1. Пути экономических перемен

Главным последствием Крымской войны стала, как известно, отмена крепостного права в России. Реформа пришла и в Крым. Здесь число крепостных не превышало 4% населения. Из них абсолютное большинство составляли привозные русские мужики. Встречались и украинцы, но в совершенно незначительном количестве. Можно говорить, конечно, и о закрепощенных крестьянах-крымцах, арендовавших землю, имея в виду их полную зависимость от землевладельцев, но такая экономическая договорная, то есть менявшаяся, «плавающая» связанность совершенно не означала личной крепостной зависимости. Следовательно, этот термин в применении к крымскотатарской деревне XIX в. скорее метафора, чем точное социальное определение.

Но вот очередной парадокс крымскотатарской истории: именно личная независимость (по сравнению с теми же русскими переселёнными крепостными) и вышла татарам боком, когда грянул великий 1861 год. Отмена крепостного права, давшая некие права бывшим крепостным, совершенно логично не имела никакого отношения к тем, кто крепостным не был! То есть материальные и иные перемены, плохо ли хорошо ли, но оживившие русских крепостных, принадлежавшим крымским помещикам, давшие им землю (см. ниже), все прошли мимо крымских татар. Им земли не полагалось, так как в отличие от вчерашних крепостных, они были владельцами участков, часто крошечных, не превышавших размером огород, ещё чаще — земли под домом и двором, но они владели ими «на правах собственников», и этого было достаточно для отказа внести их в списки получателей (Обезземеление, 1888. С. 1).

Выше указывалось, что модернизация сельского хозяйства в Крыму началась довольно рано: в 1820-х гг. уже имелось немало вполне современных крупных, то есть специализированных товарных овощеводческих, виноградарских, садовых хозяйств; в 1840-х гг. появляются зерновые. Но по-настоящему широкое и свободное развитие сельского хозяйства как основной отрасли товарного производства могло начаться лишь после того, как в Крыму сложился новый, по размерам и дешевизне несравнимый с дореформенным рынок рабочей силы. Понятно, что ранее образование его сдерживалось крепостным правом. Теперь¹ же, когда эти ограничения беспрепятственного перераспределения производительных сил были сняты, крымские помещики понемногу начинают заменять крепостные и староарендные хозяйства новыми. Это не означало обязательную смену арендаторов — просто на старых крестьянских участках, в том числе основанных на крепостном труде, вводились формы аренды, более выгодные помещику в новых условиях.

Ещё за несколько лет до начала реформы слухи о её подготовке дошли до Крыма. Помещики, опасавшиеся, что землю придётся частично отдавать крестьянам, стали ещё суровей относиться к крымским татарам, буквально выдавливая их со своих земель (Деревня, 1927. С. 57). Более того, они выступали печатно, требуя правительственных мер к централизованному выселению крымских татар с родины, то есть к их новой депортации. Крымские «учёные аграрии» обосновывали эти свои требования и теоретически: «смотря на татар и со стороны войны и со стороны мира (то есть учитывая и военно-стратегические и экономические государственные интересы. — В.В.), нельзя не пожелать удаления их от берегов моря и вообще из нашего прекрасного края, который при них не может быть успешно обработан. По крайней мере, все прибрежные и портовые города должны быть от них очищены» (Княжевич, 1858. С. 80). Голос ещё одного «реформатора»: «Нужно поощрять переселение [русских] крепостных крестьян и облегчать помещикам вывод татар, всегда сопряжённый с большими затруднениями» (Шатилов, 1858. С. 68).

В конечном счёте русские помещики в Крыму сумели повернуть ситуацию в собственную пользу. Чем ближе подходил момент отмены крепостного права, тем упорнее они распространяли всевозможные слухи касательно новой кампании по лишению земли лично несвободных крестьян. В результате естественно появившегося стремления крепостных освободиться помещики резко повысили выкупную цену. Так, в дер. Саблы помещик Давидов брал 150—200 руб. за душу, отпуская крестьян при этом без земли (ЮК, 1905, № 115). Как правило, вольноотпущенники становились впоследствии арендаторами своих же участков. Более или менее широкий выкуп земли начался лишь после опубликования манифеста 1861 года. При этом возросла уже цена земли — до 50 руб. за десятину горной и 25 руб. — степной (Максименко, 1957. С. 58).

Но не эти земельные операции были главным содержанием 1860-х в Крыму. Наступали новые времена. Былой разбой властей и даже полиции, которая могла безнаказанно оттягивать землю не только у крестьян (вспомним исправника Мавро-Михайли и его коллег!), но даже у мурз и беев («то было время страшного засилья земской полиции» — Гафури-Ага, 1888. С. 10), теперь сменил разбой, узаконенный судебной процедурой и административным решением. Наступило десятилетие бурного расцвета крупных и мелких афер с участками крестьянской, помещичьей и вакуфной земли. Перечислять содержание этих мошеннических сделок можно бесконечно: как только обнаруживалась суть одного типа обмана, мгновенно изобретался свежий вариант и полосование крымской земли продолжалось. Всё же назовём самые массовые виды жульнических операций, основанных на обмане крымскотатарского крестьянина.

Первый: на общинной или вакуфной земле соседний землевладелец начинает пасти свой скот. Возмущённую джемаат он успокаивает тем, что берёт на себя обязательство платить вместо неё поземельный налог. И платит — десять лет, то есть срок, достаточный, чтобы земля бесплатно перешла к тому, кто вносит налог в казну, то есть к нему (Обезземеливание, 1888. С. 1). Конкретный пример такого рода аферы в Евпаторийском уезде приведён ниже.

Второй его вид лучше обрисовать также на конкретном примере. В Юхары-, Орта- и Ашагъа-Айтуганах Зуйской волости крестьяне хотели купить землю, которую продавал мурза Абдувели Карашайский. Но мурза продавал всю землю, одним массивом, на что денег не хватало. Тогда волостной старшина составил «товарищество» для того, чтобы получить ссуду в банке. Поскольку же сумма, причитавшаяся каждому члену такого товарищества, была ограниченной, то старшина включил в список и тех, кто никогда не помышлял о собственной земле и не был способен её обрабатывать пусть даже с минимальной выгодой (калек, одиноких стариков и пр.). Когда же через пару лет выяснилось, что проценты и тем более возврат ссуды ждать от «товарищества» бесполезно, у его членов в качестве возмещения было отнято всё, что они имели, в том числе и собственные их участки земли (там же).

Третий вариант — самый, наверное, распространённый и, при всей его незатейливости, совершенно не поддающийся разоблачению. Это — использование лжесвидетелей на процессах по отчуждению земельной собственности, в основном у крымскотатарских крестьян, так как русские, как правило, имели все необходимые и бесспорные документы. Лжесвидетели, чаще всего разорившиеся или спившиеся крестьяне (городские люмпены тут не годились) вначале зарабатывали свой позорный, на людских слезах замешанный хлеб поодиночке, но потом сбились в некое подобие шакальих стай, называвшихся «депо свидетелей», для облегчения их использования продажными адвокатами. Увы, многие из них были крымскими татарами, цинично называвшими сами себя ялан шаат (лжесвидетель), не стыдившимися своего промысла и, напротив, старавшимися сделать себе рекламу (Гафури-Ага, 1888. С. 11).

И последний вариант отъёма земли — казённо-государственный. В предыдущей главе уже говорилось об отчуждении земель, чьи хозяева слишком долго, по мнению чиновников, отсутствовали в родной деревне. За это их наказывали, лишая основного средства к существованию: земля передавалась, по узаконенному порядку, в Управление Государственных имуществ империи (РГИА. Ф. 384. Оп. 8. Д. 434. Л. 1). Собранные таким образом земли отдавались в аренду после публичных торгов, то есть на основе откупного конкурсного принципа. При этом на торгах царило обычное жульничество (демпинг по предварительному сговору), и земля, без которой крымские татары не могли выйти из полосы послевоенного голода и эмиграционного процесса, сдавалась буквально за гроши. Так, если в 1856 г. рента составляла 4 руб. за десятину, то через два-три года 1360 десятин в Биюк-Асской волости были отданы за 168 руб., то есть по 0,8 руб. в год за десятину. Такая цена была даже чиновником Министерства Государственных имуществ признана «слишком ничтожной, чтобы признать отдачу за эту цену участков выгодною». Несмотря на это выносились положительные решения: «принимая во внимание, что эти торги проводились в волостном правлении, тем не менее сумма сдачи более вырученной в прежние годы, ...а потому я признаю необходимым отдать эти участки с торгов на короткий срок и деньги отправлять... с минования срока для явки наследников» (РГИА. Ук. дело. Л. 7—7 об.). После чего доставшаяся по грошовой цене земля сдавалась дельцом, выигравшим торги, крымским крестьянам-субарендаторам — естественно, за выплаты, многократно превышавшие первичную ренту.

Все явления такого рода (ниже будут упомянуты и некоторые иные) были лишь следствиями глубинных процессов, коренных изменений, происходивших в крымском селе 1860—1880 гг. Их насчитывалось всего четыре:

1) Увеличение площади запашки, связанное с переходом многих хозяйств от овцеводства к земледелию, а также форсированной иммиграции с севера;

2) Немецкая колонизация, имевшая важные экономические и социальные последствия;

3) Общий рост арендной платы и падение цены батрацкого труда, связанные с наплывом дешёвой рабочей силы из России (по причине послереформенного обезземеливания в областях бывшего крепостного права);

4) Постепенный переход крепких крымских хозяйств от испольного к батрачному типу использования наёмной рабочей силы.

Какие-то попытки борьбы с безземельем правительство, конечно, делало: оно само не было заинтересовано в таком простаивании рабочей силы, не приносившей казне дохода. Тем крестьянам, что могли заплатить не менее 20% обшей стоимости надела, администрация шла навстречу, давая ссуду с рассрочкой на 49 лет. Понятно, что эта помощь могла коснуться лишь зажиточной прослойки крестьян, в которой крымских татар почти не было. Далее, в 1860-х гг. в Крыму работала Комиссия по устройству быта татар под руководством директора Департамента полиции Коссаговского. Её целью было упорядочение крестьянской экономики, в том числе путём наделения неимущих крестьян землёй. Комиссия работала вполне бесплодно до самого начала турецкой войны, когда она и свернула свою деятельность. Главный результат, к которому пришёл действительный статский советник П.П. Коссаговский, — это вывод о том, что крымские татары «составляют как бы отдельное, придаточное к России государство, более симпатизирующее Турции, чем нам» (А. Р-ъ, 1887. I). Понятно, что относясь к своим подопечным как к враждебной силе, глава Комиссии и не мог достичь никаких положительных результатов. После окончания войны Комиссия вновь не собиралось, и вообще ряд лет ничего в этом направлении не предпринималось.

Для приведения в порядок крымскотатарских и иных земельных дел была учреждена и Кадастровая, ещё менее значительная комиссия. Не будем останавливаться на результатах её деятельности, они практически полностью совпали с пророческими замечаниями опытного чиновника Управления Государственных имущества С. Лашкарёва: «Комиссия ничего скоро и основательно не сделает... она будет только переписываться, отклонять точное и окончательное решение всякого немалотрудного и сложного вопроса, а чем более будет потрачено на это времени и переписки, тем и дело будет становиться темнее и решение всякого вопроса сделается затруднительнее; дойдёт до того, что Комиссия эта пробудет 10 лет, запутает дело хуже нынешнего и оно опять уйдёт в Палату в худшем виде, нежели было передано, особенно если к тому времени вследствие дальнейшего ухода татар за границу, число оставшихся участков увеличится» (РГИА, Ф. 384. Оп. 8. Д. 434. Л. 30 об.). Действительно, тем дело и кончилось.

Другими словами, произвол пришлых землевладельцев, в отличие от крымскотатарских крестьян, да и мурз тоже, полностью владевших ситуацией — от знания языка до личных знакомств и возможностей правовых консультаций, — продолжался. Доходило до того, что грабежом беззащитного бедняка возмущались и государственные чиновники, в частности уже упоминавшийся статский советник С. Лашкарёв. В Донесении от 10 января 1860 г. он сообщал своему высшему начальнику, министру Государственных имуществ М.Н. Муромцеву, что «почти во всех планах генерального межевания... не обозначено количество земли, а потому владельцы, которые пообразованнее, пользуясь неведением татар русского языка и законов, захватывают у них эти земли разными обманами и подлогами, заставляя их делать с собою акты и сделки, посредством которых они присвоили на многие подобные земли право собственности, которое укрепили за собой или наследниками разными передаточными, крепостными и другими актами»².

Отдача крымскотатарских земель, оставшихся от действительно эмигрировавших крестьян, в казну и затем в откупную аренду была, конечно, главной причиной резкого уменьшения способности коренной общины Крыма к простому выживанию. Но и это было не всё. Находились помещики, которые, не удовлетворяясь земельным обогащением, произошедшим благодаря судебным процессам послевоенного времени, пытались оттянуть и земли эмигрировавших татар, составляя таким образом конкуренцию государству. Нетрудно догадаться, что в возмущённом докладе статского советника Пацукевича по этому поводу первым был назван патологически алчный Н.С. Мордвинов, попросту признавший «оставшиеся [после эмигрировавших крестьян] земли своими» (РГИА. Ук. дело. Л. 53 об.).

Лишь в 1881 г., когда уже началась новая эмиграция, земство подало ходатайство о наделении крымских татар их же, по сути, землёй, участками, оставшимися от эмигрантов последних двадцати лет³. В целом эти бывшие наделы составили немалый фонд — 55 000 десятин, при разделе которых на семью пришлось бы в среднем по 5,5 десятины, чего, в общем, оказалось бы достаточно⁴. Это был во всех смыслах, в том числе и моральном, оптимальный и наиболее лёгкий, то есть не требовавший от государства никаких затрат, выход. Но, как писали крымские газеты тех лет, «тут на сцену выступил вопрос о том, насколько в настоящее время представляется желательным в интересах государства, а также экономических, татарское землевладение, и не выгоднее ли будет колонизация Крыма русским безземельным крестьянством?» Вопрос этот не отличается новизной, отмечает корреспондент, он возник в ещё во время татарской эмиграции 1860-х гг., но и тогда, в ситуации поддержки крымских татар интеллигентной частью общества, он решён не был. Теперь же «число приверженцев татар слишком уменьшилось и во всяком случае не имеет за собой авторитета правительственной власти. Напротив, правительство рядом последовавших в последнее время распоряжений высказалось против татар и осудило систему покойного кн. Воронцова, который, как известно, особенно покровительствовал татарам, награждая их незаслуженными льготами и преимуществами (курсив мой. — В.В.)» (А. Р-ъ, 1887.1).

То есть, крымскотатарское крестьянство было лишено своей кровной земли по одной из двух причин: против этого было правительство или, что ещё хуже, всё православное большинство «публики». Возможен и третий вариант — могли сработать оба фактора — так оно, скорей всего, и было. Об общем результате этого процесса писал известный деятель патриархально-традиционалистского направления А.Д. Пазухин, который из Петербурга видел, что повсюду, «где поместное дворянство (в Крыму это были мурзы. — В.В.) теряет влияние на ход дела, власть очень быстро переходит в грязные руки новых элементов» (Русский вестник, 1885, № 37. С. 45). Следствия этого перехода мы видели.

Что же получилось в конечном результате всего комплекса принятых в Крыму, практически антитатарских, мер? Когда в 1884—1886 гг. Земское статистическое бюро обследовало четыре степных уезда (Симферопольский, Евпаторийский, Перекопский и Феодосийский), то выявились поистине катастрофические данные о жизни крымскотатарских крестьян. Только 6622 семьи имели наделы (174 340 дес.), тогда как 10 025 семей или 55 000 человек оказались полностью безземельными, причём речь шла именно о сельском населении, не учитывая даже тех, кто устроился на работу по найму у какого-нибудь землевладельца. Притом, если в горах было 27% безземельных, то в степи — 75%. А согласно статистике по отдельным уездам «лучше» всего обстояло дело в Симферопольском, где без земли была половина крымскотатарских крестьян, тогда как в Евпаторийском эта цифра поднималась до 91% (К. 12—15—17.06.1888).

Более всего везло тем, кто мог добиться выделения бесплатных, так называемых нищих наделов, размером в 1,5 десятины степной или 0,75 десятины горной земли. Но, во-первых, эти бесплатные участки выделялись редко, как исключение из правила. И почему-то такие исключения делались лишь «в отношении русских или немецких, но не татарских обществ» (Обезземеление, 1888. С. 1).

Во-вторых, понятно, что владельцы упомянутых жалких клочков, непригодных для ведения самостоятельного хозяйства, оказывались намертво привязанными к усадьбе их бывшего помещика. Их владельцы были вынуждены дополнительно работать по найму или же приарендовывать недостающую площадь. А вот условия таких договоров теперь уже редко бывали аналогичны бывшей барщине. По всему Крыму, у немецких ли, у русских землевладельцев тяготы резко возрастали. Рента с десятины достигла уже 12—20 дней отработок, иногда 30 дней; кроме того, нужно было сдавать в имение 10% (к 1905 — уже 20%) урожая хлеба с предоставленной дополнительно площади, а без неё обойтись было невозможно. К добавочным повинностям можно отнести два подводных дня, плату за пользование выпасом — два-три отработочных дня за каждую пару волов, а за сенокос — от 0,1 до 0,4 собранного сена (Щербаков, 1940. С. 16, 18; А. Р-ъ, 1887.1).

Как можно заметить, новая арендная система имела первоочередной целью экономическое обеспечение помещика, сохранившего власть над землей и над рабочей силой для её обработки. Учитывая выгодную рыночную конъюнктуру (об этом ниже), перевод хозяйства имения на новые рельсы означал и повышение дохода с него. Таким образом, все перемены 1860-х гг. никого не могли обмануть, в Крыму по крайней мере. Повторяем, легче татарам от реформы отнюдь не стало. И недаром крымские журналисты и через четверть века после её проведения не спешили сдавать в архив один старинный термин, говоря, что на полуострове закон сохраняет «доселе архаическую форму барщины» (СЛ, 1887, № 3). Всего таким образом, то есть с «нищим» наделом, было освобождено 6000 душ мужского пола, или 35% всех освобождённых с землей.

Однако и таких клочков не получили крестьяне Южного берега Крыма, а также бывшие дворовые слуги на всей территории полуострова. И если у помещиков осталось в целом 30% сельскохозяйственной территории, то, учитывая их относительную малочисленность, это очень высокий процент. Огромное большинство крестьян собственной земли так и не получало. И лишь в Евпаторийском уезде, где земля, как известно, суха, частично засолена и поэтому дешевле, чем в других местах, крестьянский клин достиг 70% от общей площади.

Но тем не менее в Крыму уже ощущалась близость настоящих, глубоких перемен. Вторым после земельной реформы признаком их стало уникальное в истории полуострова увеличение населения. Начавшись в 1860-х гг. за счёт хлынувших на благодатную крымскую землю разорённых русских крепостных и малоквалифицированных рабочих, демографический взрыв за 30 с небольшим лет почти утроил население (статистические данные по количеству и национальному составу населения Крыма во второй половине века приводились в предыдущем очерке).

Поскольку это была первая после полутысячелетного перерыва плотная людская волна, хлынувшая не из Крыма, а в Крым, то стоит пристальнее взглянуть на «новых крымских» жителей. Давно известно, что реформа 1861 г. нарушила некоторое социальное равновесие, быстро подняв на высоту одни и столь же резко опустив другие группы населения. Причём как в городском, так и в сельском обществах. Набрал силу человек определённого психического склада: индивид, способный много и плодотворно работать, охотно принимающий новые, более строгие нравственные нормы и правила дисциплины труда, способный к самоанализу и самоограничению и так далее. Напротив, разорялись люди психически неустойчивые, слабовольные, подверженные моральным порокам, для которых сохранённая реформой сельская община была как нож острый⁵.

Вот этот-то деклассированный элемент и пошёл по дорогам империи, стараясь найти место в жизни, а на деле — тщетно пытаясь уйти от себя. Часть многотысячного людского потока захлестнула и Крым: вчерашние неудачливые крестьяне, не сумевшие жить без помещичьей плети, уволенные по различным причинам рабочие (отнюдь не квалифицированные, увлечённые делом мастера, элита класса, которые были весьма довольны жизнью и на родине), бывшие дворовые — точные копии своих спившихся господ, гулящие женщины и так далее. Короче, как бывало не раз и позже, кто мог, тот держался за Россию, а в Крым густым потоком хлынула людская пена, ошмётки, отлетавшие от набиравшего обороты колеса великой реформы. Или, как выразился один из героев известного публициста А.Н. Нелидина, «...переселялась только одна сволочь, безобразная, ленивая и неумелая» (цит. по: Крым, 1930. С. 137—138).

Были, правда, среди переселенцев и крестьяне с нормальной психикой, труженики, обедневшие не по своей вине — такое всегда случалось. Но и они теряли многое из положительных своих качеств, переселяясь за Перекоп. Крым нам не нужен — вот о чём буквально вопияла русская или украинская душа, когда угроза голода на родине становилась явью. Они не хотели, но поднимались и шли на юг. Что принуждало их к этому судьбоносному решению? Почему всё же в Крыму очутились предки тех, кто через полвека фактически решил судьбу чуждой им земли, судьбу древних хозяев их новой родины?

Эта проблема мало разработана в исторической науке, но некоторые чудом сохранившиеся интервью тех лет отчасти могут пролить свет на заданный вопрос. Когда в обычное село, неважно, русское или украинское, приезжали вербовщики, агитировавшие переселяться в Крым, то люди от них буквально шарахались. Славян нельзя упрекнуть в излишней привязанности к старому пятну расселения, в какой-то пространственной закоснелости. Они всегда были чрезвычайно мобильны, но лишь по своей воле. Когда же их к такой мобильности принуждали — тут картина менялась. Крым в их глазах был хуже Сибири: туда-то они выезжали столетиями, и продолжали выезжать. Что же касается полуострова, то охотников на переселение сюда не находилось.

Их вербовали среди хронических недоимщиков, обещая простить недоплаты — не помогало. Недоимщикам деньги приплачивали, и то они нос воротили: к примеру, украинские крестьяне в абсолютном большинстве случаев заявляли таким посланцам имперской политики: «Напрасно вы тревожитесь, пане, непідемо доброю волею, знаем мы ваш Крым, добре знаем помещика Б... и других, добре знаем, щоб им добра не було! Знаем мы Дніпровських поміщиков Фейна, Вассала, Потье, мелитопольских и бердянських нимців, до ных мы сами йдемо, воны нас не просят, а мы йх просымо... а ваш Крым, нехай він згынэ, богацько пропало там нашои працы...» (Цит. по: Завадовский, 1885. С. 185). Только уж самые бесталанные и разорённые из недоимщиков решались на переселение, соглашались взять «державни гроши». И это ещё речь идёт об украинцах, издавна имевших массу общих культурных черт с крымчанами, что же тогда говорить о среднерусских изгоях, им-то каково было!

Многие из них действительно так и сгинули в Крыму, но часть уцелела, сумев, под угрозой голодной смерти, приспособиться к новым условиям. А ещё через пару десятилетий, когда помещики стали выписывать из России более или менее работоспособных мужиков, то все эти переселенцы-крестьяне сумели (не без помощи своих помещиков) вытеснить крымских татар даже из чисто татарских сёл. Так, только у потомка В. Долгорукова десяток деревень вдоль течения Салгира (Мамут-Султан, Эски-Сарай, Джефер-Берды, Кизил-Коба, Шумхай и другие) задолго до начала XX в. превратились в почти чисто русские. Но по большей части крымские татары оставались на местах, то есть в селе.

Впрочем, и здесь в 1870-х гг. начался коренной социально-экономический перелом. Завершение в 1876 г. строительства первой в Крыму Лозово-Севастопольской железной дороги немало содействовало структурной перестройке сельского хозяйства, особенно в степной части. Если ранее здесь преобладающим было скотоводство, а земледелие оставалось на низком уровне, то теперь улучшение сбыта зерна как за рубеж, так и в глубь России привело к увеличению хлебных площадей, интенсификации зернового хозяйства. Возросли денежная стоимость земли, продажные и арендные цены, что окончательно подкосило скотоводство, требовавшее больших территорий.

Тормозом развитию сельского хозяйства всё более явно становилось дворянское землевладение, охватывающее более половины крымских земель. Помещики и мурзы не могли обработать более трети своей земли, тогда как за Перекопом под плуг шло 94% хозяйственных площадей, из которых 3/4 принадлежали крестьянам. Основанная в значительной своей части на натуральной экономике, система дворянского земледелия не выдержала конкуренции фермерского высокорентабельного хозяйства колонистов: уже в 1905 г. помещичьих земель осталось менее четверти общей площади. Причём это были в основном земли русских помещиков; мурзинское товарное хозяйство исчезло навсегда уже к середине 1890-х гг.: сословие было отчасти разорено собственной бесхозяйственностью и ростовщиками, отчасти прокутило достояние предков (КВ, 1896, № 74).

На волне высокой конъюнктуры не смогли подняться и крестьянские надельные хозяйства: за рассматриваемый период их доля снизилась с 9 до 5%. Зато вдвое увеличили свои площади вышеупомянутые крупные частные сельские комплексы с рациональной формой производства выраженного фермерского типа, основанные как на владельческом (с применением передовой техники), так и на наёмном труде, обеспеченном новой техникой и вполне современными агрономическими методами.

Естественный рост спроса на землю привел к бешеной спекуляции ею; помещики не могли устоять перед поистине фантастическими ценами и продавали свои угодья. Процесс этот шел повсеместно, но особенно активно — в прибрежной, курортной полосе, где постепенно возобладал тип мелкого высокодоходного «дачного» землевладения. В целом выросло и крупное землевладение: участки свыше 500 га занимали на рубеже веков 53% площади, а от 0,1 до 0,5 га — лишь 12%.

С ростом латифундий новых земельных магнатов всё дальше шёл процесс обезземеливания крымских татар. Если процент беднейшего татарского крестьянства и до 1860-х гг. был ненамного выше, чем на материке, то в 1880-х гг. число всех обезземеленных достигло 17 500 семей, или 47% крестьянского населения. Бо́льшая часть их проживала в степи (72%) и предгорьях (52%); гораздо меньше (9,7%) — в горах (Усов, 1925. С. 81).

Возникает вопрос: а куда же делись 55 000 десятин земли татар-эмигрантов, почему их клин не способствовал обеспечению оставшихся земляков? Дело в том, что после Крымской войны правительство с новой силой продолжало свою политику колонизации. Первая большая партия колонистов (1500 семей) состояла из надельных крестьян, которых поселили на землях эмигрировавших татар. Затем в Евпаторийский и Перекопский уезды прибыли эстляндцы, их селили и у Симферополя; в Перекопский же уезд направляли чешских эмигрантов и немцев. При переселении этим иностранцам земли давали как и раньше — по 60 и даже 100 десятин на двор, что и стало «прочным основанием немецкого благосостояния» (А. Р-ъ, 1887.1). Но, пользуясь временной дешевизной земли и обеднением крымских татар, немцы стали ещё и скупать её во всё возраставшем количестве, так что некоторые волости и даже уезды превратились в настоящее «немецкое царство», например, в Перекопском уезде «немецкая» доля по занятой площади достигла 77% всей земли (там же).

Цифры маловыразительны, если их не проиллюстрировать конкретным материалом. Приведём его по одному уезду, Феодосийскому. Здесь лишь до 1865 г. немцы скупили земли деревень Окречь, Ички, Япунджа, Аблеш, Ислам-Терек, Киянлы, Ак-Кобек, Конрат, Булганак, Карабай, Мингермен и Акчора. Ими были скуплены и межселенные участки в урочищах Ай-Савак и Токлук, а также в Отузской долине (Ханацкий, 1867. С. 194). Присутствие немцев в Крыму имело не только столь явные последствия, как обезземеливание крымских татар. Немцы нарушали и традиционный товарообмен. Приведём ещё один пример: в Богатырской волости Ялтинского уезда крестьяне-горцы традиционно производили деревянные изделия: ежегодно по всему Крыму расходились тысячи мажар, десятки тысяч деревянных вил и грабель, колёс, железных топоров и плугов. С массовым вселением в Крым немцев и в результате оттока крымскотатарского крестьянства в 1860-х гг. рынок крымских ремесленных изделий резко сократился (немцы выписывали всё — от топора до телег-бестарок из Германии), отчего столяры, бочары и колёсники Богатырской волости были вынуждены оставить ремесло их дедов и прадедов (Терджиман. 22.10.1888). Таким образом, эти переселенцы подрывали традиционную экономику коренного народа и вдали от степных немецких колоний, в глуби Крымских гор. Позже процесс немецкой иммиграции не только не остановился, но и расширился.

В 1877—1905 гг. переселенческие крестьянско-фермерские семьи увеличили свои площади с 12,9 до 28,2% от общей территории; к концу периода они вместе с получившей в Крыму развитие кооперацией владели чуть ли не 40% всей хозяйственно используемой земли. И можно согласиться с тем, что в результате этой «земельной революции не коренное население полуострова, а именно они стали наследниками местного и пришлого дворянства» (Усов, 1925. С. 88). Между прочим, именно крымскотатарское дворянство пострадало в ходе экономической модернизации более всего. Причина ясна: прежде всего приверженность к традиционным, патриархальным, человечным отношениям с крестьянами, старым культурным моделям жизни, ставили беев и мурз в невыгодное положение по сравнению с прибывавшими из России новыми помещиками и зарубежными колонистами. Поэтому даже нейтральные по отношению к коренному народу администраторы края не могли не рассматривать дарованные ещё Екатериной права и привилегии крымскотатарских дворян как тормоз для экономической модернизации Крыма (Каппелер, 1999. С. 204). То есть даже сугубо нейтральный процесс модернизации и правовой унификации бил не только по мелким, но и по крупным землевладельцам крымскотатарской национальности. А ограничение мурзинско-бейских прав сокращало их возможность защищать интересы своих соотечественников-крестьян, что нередко случалось ранее и что немало раздражало их российских «братьев по классу».

И, естественно, продолжали свою откровенно грабительскую деятельность «старые», то есть уже около века до того переселившиеся в Крым русские помещичьи фамилии. По-прежнему самой скандальной славой ненасытных мироедов пользовались Мордвиновы. Не случайно первый случай крымскотатарских крестьянских волнений конца XIX в. имел место в окрестностях поместий этих графов в Байдарской долине. Осенью 1878 г., после очередного удачного процесса против крестьян сразу двенадцати байдарских деревень, началась перемежовка старых сельских наделов. Против этого выступили крестьяне Биюк-Мускомьи, Уркусты, Сактича и Узунджи.

Вооружённые лопатами крымцы вырвали поставленные землемерами межевые столбы, «зарыли вырытые ямы, объявив, что не допустят проводить межу, пока будут живы. Несмотря на все увещевания... со стороны Исправника Зафиропуло и Муфтия, татары означенных деревень заявили на сходе, что они силою будут противодействовать действиям Землемера, что действительно и сделали 4 сентября, когда Землемер снова приступил к работе. Истощив все средства к убеждению татар означенных селений отказаться от сопротивления», губернатор А.А. Кавелин 10 сентября отправился в Байдары с ротой полевых войск. Спокойствие было восстановлено лишь 23 числа, после того, как Кавелин лично прибыл на место и сделал «словесные внушения». Настроенные наиболее воинственно жители Биюк-Мускомьи, на которых были направлены винтовки роты, выразили «полное раскаяние... в необдуманном сопротивлении действиям полиции» и покорились неизбежному (РГИА. Ф. 1291. О. 53. Д. 81. Л. 1—3). Мордвиновы могли торжествовать в очередной раз.

Последующие волнения крымских татар были отмечены только в 1886 г. в Салгирской долине и Феодосийском уезде. После подавления беспорядков вооружённой силой Временный Одесский генерал-губернатор провёл расследование с целью выявить лидеров мятежей. Их оказалось несколько: в деревне Мамут-Султан запасной рядовой Курт-Осман Девлетша-огълу, симферопольский мещанин Абляким Мурадасил-огълу, а также из феодосийских деревень Мурза-кой и Бурундук хатипы Мамбед-аджи Ваап-оглу и Абдул Гафар-эфенди Ваап-оглу. Хатипов выслали с запретом проживать в своей волости, рядового арестовали и увезли в Одессу; кроме того «по постановлению Симферопольского Уездного по Крестьянским делам присутствия» были преданы «суду за бездействие власти» бывший Зуйской волости старшина Булат Велитаев и мамут-султанский староста Саледин Ариф-огълу, после чего «в селениях, где татары самоуправствовали, водворился порядок и даже доверенные, отказывавшиеся до последнего времени вносить за землю повинности, явились» к генерал-губернатору, прося его содействия «к тому, чтобы землевладелец Курт-мурза Ширинский простил им и примирился с ними» (РГИА. Ф. 1291. О. 53. Д. 10. Л. 1—1 об.).

Основной причиной волнений одесский администратор признал «необеспеченность татарского населения и отсутствие законов, которые определяли бы отношения поселян-татар к землевладельцам. Этот пробел в нашем законодательстве давал суду возможность широкого толкования против татар, способствуя возбуждению в них несбыточных надежд получить принадлежащие разным лицам земли, на которых они, татаре, проживают» (РГИА. Ук. дело. Л. 2).

Действительно, суды того времени нередко выносили свои решения в чёткой зависимости от того, кто именно судился. Приведём пример: в 1887 г. в Симферополе рассматривались два практически аналогичных дела, истцами в которых против крымскотатарских крестьян выступали князь Долгорукий и полковник Попов. Суд даровал сиятельному князю «полное право на все земли в Салгирской округе, даже находящиеся под избами татар», в то время, как отставника-полковника лишили «всякой свободы действия по имению», а татарам предоставили «полное распоряжение [его] землёй» (РГИА. Ук. дело. Л. 2—2 об.).

Возможно, по чистой случайности именно после упомянутых событий в Германии, которая пристально следила за событиями в Крыму, и откуда отбыло по российскому приглашению немало немцев, вышли из печати «Страницы из дневника» графа Ф. Берга, который незадолго до этого посетил Новороссию. Граф привел в своей книге беседу с одним из своих земляков-колонистов о судьбах татарского населения уже не предгорной, как в предыдущих примерах, а степной части полуострова. Поскольку от Дерекоя до Симферополя, куда они направлялись, времени было много, колонист многое рассказал графу и среди прочего поведал ему следующее:

«Что касается татар, то, без сомнения, вскоре их из [крымской] степи вытеснят; они предпочитают земледелию животноводство в довольно примитивных формах... к тому же они из года в год во всё увеличивающемся размере продают землю прилежно пашущим немецким колонистам, и недалеко время, когда эти потомки кочевников совершенно исчезнут из здешних степей. И это при том, что татарин — человек крайне трудолюбивый. Если он пастух, то переносит холод, сырость, жажду и голод лучше, чем кто-либо другой; благодаря своей натуре он сохраняет бодрость и способен всё своё внимание целиком уделять переданным его заботе животным там, где другой давно уже заботился только о себе» (Berg, 1885. S. 12—14).

Очевидно, немец-колонист был прав, продолжалось вытеснение татар, причём не только из степи. Их доля в крымских хозяйственных территориях в результате очередного земельного перераспределения упала до крайних пределов. В 1888 г. они владели в Крыму лишь 280 наделами общей площадью 7600 десятин. Непрерывно уменьшалась площадь собственных татарских участков: в процессе межевания у крымцев их отчуждали, предоставляя равноценные в других местах, но уже не в собственность, а в надел, что далеко не одно и то же (Крым, 1888, № 33—34).

Во многих немецких колониях всё шире использовались сельскохозяйственные машины — молотилки, лобогрейки, веялки и так далее, что снижало потребность в наёмном труде. Кроме того, играл роль национальный фактор, русские батраки были дёшевы и забиты, поэтому немцы, столкнувшись с крымскотатарским чувством собственного достоинства, стали предпочитать им славян. Они «не соглашались держать на своих землях татар при имении ни за какие повинности», а потом их примеру стали следовать и русские, эстляндские, армянские землевладельцы, выселявшие со своей земли поголовно всех крымских татар (А. Р-ъ, 1887. I). При этом они объясняли свои действия тем, что русские арендаторы «хозяйственно сильнее» последних (НТ, 1887, № 3839; Б-н И., 1856. С. 43).

Между тем колонизация крымских земель всё продолжалась. В 1880-х гг. в помещичьих садах уже работали эстонцы, составлявшие конкуренцию крымцам; по-прежнему прибывали переселенцы из Греции. Но среди них были не только батраки или крестьяне, задумавшие приобрести клочок собственной земли в Крыму. Здесь всё больше появлялись греки-предприниматели, арендовавшие большие площади пахотных земель у бездеятельных русских помещиков и сеявшие там табак. Причём на табачных полях работали не столько их соотечественники-батраки, сколько обезземеленные татары. Работа последних оплачивалась по аккордной схеме, и уровень эксплуатации был ещё выше, чем у местных помещиков (Berg, 1885. S. 16).

Всё больше семей коренных крымцев оказывалось в безвыходном положении. Приведём текст служебной записки, составленной в начале 1880-х гг.: «Татары особо обращают на себя внимание своей бедностью: не имея ни собственной, ни надельной земли, вытесняемые отовсюду пришлыми владельцами и обществами новых поселенцев, немцев и русских, они не знают, где им пристроиться, и поэтому поселяются на землях первого соглашающегося их принять, подчиняясь всем его непомерным требованиям, отбывая за клочок земли повинности натурою и деньгами и проживая в оплачиваемой же избе, которая не удовлетворяет самым необходимым требованиям гигиены. Такое положение ставит татар в невозможность выпутаться когда-либо из долгов, как казённых, так и частных, делает их ленивыми и апатичными к собственным интересам и ведёт лишь к постоянным просьбам о рассрочке старых долгов и о новых ссудах» (цит. по: НТ, 1887, № 3846). Остаётся сказать, что за бедняцкие хижины приходилось платить немало — от 5 до 15 рублей в год (для сравнения: поземельная плата за 1 дес. земли составляла 7—8 руб.) плюс несколько отработочных дней, причём эта плата взималась даже тогда, когда крестьянин сам строил себе хижину из собственноручно изготовленного калыба (К. 12—15—17.06.1888).

Такой была ситуация в сельской местности. Однако крымские татары жили не только в деревне; в тот же период наблюдался рост их городской части. Впрочем, относительный, в абсолютных цифрах здесь изменения шли в обратном направлении. Тем не менее обратимся к экономической деятельности коренного населения крымских городов. Упоминавшийся выше рост производства зерна на полуострове повлёк за собой увеличение доли обрабатывающей промышленности, особенно вблизи железной дороги. Так, мукомольная промышленность сосредоточилась в Джанкое, Сарабузе, Курман-Кемельчи, Симферополе. Расширились посевы табака, обрабатывавшегося на фабриках Украины: если в 1871 г. культура занимала всего 890 га, то в 1886 г. — уже 4700 га, а урожай увеличился с 635 до 4700 т (Никольский, 1929. С. 28). Резко возросла выгодность садоводства, ведь до начала железнодорожной эпохи трудности сбыта не давали отрасли расширяться (фрукты портились, не успев прибыть на место назначения; крымские татары называли их «гнилым товаром»), В 1880 г. вывозилось уже 75 000 т садовой продукции в год.

Таким образом, как обрабатывающая, так и транспортная системы Крыма имели все условия к росту и быстро развивались. Однако крымцы, можно сказать, не принимали в этом расцвете городской экономики никакого участия. Новые технологические процессы, новые инструменты, станки и машины требовали высокой квалификации рабочих. Но подготовка новых кадров из коренного населения не велась. Главной причиной этому были высокие требования прежде всего к владению русским языком и школьной подготовке российского образца. Ни первого, ни второго у крымских татар не было. Поэтому тот самый прогресс, которым великорусские правительства оправдывали колонизацию бывшего ханства, обходил коренных жителей Крыма стороной. Для примера возьмём не самый развитой город, вроде Симферополя, а экономически среднеразвитую Евпаторию.

В этом городке, насчитывавшем в 1896 г. 18 000 жителей, христиан числилось 8520, мусульман 5080, караимов 3000 и евреев 1400 человек. В указанном году в городе имелось несколько ремесленных мастерских, мало чем отличавшихся от традиционных крымских, зерновой и лесной склады — тоже, в общем-то, не самые передовые в смысле технологий предприятия. Наиболее современным было транспортное хозяйство (портовое, железной дороги здесь ещё не было). Всего насчитывалось 11 пристаней, из которых крупнейшей и лучше всего оборудованной была принадлежавшая караиму Арабаджи (она была наливной и располагалась на Пересыпи, примерно на месте современной нефтебазы). Затем, если спускаться к юго-западу, шли причалы и другие портовые сооружения, хозяевами которых были Валлер, Попов, две пристани принадлежали Дрейфусу, следующая Мартену, затем почти на 150 м от бульвара Старой набережной в море выдвигалась пассажирская пристань Русского Пароходного общества. Далее шли менее значительные Карантинная пристань и, наконец, уже за Карантинным мысом, Керосиновая пристань (Руммель, 1899. С. 83).

Таким образом, транспортными предприятиями и сооружениями владел кто угодно, в том числе и иностранцы, все, кроме крымцев, которые составляли более половины евпаторийского населения. И дело было не только в экономических возможностях — среди татар встречались и довольно зажиточные и даже богатые люди. Здесь сказывалась именно та «невписанность» коренной нации в новую экономическую реальность городов полуострова. Конечно, крымцы могли участвовать в деятельности современных по тем временам предприятий, но лишь на рабочих местах, не требовавших квалификации на новом уровне. Эти горожане не могли подняться даже на средний уровень социальной лестницы крымского города, отчего и работали на ломке соли, возчиками или грузчиками в порту. Поэтому в гораздо более выгодном положении оказывались именно те специалисты, которые оставались на предприятиях, не затронутых волной прогресса, накатившейся из России. Мы имеем в виду уже упоминавшихся мастеров и подмастерьев, оставшихся в цеховых мастерских, а также огородников и рыбаков бывшего Гёзлёва.

Примечания

1. В середине XIX в. в Крыму цена труда наёмных рабочих по сравнением с началом столетия не только не снизилась, а достигла «высшей степени» (Домбровский, 1850 «а». С. 264), хотя число переселенцев, в том числе и славян, в несколько раз возросло. Полный произвол помещичьей эксплуатации и вообще норм аренды и отработок признавали и самые ретроградные землевладельцы губернии: «Везде, где помещичьи земли населены не крепостными жителями, между владельцем и земледельцем существуют законом освящённые условия, и тот и другой взаимно связаны обязательствами, навсегда установленными, ограждающими права владельца на землю и труд поселянина, а поселянина от произвола владельца. В Крыму совершенно иное; всё основано на произволе» (Шатилов, 1858. С. 62).

2. Этот материал имеет весьма характерное архивное наименование: «Образцы подобного завладения в виду Министерства в делах Мангитском, Джанатай и Теренаир и др. ...также в процессе татар Салгирского округа с мурзою Крымтаевым, (представляющим резкие факты ограбления беззащитных поселян)». По некоторым подобным делам татары спохватывались вовремя, говорилось здесь: «...начали процессы и могут их выиграть, если местное управление Государственных Имуществ будет им оказывать узаконенную защиту и наставление, [но] по другим они пропустили сроки и земли перешли окончательно во владение помещиков, хорошо ещё если где татары признаны владеющими корами, дворами, то есть огородами и усадьбами, а по большей части они всего лишились» (РГИА. Ф. 384. Оп. 8. Д. 434. Л. 47—51 об.).

3. Формально присвоение казной крымскотатарской личной собственности происходило по единой схеме: государство подавало в суд формальный иск, касавшийся «бесхозного» имущества, а когда претендующих на унаследование дома, участка и т. д. не находилось, вся недвижимость переходила в бездонный карман казны. Ну а оттуда извлечь её было практически невозможно, тем более что постройки вообще сразу же шли с молотка. Вот пример соответствующего объявления тех лет: «Назначены в Евпаторийском городском полицейском управлении 24 сентября торги... на продажу отсуженных в казну построек в г. Евпатории, оставшихся после бежавших за границу татар: Магазин с лавкою и двором Абдул-Кадыра Аджи Арслан-оглу — 551 руб.; Пекарня с цирульней Чабура Осман-оглу — 805 руб.; Три дома с двором Борт-Сеит-мазина Джапар-оглу — 47 руб.; Дом с сарайчиком и двором Ибраима Абдул-Заата — 45 руб.; Дом с двумя магазинами Османа Ибраим-оглу — 300 руб. и т. д. (Таврич. Губ. Ведомости, 16.10.1870). Здесь хорошо заметно, что империя не брезговала даже крошечными строениями, стоившими по 47 руб. за три штуки, но и богатая добыча тоже перепадала.

4. Вообще-то государство полагало достаточным надел в 8 десятин на крымскотатарскую душу: так делились, например, земли, оставшиеся от эмигрировавших татар деревни Мамак Евпаторийского района: из 690 десятин 48 душ получили 384, а оставшиеся 316 дес. было указано «обратить в особый казённый участок» (РГИА. Ф. 384. Оп. 8. Д. 434. Л. 4 об.). Приведём данные по движению земельных площадей во время войны и сразу после её окончания. В довоенном 1854 году на 74 000 крымских татар приходилось 37 000 дес. собственной земли и 2700 дес. общественной (РГИА. Ук. дело. Л. 21 об. — 22). То есть на душу получалось по 0,53 десятины; даже с учётом традиционной маломерности прибрежных и горных наделов это крайне бедная площадь. После войны эта норма увеличилась на 5% ввиду того, что многие владельцы эмигрировали. Впрочем, вскоре эти земли перешли в казну, отчего средняя площадь на душу вернулась к довоенной норме (РГИА, там же).

5. Достаточно сказать, что бездельников и пьяниц по-прежнему пороли, но уже не по приказу потерявшего всю власть барина, а по приговору сельского мира. Который, кстати сказать, и невиновного, но неугодного, мог посечь, совсем как в старые времена. То есть теперь, после 1861 г., община перешла на полное самообслуживание, даже порола сама себя! Это и стало, очевидно, торжеством великорусского соборного идеала, который было бы жаль потерять; он сохранился до — страшно сказать! — XXI века. Правда, лишь в наиболее устойчивых «соборных» обществах, прежде всего казачьих, ещё и ставящих себе в особую заслугу этот и иные хамские обычаи. Автор последнего эпитета не я, а Ленин. Сделавший политическую карьеру на общинной этнопсихологии именно такого рода, вождь как-то проговорился: «Никто не повинен в том, что он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к свободе, но и приукрашивает своё рабство... такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам» (Ленин. СС. 4-е изд. Т. 21. С. 86).