. 206—207).

Вот бы эти «значительные суммы» местным, а не пришлым крестьянам раздать в нужное время, да защитить их от мародёров... Но нет, в своём отечестве крымские татары на заботу властей могли не рассчитывать ни в 1860-х, ни позже. Оттого, собственно говоря, и потянулись они за море. А хоть как-то возместить эту утрату крымской экономики ещё добрых полвека не могли ни российские, ни иностранные иммигранты: первые не умели (или, чаще, не хотели) трудиться на новой ниве, вторых было слишком мало.

Короче, выселить было легче, чем заселить...

Примечания

1. Всеобщее разорение коснулось не только материальной культуры народа. К 1860-м гг. относится первая кампания замены древней крымской топонимика на русскую. Именно тогда, а не в 1940-х, как принято считать, древние татарские деревни были переименованы во Владимировки, Дмитриевки, Орловки и так далее — см. «Список деревням и сельбищам, оставшимся после выхода татар за границу» (Памятная книжка, 1867. С. 416—433). Всего в те годы было переименовано 97 населённых пунктов — естественно, из числа тех, что не были заброшены, и где начиналась совсем новая жизнь. И уже тогда проявилось глубокое безразличие чиновников к топонимическому культурному наследию народа — в губернии оказалось по несколько сёл с одинаковыми названиями (Михайловки, Строгановки, Николаевки). То есть это варварское отношение к культурному облику крымских селений, столь характерное для кампании переименований советского периода, зародилось не в лоне сталинской бюрократической машины, а имело куда более глубокие, ещё имперские генетические корни.