б) Война

К Первой мировой войне обе воюющие стороны готовились как к краткосрочному вооружённому конфликту, ведь все последние большие войны (прусско-австрийская 1866 г. и германо-французская 1870—1871 гг.), по сути, длились недолго (первая — несколько недель, вторая — полгода по продолжительности «чистых» военных действий). Неожиданно для всех война, начавшись в 1914 г., превратилась в затяжную. Это означало, что речь теперь шла об истощении экономической мощи противника, его выматывании, о способности тылов восполнять огромные утраты на фронтах, как материальные, так и человеческие.

И, самое главное, война становилась самой объективной проверкой способности воюющих сторон обеспечить взаимодействие экономической, политической и военной жизнеспособности наций, их сплочённости перед лицом врага.

Нужно сказать, что все участники великого испытания — кроме России — выдержали это испытание на прочность, хоть при этом у троих из них изменился государственный строй. Российская же политическая, да и экономическая системы не были готовы к затяжной войне. И чем дольше она продолжалась, тем явственнее проступала эта её слабость. «При первых крупных поражениях на фронте весной 1915 года, когда немцы вошли в Польшу, Россия разразилась бурей негодования, и не столько в адрес захватчиков, сколько по отношению к собственному правительству, и с таким неистовством, какое не приходилось испытывать правительству ни одной из воюющих стран в тяжёлые минуты поражений... Это дало повод Думе обвинить двор в безнадёжной некомпетентности и даже, хуже того, в измене. Военные поражения, вместо того, чтобы теснее сплотить правительство и его подданных, развели их ещё дальше друг от друга» (Пайпс, 1994. Ч. I. С. 237).

Ещё хуже было положение на фронте, даже в чисто экономическом отношении. Снабжение российских войск было отвратительным уже по отсутствию надёжных железнодорожных коммуникаций и прямому воровству интендантов. В восточно-западном направлении не было заблаговременно проложено достаточного количества железнодорожных путей, в то время как немецкие и австрийские дивизии доставлялись в вагонах прямо к линии фронта, а за ними следовали транспортные составы со всем необходимым.

Боевой дух российских солдат также оставлял желать лучшего. Они массами сдавались в плен. Всего за военные годы наши утраты составили 10 млн Но на 7 млн погибших приходилось 3 млн сдавшихся в плен. И это уже не говоря о дезертирах. Осенью 1914 г. число дезертиров достигло 15% от призванных, а в 1917 г. — 35%.¹ Причин тому было немало, но одна из них имела сугубо национальный, чисто российский характер.

Взвод Российской армии, коллективно сдающийся в плен. Собрание фото- и изобразительных материалов Королевской библиотеки Дании

Речь идёт о необразованности солдат, этих вчерашних крестьян. Большинству подданных российской империи была чужда идея единства культурного наследия, тогда как германская школа воспитывала патриотизм будущих солдат буквально с молодых ногтей. Все они ощущали себя немцами и сражались за единую родину (то же можно было сказать, кстати, об англичанах или французах), в то время как для российского мужицкого сознания «была далека категория «русскости», себя они воспринимали не столько как «русских», а скорее как «вятских», «тульских» и так далее, пока враг не угрожал родному уголку, они не испытывали к нему истинно враждебных чувств... Такое отсутствие понимания сопричастности общему делу определило чрезвычайно высокое число русских солдат, сдавшихся в плен или дезертировавших в ходе войны. Ещё сильнее отсутствие русского национального самосознания ощущалось, разумеется, среди солдат нерусских по происхождению, например украинцев» (Пайпс, 1994. Ч. I. С. 230).

Поэтому нижеприведённые горькие слова одного из самых прославившихся на войне генералов, А.А. Брусилова, о великорусском «патриотизме» можно с тем же (если не большим) правом отнести к крымским татарам: «Можно ли было ожидать подъёма духа и вызвать сильный патриотизм в народных массах?! Чем был виноват наш простолюдин, что он не только ничего не слыхал о замыслах Германии, но и совсем не знал, что такая страна существует... Он знал свой уезд и, пожалуй, губернию, знал, что есть Петербург и Москва, и на этом заканчивалось его знакомство со своим Отечеством. Откуда же взяться тут патриотизму, сознательной любви к великой Родине?» (Брусилов А.А. Мои воспоминания. М., 1936. С. 81—83).

И не было ничего удивительного в том, что царский двор и правительство ещё менее надеялись на «великорусский патриотизм» тех народов империи, что даже не являлись христианскими. Поэтому после начала Первой мировой войны подозрительность к мусульманскому населению Крыма многократно возросла, хотя, как и ранее, причин для этого на имелось никаких². Это был какой-то душный саван взаимного недоверия, слежки и доносительства, накрывший Крым ещё в 1914 г. Репрессии против немцев-колонистов сменялись повальными обысками крымскотатарских кварталов в Симферополе и Евпатории; цензура зорко следила за проповедями в мечетях Бахчисарая; досмотру подвергались фелюги рыбаков Феодосии и Судака. Но особенно болезненно нововведения военной поры, жандармская слежка и добровольно-патриотические выступления и доносы частных лиц отразились на положении крымскотатарской прессы. Её воистину «прессовали». И вообще в условиях Первой мировой войны исламофобия в общественном мнении ещё более усилилась, поскольку Османская империя стала одним из военных противников России (Исхаков, 2007. С. 312).

Репрессии властей вызывали всё более смелые акции национально-демократической оппозиции. Впрочем, она выдвигала протесты не в социальной сфере — это была всего лишь форма защиты веры и обычаев, которые попали в угрожаемое положение. Оппозиция, не считавшая нужным потворствовать обострившейся шовинистической реакции, чем дальше тем чаще приходила в столкновение с последней, высекая искры острых публичных дискуссий. Впрочем, вряд ли они долетали даже до крупных крымскотатарских сёл. И уж точно всё было по-старому в отдалённых горных и степных деревнях. Так что пока, если, конечно, не принимать во внимание деятельность большевистских, черносотенных и иных подрывных организаций, жизнь текла более или менее спокойно даже в крымских городах. Но люди ждали перемен, надеясь на лучшее, надеясь на реформы, которые рано или поздно проведёт верховная власть.

Причём, схожая картина наблюдалась в начале войны и во всех иных мусульманских регионах империи. «После вступления в войну Османской империи (октябрь 1914 г.) в России не произошло никаких выступлений в пользу султана-халифа и ведущей державы исламского мира. Солдаты-мусульмане русской армии честно исполняли свой воинский долг», — доказывает современный историк (Ланда, 2007. С. 65).

Российская листовка, распространявшаяся после убийства Г. Распутина, содержит его пародийное обращение к народу с Манифестом с того света. В центре — карикатурное изображение царской пары и Распутина. Собрание фото- и изобразительных материалов Королевской библиотеки Дании

Правда, имеется одиночное свидетельство тому, что «Татарские националисты по указке из Стамбула тайно проводили сбор средств для помощи Турции» (Надинский, 1952. Ч. I. С. 208). Однако никакой информацией об этой «тайной» деятельности автор, очевидно, не располагал, так как она им не приведена. Впрочем, такая мелочь не помешала ему нанести прямое оскорбление всему крымскотатарскому народу в целом, назвав его «пятой колонной германских (почему не турецких?! — В.В.) империалистов» (ук. соч. С. 203).

Собственно, крымский автор П. Надинский лишь подхватил эстафету российских учёных и публицистов колониального периода историографии крымских татар, что позволило ему занять достойное место в ряду сталинских фальсификаторов истории наций. Поражает лишь его нетворческий подход к социальному заказу. Он почти дословно повторяет измышления газетчиков 1916—1917 гг., обличавших, например, крымских «немцев-шпионов, захвативших землю» и т. д. (Цит. по: Бунегин, 1927. С. 25). При этом он ни словом не упоминает о том, что тысячи крымских татар с честью воевали на фронтах Первой мировой. Причём среди них были такие известные в истории Крыма лидеры национально-освободительного движения, как Джафер Сейдамет и Нуман Челеби Джихан.

Ситуацию в Крыму невозможно рассматривать в отрыве от событий военного времени, имевших место в других мусульманских областях империи. В 1916 г. вспыхнуло восстание среднеазиатских тюрков на огромной территории от Урала до Аму-Дарьи. Это был взрыв народного возмущения, вызванный многими причинами. Мусульмане, привыкшие свято исполнять обязательства, даже не подтверждённые письменно, были поражены нарушением слова, данного Ак-Падишахом, их высоко чтимым Белым Царём. Тот обещал не призывать среднеазиатских мусульман в армию, и нарушил своё обещание. Кроме призыва на воинскую службу, из местного населения формировали настоящие трудовые армии, которые должны были возводить укрепления за тысячи вёрст от родного дома, на западной прифронтовой полосе (Указ от 25 июня 1916 г.). Туда было призвано 250 000 человек из Туркменистана и 230 000 из Степного края. Причём этот призыв пришёлся (по ни с чем в мире не сравнимой российской административной тупости) на священный месяц рамадан, когда правоверные проводят время в молитвах и посте и избегают исполнения трудовых нужд, кроме самых необходимых.

Возможно, восстания и не случилось бы — как и ранее, в имевших место случаях прямого обмана царским правительством российских мусульман. Но тут зёрна народного гнева пали на почву, давно подготовленную военными событиями. Царь, взявший на себя ответственность главнокомандующего в текущей войне, обнаружил полную бездарность. Российская армия терпела огромные потери, а войне не было видно конца, и Ак-Падишах утратил авторитет среди своих мусульманских подданных (впрочем, и православных тоже).

Восстание в Средней Азии началось с отказа от набора в армию и от принудительных работ, от уплаты новых налогов и податей, с протеста против реквизиций личного имущества, поизводившегося также по законам военного времени. А затем дело дошло до нападений на налоговых чиновников, на полицейских и внутренние войска империи. Численность восставших быстро поднялась до 50 000, но они столь же быстро были подавлены карательными отрядами. При этом по суду было казнено всего 250 человек, но десятки тысяч мусульман пали жертвами военного подавления народного движения, а почти миллион человек спас свою жизнь лишь ценой эмиграции в Китай (Ланда, 2004. С. 66—67).

Российские воины-мусульмане на молитве. Из коллекции издательства «Тезис»

Известие об этих кровавых преступлениях режима всколыхнуло не только весь мусульманский мир, но и, в кои-то веки, Европу с Америкой. Пресса самых различных христианских стран, не сговариваясь, клеймила действия царских карателей. Одно из исключений составляли крымские журналисты: сведения о событиях в Туркестане выдавались местному читателю гомеопатическими дозами и уж конечно, без какой-либо критической оценки резни, учинённой режимом Николая II и с его личного благословления. Впрочем, эта крымская сдержанность была едва ли не чрезмерной: наши татары, и без русских газет осведомлённые о событиях в Средней Азии, в большинстве своём никак не на них не отреагировали. Внешне, конечно. А что при этом творилось в их сердцах — источники умалчивают.

Но вернёмся к войне и к упомянутой «пятой колонне». Если и искать её, эту колонну, разваливавшую российскую армию, то уж никак не в Крыму, а в российской же столице — очаге большевизма. В самом начале войны Ленин открыто заявил, что задачей партии является подрыв боеспособности армии, имевший конечной целью военное поражение России (ПСС. Т. 26. С. 6). И это были не пустые слова. Уже в июне и июле 1914 г. Ленин с этой целью дважды посетил германское руководство, где получил огромные суммы денег, — в Берлине понимали, что подрывная работа большевистских агентов в тылу и среди фронтовиков требовала средств³. После этого и начался развал фронта.

Одновременно Ленин разрабатывает программу перехода мировой войны в гражданскую, надеясь таким образом захватить власть в России. То, что этот путь ведёт к неслыханному даже для России кровопролитию, его мало волновало. Как индивидуум, то есть лично, человек весьма трусливый (об этом см. ниже), он был готов ради достижения собственной цели на самые жестокие меры, чтобы обезопасить своё движение от вероятных противников. Впрочем, возможно, уже в ту пору он догадывался, что солдатские и матросские массы, прошедшие горнило войны, не только простят ему любую жестокость, но и сами станут послушным инструментом в его руках, ещё не обагрённых кровью. В этом смысле он был, увы, не одинок.

Нужно отметить, что Первая мировая вообще привела к невиданному в прежних войнах падению гуманности среди населения стран-участниц, что не могло не сказаться, в частности, на положении крымскотатарского народа. Все более ранние войны (за исключением гражданских) вели, в основной массе, воины-профессионалы, сохранявшие нечто от рыцарских достоинств и норм поведения. Как отметил современный философ и культуролог Г. Померанц, до этой войны «народы в целом не воевали. Возвращаясь к родным очагам, солдаты всасывались мирной средой, растворялись в ней... Мировая война всё это переменила. Она загнала в окопы слишком много мужчин — добрую половину во всех цивилизованных странах. И цивилизация стала расползаться, как старая кожа змеи, и вылезла жестокость. Жестокость вошла в искусство, даже в религию... Жестокость надула паруса идеологий классовой и расовой борьбы... Война развязала вкус к жестокости и он окрасил XX век» (Родина, 1993, № 8/9. С. 173).

Эта жестокость обрушилась на крымских татар, как призванных в армию, так и оставшихся дома и не понимавших, почему их сыновья должны рисковать жизнью вдали от Крыма, в труднопредставимой для них Европе. Они вообще не понимали смысла этого кровопролития, как, впрочем, и русские крестьяне. И если мы отметим, что крымский татарин совершенно не хотел воевать, то здесь не будет ничего странного. О каком патриотизме мусульманских солдат могла идти речь на войне, затеянной «Белым Царём», если этого чувства не было и у русских мужиков в солдатских шинелях?

Но сейчас, когда очередной раз утвердился экстремальный режим военного времени, обрели голос крымские татары, служившие в элитных частях. Это были люди более образованные, чем простые конники, и имевшие чёткие представления о воинской чести, солдатском долге и т. д. Речь идёт о личном составе Крымского конного Её величества Императрицы Александры Фёдоровны полка (о нём упоминалось выше). Один эскадрон этого полка стоял в Бахчисарае, готовясь к отправке на германский фронт. Тогда местный земской учитель Яхъя Байбуртлы записал слова песни, сложенной эскадронцами. Приведу ее текст в русском переводе:

1. Запасные набраны
Дети заплакали
Разлучившись с Родиной
В Германию посланы

2. Вслед за запасными
Ополченцы собраны.
Говоря: «Сын мой!» — много матерей
Лишилось чувств.

3. Мы — солдаты, идущие в бой;
Военное дело мы знаем.
Не плачьте, братья!
Бог даст, мы здравыми вернёмся.

4. Животные, люди столпились,
Поле битвы открылось.
Не страшись, мой Падишах!
Фронт врага заперт.

5. Наше оружие мы отточили,
Чтобы стать против Германии.
Молитесь, братья,
О пролитии крови врага.

6. Мы идём навстречу бою,
Жизнь отдать мы готовы.
Не плачьте, братья!
Отдав жизнь, мы добудем славу.

7. Нет у нас страха перед свинцом.
Мы — прирождённые солдаты!
Чтоб задушить врага,
Пусть потоками льётся наша кровь!

8. Эскадрон — наше имя,
«Боярин» — наш глава.
Мы из Крыма уйдём,
Много будьте здоровы!

9. Потрудимтесь, братья!
Честь у нас едина.
Если враг обнаглеет,
Тяжело будет наше положение.

10. Смело идёмте
Драться с Германией!
Если Господь мой даст здоровья.
Мы мир прославим!

(Песни крымских татар про вторую Отечественную войну (памяти Исмаил-мирзы Гаспринского) // Самойлович А.Н. Избранные труды о Крыме. Симферополь, 2000. С. 81—94)

Совершенно иные настроения царили среди мирных татар-тружеников, оторванных войной от дома. В отличие от профессиональных воинов Конного полка, они не скрывали своих чувств ни от близких, ни от совершенно посторонних слушателей, изливая свои тревоги и горе расставания в грустных песнях.

Как и другие солдаты российской армии, крымские татары нередко оказывались в плену у противника. Пленные-мусульмане содержались в двух лагерях — близ чешского г. Эгера (совр. г. Хеб) и венгерского г. Эстергома. Именно в последний были свезены отвоевавшие своё крымские татары. Здесь их до самого окончания войны навещал венгерский тюрколог Игнац Кунос, заинтересовавшийся военным фольклором тех лет. Он записал отдельные тексты, представляющие большой интерес как отражающие думы и чувства крымчан, вначале брошенных в огонь войны, а затем на годы оторванных от родины. Не столь давно эти песни были опубликованы венгерской исследовательницей Жужей Какук.

Приведём несколько выдержек из этих записей с переводом на русский.

Из самого факта исследовательской работы И. Куноса, которую он длительное время вёл среди крымскотатарских пленных (об этом см также в: Seres, 2010, Р. 133), можно сделать осторожный вывод: очевидно, условия их содержания в упомянутых лагерях были сносными. И уж конечно, несравнимыми с реальностью германских концлагерей Второй мировой войны, где основная масса заключённых гибла от голода и болезней, и где ни о каких песнях, конечно, и речи идти не могло. Да вряд ли и этика известного будапештского профессора позволила бы ему брать научные интервью у умирающих от голода военнопленных.

Здесь невольно напрашивается совсем иной другой вопрос: были ли эти крымские солдаты виновны в собственном пленении? Та же проблема стоит перед историками следующей, Второй мировой войны, когда миллионы советских рядовых и офицеров, сражавшихся на том же западном фронте, оказались в плену. Причин тому в обоих случаях было несколько (мы их рассмотрим позже). Главные из них: никуда не годное, а точнее, преступно непрофессиональное общее управление боевой подготовкой и военным снабжением солдат, противостоявших немцам, тяжёлые ошибки в стратегии верховных командующих России и СССР. В обеих войнах на фронт отправлялись плохо вооружённые и нередко необученные новобранцы, которым было трудно противостоять профессионально подготовленным и прекрасно вооружённым, хорошо накормленным и заботливо одетым солдатам противника, с которыми приходилось драться буквально голыми руками. Известно, что уже в конце 1914 г. половина российского пополнения прибывала на фронт практически безоружной. Приведу зарисовку боевых будней на протяжении зимы 1914—1915 гг.:

«Бой шёл в условиях, едва ли сравнимых с чем-либо в истории современной войны. Россия, оказавшаяся в крайне стеснённом положении из-за нехватки оружия и боеприпасов, не могла экипировать массы обученных и подготовленных солдат, и вошло в обыкновение держать на задах боевых действий невооружённые войска, которыми можно было бы заполнить бреши от потерь, воспользовавшись оружием убитых. Под Праснышем люди были брошены на линию огня без винтовок, вооружённые только штык-ножом в одной руке и гранатой в другой. То есть биться, и биться отчаянно, предстояло им в самом тесном бою.... Было необходимо любой ценой пробраться к позициям неприятеля на расстояние, с которого можно было швырнуть гранату, а затем броситься врукопашную. Это была война одержимых, вызов всем современным правилам, возвращением к временам первобытных баталий» (то есть схваток врукопашную. — В.В.) (Buchan J.A. History of the Great War. Boston, 1922. Vol. 1. P. 526—527. Цит. по: Пайпс, 1994. 4.1. С. 243—244).

Тем временем в Крыму бедствовали татарские семьи, лишённые своей самой работоспособной части, ведь нередко мобилизации подлежали как юноши, так и их нестарые ещё отцы. Ещё хуже приходилось одиноким матерям, чьей единственной опорой ранее были сыновья, теперь брошенные в пламя мировой войны и часто обречённые на гибель. К сожалению, материалов, более или менее полно отражавших будничную жизнь крымского села в эти годы, обнаружить не удалось. Единственный источник такого рода носит скорее художественный, чем документальный характер, хотя он, конечно, отразил крымскую действительность военной поры. Я имею в виду созданный в 1920-х гг. небольшой рассказ крымского автора Умера Ипчи Zeynep tiyze (Тётя Зейнеп), в котором повествуется о несчастной женщине, сын которой Умер вернулся в родное село искалеченным и тяжело больным, с тем, чтобы умереть в стенах своего дома. Не выдержав такого удара вскоре умирает и его одинокая мать (Ипчи У. Икяелер. Ташкент, 1972. С. 52—56).

Примечания

1. В других сражавшихся армиях преданность присяге была гораздо выше. Для сравнения приведём следующие данные: в Германии за время Первой мировой войны число дезертиров не превышало 1—2% от основного состава армии, во Франции 3%, также на протяжении всей войны (Буровский, 2009). Разрыв, конечно, колоссальный.

2. Ещё до начала войны в Стамбуле возникли крымскотатарские землячества (напр., Къырым Талебе Джемиети), которые были в своей деятельности нацелены на национально-культурное просвещение крымской диаспоры в Турции, никак не посягая на государственные интересы Российской империи (Зарубин, 2001. С. 108). С 1915 г. там же работал Комитет по защите прав мусульманско-тюрко-татарских народов России под руководством эмигрировавшего в Турцию Юсуфа Акчурина (Ю. Акчура). Впрочем, деятельность и этой организации ни в коей мере не могла считаться направленной на военное поражение России. В то же время, в годы войны население некоторых её регионов проявило себя в этом смысле гораздо активнее. Так, в кайзеровской армии отличался своим воинским мастерством и храбростью 27-й Прусский егерский батальон, целиком состоявший из добровольцев, прибывших на балтийский фронт Германии из российского Великого княжества Финляндского (Каппелер, 1999. С. 258—259). В различных частях кайзеровской армии служили остзейские немцы из российской же Прибалтики, по большей части курсанты, которых война застала в германских военных академиях и училищах.

3. Первая сумма составила 70 млн марок, но их хватило ненадолго. Уже в сентябре 1915 г., продолжив контакт с эстонским сотрудником германской разведки Александром Кескюлой, Ленин налаживает систематическую передачу ему разведданных о положении в тылу и на фронте, собранных его агентами. Взамен германские выплаты вождю большевиков (20 000 марок в месяц) становятся регулярными (Пайпс, 1994. Ч. 2. С. 49, 51—52). Всего, по подсчётам хорошо информированного лидера Второго Интернационала Эдуарда Бернштейна, только в 1917—1918 гг. Германия передала большевикам по различным каналам более 50 млн золотых марок, что по тогдашнему курсу соответствовало 6—10 млн долларов или 9 тоннам золота. После 1945 г., когда для исследователей был открыт архив германского МИДа, эта цифра подтвердилась (ук. соч. С. 85. См. также: Baumgart W. Deutsche Ostpolitik, 1918. Wien, Münich, 1966. S. 213—214).