3. Национальная подоплёка столыпинских реформ

В любом многонациональном государстве устойчивый и органично развивавшийся правовой механизм может быть построен лишь при широком участии в нем всех народов этого государства. Однако бюрократия, в любую эпоху весьма далёкая от интересов масс, игнорировала явную культурную и экономическую животворность такого участия. Она не только не стремилась организовать его, но и всячески ему противилась из узкосословных эгоистических интересов. Её главная цель — монополизация собственной власти, не имела ничего общего и с государственными интересами. Поэтому национально-освободительные движения, разгоравшиеся в последние десятилетия существования Российской империи, были оправданы объективной исторической необходимостью точно так же, как рабочее движение на Западе, приведшее мир к современному уровню демократии европейского типа. Как верно отмечено, начиная со своего зарождения, оба эти типа (восточно- и западноевропейский) активности подавленных человеческих групп «представляли собой «неисторические» слои европейского населения, и оба боролись за участие в общественных делах» (Арендт, 1996. С. 366).

В Крыму (как и в ряде других областей России) власти не ограничивались простым отстранением татар от участия в управлении их краем, но до последних дней существования монархии безоглядно растрачивали тающие духовные ресурсы российской государственности на бессмысленную, при всей ее энергичности, борьбу с пробуждающимся самосознанием «инородцев»¹. Эта политика проявлялась и «в весьма бесцеремонном обирании этих племён путём всевозможных повинностей и в крайне равнодушном попустительстве по отношению к разного рода хищникам, эксплуатирующим местное население» (Славинский, 1910. С. 290). И нас не должны вводить в заблуждение такие памятники имперского «братства народов», как Указ 12 декабря 1904 г., где говорилось о немедленном расширении религиозных прав и об отмене административных стеснений в этой области, об укреплении начал веротерпимости. Кстати, указ этот так и остался на бумаге, не став законом (Тукаев, 1912. С. 4).

То есть, дискриминационные законы остались в силе, и, что хуже, складывалась практика и привычки представителей одних этносов третировать, а иногда и терроризировать другие. Вот один лишь пример: в опубликованном в тот же период Уставе лесном (Том 8. С. 214) крымским татарам опять (в который раз!) запрещалось держать коз. Причём скотовладельцы других национальностей, жившие в Крыму, даже не упоминались. Уже были преступлены незыблемые ранее в Крыму грани простой культуры общежития и даже правопорядка. Русские все настойчивее преследовали крымских татар и на уровне бытового шовинизма, но к желанной Петербургом цели поголовной русификации это пока не приводило.

Все дискриминационные «методы и приёмы, практиковавшиеся без помех и почти без активного сопротивления на всём пространстве Российской империи, не привели к тому, на что были рассчитаны, к денационализации недержавных народностей. Особенно бесплодной оказалась эта политика на запада и юге империи. Более того, «национальный гнёт, ознаменовавший «русскую» политику на всех окраинах империи, содействовал их национальному развитию в такой же мере, как некогда в XVII—XVIII веках гнёт Турции сохранил народности сербскую и болгарскую» (Славинский, 1910. С. 291).

Конечно, это не общая картина. Не все «племена» были достаточно сильны и национально самодостаточны для того, чтобы выработать такую вот оптимальную реакцию на культурный гнёт. Кое-где (прежде всего в Сибири) запланированного результата удалось добиться: «...живой, творческий дух народов был растрачен на борьбу с мелочными придирками, принижен в вынужденном подпольном существовании, сделался подозрительным, ненавидящим, недоверчивым» (Станкевич, 1921. С. 5). Впрочем, к крымским татарам это не относилось.

1905 год принес небольшим нациям России новые надежды: была восстановлена конституция Финляндии, отменены дикие законы о запрещении украинской, белорусской, литовской письменности, дарована свобода организации партий и союзов, в том числе по национальному и религиозному принципам. Но с мусульманами всё осталось по-старому, в чём царизму пришлось вскоре раскаяться. И именно после ряда русификаторских, по сути, законов 1907—1909 гг. на окраинах усилились пантюркистские и панисламистские настроения, что было вполне естественной, здоровой реакцией на угрозу исламской культуре (Ланда, 1995. С. 169). Но в тюркской среде активизировалась не только национально-освободительная деятельность, а и общеполитическая.

В ответ последовал мощный общественно-публицистический и репрессивнополитический нажим на российское мусульманство в целом. Начались обыски и аресты у исламских вероучителей, общественных и культурных деятелей. Даже известные учёные и преподаватели тюркского происхождения не могли избежать этой участи. Причём не только те, кто жил на родине, а и в столице империи, в других российских городах. Так, преподававший в московском Лазаревском институте восточных языков крымчанин Асан Сабри Айвазов,² за которым не числилось никакой вины, подвергся унизительному обыску, был арестован, а затем выслан без суда.

Асан Сабри Айвазов Фото начала XX в.

В то же время П.А. Столыпин, бывший с 1906 г. Председателем совета министров, в своём выступлении в Государственной думе 6 марта 1907 г. намеревался провести следующие преобразования в национальной сфере российской жизни: «Образование министерства национальностей; полное равенство всех граждан, независимо от национальности и вероисповедания; административная децентрализация в регионах, населённых в основном нерусскими, для обеспечения будущего их участия в ведении своих дел...» (Цит. по: Пайпс, 1994. Ч. I. С. 200). Однако ничего из этой громогласной программы (неизвестно на кого из не столь уж легковерных российских подданных рассчитанной) осуществлено не было.

Напротив, российские чиновники, число которых на окраинах заметно увеличилось (это был так называемый «столыпинский призыв»), с подачи центральной администрации весьма «скоро усвоили, что туземцев можно грабить до бесконечности» (Булдаков, 1994. С. 17), чем и занялись. А в официальной Российской прессе именно после 1907 г. подымается дикая травля мусульманской общественности в целом, мусульман России вообще. Это была одна из первых кампаний, развёрнутых против «исламской угрозы», якобы агрессивно направленной против православной части населения империи. Тогда же какое-то фантастически пугающее значение приобрело общемусульманское культурно-религиозное движение, известное под именем панисламизм, смысл которого попытаемся прояснить.

У его истоков стоял видный мусульманский деятель Джамаль ад-Дин аль-Афгани, который в 1860-х гг. выступил с широкой реформаторской программой. Основной смысл её был в возрождении в богословии и духовной практике принципа иджтихада, то есть в решении новых или не решённых предшественниками вопросов таким образом, чтобы эти решения одновременно опирались на ислам и поддерживали его. Методом богословского поиска при этом было избрано изучение религиозно-правовых источников, а при недостаточности их в современной ситуации — свободное обсуждение соответствующих проблем с целью достижения компромиссных решений, а не слепого признания лишь устоявшегося мнения улемов. На практике иджтихад был направлен на искоренение разногласий прежде всего между суннизмом и шиизмом, а также множеством исламских сект и направлений: к тому времени одних только дервишских орденов или братств различного толка насчитывалось более трёхсот с отличавшимися друг от друга молитвенными практиками и политическими симпатиями. Таким образом, основной целью иджтихада стал возврат к религиозному единству, существовавшему в ранней мусульманской общине.

Это движение имело ярко антинационалистическую направленность; так аль-Афгани утверждал, что «мусульманин не знает иной национальности, кроме своей религии» (цит. по: Ланда, 2004. С. 58). Под влиянием идей иджтихада Азию, Северную Африку и мусульманский юг Европы охватило движение, ставившее своей целью достижение религиозной и — шире — культурной общности исламского мира. Оно и получило среди европейских и российских политиков и публицистов имя панисламизма.

В начале XX в. в Европе и России панисламизму стала искусственно придаваться агрессивная направленность, причём паника по этому поводу охватила самые широкие общественно-публицистические, политические и церковные круги. Но почти одновременно против искажения смысла и направленности панисламизма выступили российские политические деятели, которые, в отличие от публицистов, профессионально разбирались в идеологии и целях этого мирного движения. В 1914 г. российский посол в Турции М.Н. Гире писал в Санкт-Петербург о том, что панисламизм «является объединяющей идейной силой мусульман, и России нет никакого основания считать его враждебным себе. Напротив, панисламизм может быть подчинён русским интересам, если мусульмане... будут видеть сочувствие к себе со стороны России» имея в виду не только зарубежных мусульман (цит. по: Исхаков, 2007. С. 311).

Несколько ранее Садри Максуди, депутат Государственной Думы II и III созывов, человек весьма проницательный, выявил истоки этой антимусульманской истерии, обоснованно и доказательно связав их с политической активностью православных миссионеров и деятельностью П.А. Столыпина. Выступая в марте 1912 г. на думском заседании, он заявил буквально следующее:

«Панисламизм — это выдумка политиканствующих русских миссионеров. Я не скажу, чтобы русские политиканствующие миссионеры сами выдумали эту идею — нет, кошмар панисламизма существовал и раньше. Главным образом о панисламизме писали востоковеды тех стран, которые не имеют мусульманских подданных, они говорили: почему же не быть панисламизму, раз существует пангерманизм и панславизм? Может быть, этим германским, венгерским, австрийским и другим востоковедам желательно было, чтобы такое учение существовало, но никогда они не говорили, что это существует. И вот наши миссионеры и очень умело, очень искусно использовали это слово в целях своих обществ...

П.А. Столыпин. Официальный фотопортрет

Я должен сказать, что никогда стремление миссионеров толкнуть правительство на путь агрессивной политики не находило такую благоприятную почву в правительственных сферах, как при министерстве Столыпина. Когда наши миссионеры видели, что Столыпин обнаруживает тенденцию националистической политики, что в Думе образовалась партия националистов в специфическом смысле этого слова, когда они видели, что в Думе стали господствовать гг. Крупенские и Бобринские, тогда наши политиканствующие миссионеры поняли, что теперь их время настало и что теперь, что бы они ни сказали, в Петербурге поверят, если то, что они говорят, направлено против инородцев» (Государственная Дума. Третий созыв. Стенографический отчёт. Часть III. СПб., 1912. Стлб. 976—996).

С целью нейтрализации национальных движений (в частности, борьбы с панисламизмом) была даже создана особая партия. История её становления (точнее, двух — вначале Русской Национальной фракции Третьей Думы, а затем параллельной ей партии «Всероссийский национальный союз») тесно связана с планами и надеждами премьер-министра. «Сам выходец из Литвы, он превосходно понимал, чего больше всего на свете боится русское население окраин. Оно боится инородцев. Оно боится их, потому что не умеет ни распоряжаться землёй, как польские помещики, ни обрабатывать её, как немецкие и чешские колонисты, ни торговать и работать, как еврейские купцы и ремесленники. А ещё оно боится слабости центральной власти, которая может в один прекрасный момент оказаться неспособной защитить русские привилегии на окраинах государства (курсив мой. — В.В.). Реформы нужны! Но в первую очередь — для русских. Иначе инородцы, которые и без того лучше организованы, окончательно вытеснят русскую элиту с окраин, а малограмотное простонародье обратят в свою, иноверческую культуру и веру. А посему: «Россия для русских!»» (Коцюбинский, 1994. С. 4).

У этих новых организаций и партий было несколько лидеров: крупный помещик П.Н. Балашёв, сахарозаводчик В.А. Бобринский, уездный предводитель дворянства П.Н. Крупенский, известный публицист М.О. Меньшиков, помещик и киевский журналист В.В. Шульгин и т. д. Однако «истинным патриархом русских националистов был при жизни и оставался таковым после смерти Пётр Аркадьевич Столыпин» (там же).

К такому же выводу, но на основе иных источников, приходят и более современные исследователи думской деятельности П.А. Столыпина. Упоминая о политике русификации и преследований инородцев, немецкий автор утверждает, что «после революции 1905 года премьер-министр Столыпин всё чаще делал ставку именно на эту карту и, используя избирательное право, прилагал серьёзные усилия к созданию националистической опоры во вновь учреждённом парламенте» (Реннер А. Изобретающее воспоминание: русский этнос в российской национальной памяти // РИЗИ, 2005. С. 451).

В результате этого наступления мусульмане России стали оказывать поддержку политическим партиям, в основном кадетской (думская «Трудовая группа»), радикально выступавшей против столыпинского правительства и самодержавия вообще. Причин этому имелось несколько, но основной из них была, очевидно, та, что программа кадетов ставила задачей партии защиту интересов беднейшего крестьянства; кроме того, кадеты выступали за предоставление всех гражданских прав мусульманам, как, впрочем, и остальным нерусским и неправославным группам населения империи. Конечно, равенства всех перед законом требовали и другие политические партии, в том числе социалистические. Однако мусульман отталкивала сама теория социализма. Во-первых, уравнительно-коллективистский дух этой теории противоречил высоко личностному характеру ислама. Во-вторых, для исламистов не доходил смысл классовой борьбы, когда в мусульманской джемаат и без того никаких «классов» не было. В-третьих, социалисты всех мастей (от эсеров до ленинцев) обещали буквально рай на земле, тогда как «мусульмане по врождённой наклонности к порядку не воспринимают утопических теорий. Теория социализма и мусульмане — всё равно, что бешеный конь и грудной ребёнок» (Мусульманин. 1910, № 24, 782).

Та же картина наблюдалась в Крыму. Прежде всего нужно сказать, что выборы в I Думу похоронили мнение о политической пассивности крымских татар. Когда люди воочию увидели, что есть крупная партия, в кои-то веки ставшая на защиту их прав, они и стали её поддерживать, — что тут неестественного? Причём проявляя при этом активность, едва ли не большую, чем у русскоязычной части населения³. И это несмотря на гораздо большие, чем в городе, трудности для такого проявления своей воли: ведь крестьянам было сложнее бросать, даже на короткое время, своё хозяйство (где никогда на все дела, как известно, светового дня не хватает), чтобы отправляться в город, на митинг или голосование. И это уже не говоря о крымских татарах-батраках, которым с той же целью приходилось идти на унизительное упрашивание хозяина отпустить их на день-два.

Но, как вспоминал один из кадетских лидеров, активность крымских татар была огромной: в день выборов в Алушту пришли все избиратели из всех деревень уезда, несмотря на то что некоторым пришлось для этого идти всю предшествующую ночь по горным дорогам. Причём трудный этот путь проделали и крымскотатарские старики (Оболенский, 1988. С. 320, 324). В конечном счёте общая стратегия, когда друг другу помогала самая «неевропейская» часть населения и самая европеизированная партия, принесла свои плоды: в Думу было избрано 40 кандидатов, поддержанных мусульманскими регионами.

Примечания

1. Следует подчеркнуть, что в то же время ряд представителей наиболее просвещённой бюрократии полагал необходимым предоставить участие в управлении приграничными областями местному нерусскому населению. Один из них, А.Н. Яхонтов, обосновывал своё мнение тем, что в этих краях культурный уровень переселившихся туда русских крайне низок (Архив русской революции. 1926. Т. 18. С. 62), что можно было отнести и к Крыму.

2. А.С. Айвазов (1878—1938) писатель, журналист, политический лидер. Родился в Алупке, учился в университетах Стамбула и Каира. В 1906—1908 гг. близкий сотрудник Абдурешита Медиева, с 1914 г. редактор Терджимана. По идейно-политическим воззрениям был близок к эсерам. В мае—апреле 1918 г. дважды избирался председателем Первого курултая. Посол Крымского краевого правительства в Турции. Один из организаторов национальной партии Милли Фирка. В 1930-х гг. подвергался политическим преследованиям, тщетно пытался выехать за рубеж. В 1937 г. арестован, в 1938 — расстрелян. В отличие от множества жертв сталинского режима доныне не реабилитирован.

3. Между прочим, администрация Таврической губернии (а, значит, и Петербург) не могли постичь, что произошло на этих выборах «с татарским населением, нисколько не изменившим своих патриархально-консервативных воззрений, но во время выборов служившим по большей части интересам левых партий» (Отчёт Таврического губернатора за 1906 г. — РГИА. Ф. 1263. Оп. 4. Д. 51. Л. 1017).