а) Весна 1917-го в Крыму

Для того, чтобы уточнить позицию политически наиболее активной части крымского народа во время революции, следует вернуться к ряду явлений, предшествовавших Февралю. Напомню, что ещё в 1908—1909 гг. в Стамбуле были образованы нелегальные общества учащихся-крымцев, настроенные против существовавших порядков. Однако эта кипучая деятельность была направлена исключительно в русло критики Духовного управления и вакуфной администрации Крыма. В 1914 г. эти молодые люди, к тому времени вернувшиеся на родину, снова активизировались: в Симферополе стали устраиваться тайные собрания, в которых принимали участие не только бывшие «стамбульцы», но и участники событий 1905 г., в том числе будущий политический лидер нации Вели Ибраимов. Теперь наряду с упомянутыми темами были подняты новые, связанные с национальным угнетением народа царизмом. Уже на первом из этих собраний было принято решение о создании какой-то центральной организации, естественно, глубоко законспирированной.

Однако идея объединения молодых сил со старыми борцами 1905 г. оказалась трудно осуществимой. Татарские дворяне, в 1905 г. проявлявшие чудеса смелости, теперь отказывались участвовать в новом движении. И даже таких известных в прошлом политиков, как Сеитджелил Хаттатов (он стал к 1914 г. директором банка в Бахчисарае), Аппаз Ширинский или Али Боданинский, по ряду причин не удалось привлечь к новой организации, хотя они сохранили с её членами самые дружеские отношения. Другие «старики», как, например, братья Алим-Сеит и Мен-Сеит Джемили, переехали за тысячи вёрст от Крыма и физически не могли помочь молодёжи ничем, кроме советов во время редких встреч с земляками, приезжавшими в Петроград или Москву (Сейдамет, 2009, № 28. С. 14; № 29. С. 14).

Куда более значительный резонанс в Крыму вызвали местные происшествия или, скорее, сенсации вроде несостоявшейся дуэли Челеби Джихана с бахчисарайским городским головой Сулейманом-мирзой Крымтаевым. История её вкратце такова. После смерти мудерриса Зинджирлы-медресе в 1916 г. возник вопрос о его преемнике. С. Крымтаев дал слово А.С. Айвазову, что на это место будет назначен прогрессивный дерекойский имам Ибраим-эфенди Тарпи, о чём Асан Сабри сообщил Челеби Джихану. Однако под давлением городского головы мудеррисом был избран озенбашский имам Мустафа-эфенди. После этого А.С. Айвазов поместил в одной из газет хвалебную статью в честь нового главы главного медресе Крыма. Узнав об этом, Челеби Джихан, находившийся за пределами Крыма, отправил автору статьи, введшему его в заблуждение, гневное письмо, а С. Крымтаева письменно же вызвал на дуэль. О конфликте поразительно скоро стало известно крымцам, разделившимся при этом на две части, каждая из которых «болела» за своего дуэлянта.

Однако С. Крымтаев вызова не принял под тем предлогом, что никаких обещаний А.С. Айвазову не давал. Этот, на первый взгляд, личный конфликт оказал большое влияние на местное революционное движение. Современник вспоминал: «Теперь наше общество раскололось на два противоположных лагеря: мурзачество¹, ярких приверженцев государства вместе с их сторонниками из числа фанатичных улемов-богословов, и [с другой стороны,] революционную молодёжь.... Это событие убедительно доказало всей нашей интеллигенции, что несмотря на кажущуюся незначительность проблемы или опасность положения, революционеры не имеют права на нерешительность, не смеют расслабляться и сводить всё к безответственности, тем более идти на попятную» (Сейдамет, 2009, № 33. С. 14).

Когда до Крыма донеслась весть о перевороте в обеих российских столицах, то ни у сторонников революции, ни у её противников, кажется, не было сомнений в том, что примерно того же самого нужно ждать и дома. Стоит заметить, что в те времена большинство крымских горожан питали безоблачные и столь же безосновательные надежды на целительную, обновляющую силу революционной грозы. И это несмотря на то, что новая власть целиком продолжила внешнюю политику царизма², да и во внутренней не слишком торопилась с экономическими, то есть самыми фундаментальными и актуальными, реформами. Противников решения всех проблем революционным путём, а именно посредством насилия и крови, оказалось слишком мало и они жили в глубинке, в том числе и в крымскотатарской деревне. Поэтому они не пользовались ни авторитетом у упомянутого большинства городов и посёлков, ни возможностью как-то высказать своё мнение, которого, кстати, у них никто и не спрашивал. Русский, по преимуществу, город счёл и на этот раз себя вправе решить судьбу Крыма, а заодно и коренного народа.

Как-то очень быстро, без особых проблем в Крыму образовалось собственное Временное правительство, которому старой администрацией была мирно передана вся полнота власти. После чего последовала присяга на верность, которую чиновники полуострова принесли новому начальству. Кстати, никто из них не видел ничего зазорного в отречении от «любимого монарха»: ведь одними из первых стали на сторону Февраля генерал-губернатор Новороссии М.И. Эбелов и командующий флотом адмирал А.В. Колчак.

Крымскотатарская деревня увидела в перемене декораций прежде всего то, в чём её убеждали, и что она желала увидеть, а именно залог окончания войны, основную тяжесть которой приходилось нести именно её сыновьям, не говоря уже об экономической стороне дела³. Но аполитичность села́ тем не менее была традиционно велика: если в городах Советы рабочих и солдатских депутатов были созданы уже в марте 1917 г., то волостные и уездные Советы крестьянских депутатов — лишь к концу лета. Сходным в этих органах власти города и деревни было лишь одно — большинство и здесь и там принадлежало сторонникам эсеров или меньшевиков. Что же касается не политической, а нравственной позиции крымских татар по отношению к перемене власти, то этот вопрос сложнее.

Конечно, царский режим был для крымских мусульман и тяжёлым, и чуждым. Но это вовсе не означало, что он был по необходимости враждебным для законопослушных татар. Напротив, Временное правительство ещё ни в чём предосудительном не было замечено, но мусульман естественно настораживал простой факт: оно, в противоположность царскому монархическому управлению, не было освящено Богом. То есть, в отличие от старого режима, не являлось единственно законной и истинной властью. Об этом нюансе, более всего заметном именно в Крыму, нельзя забывать при рассмотрении исторических событий на протяжении месяцев, последовавших за Февралём.

Бахчисарай в начале XX в. Фото из журнала Qasevet

Можно утверждать даже, что крымскотатарское село оставалось верным монархическому, уже, по сути, рухнувшему режиму и конкретно — царской семье. Приведём один пример. Той же весной мать Николая II, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна с близкими оказалась в крымском дворце великого князя Петра Николаевича, Дюльбере, на положении фактически арестованной. Задержанным грозила опасность физической расправы (Ялтинский совет настаивал на их расстреле). Марию Фёдоровну спасли, и помощь пришла не от кого другого, как от крестьян близлежащих татарских сёл. Один из её приближённых рассказывал позже: «Когда наступила ночь, мы увидели нечто удивительное. Большие группы крымских татар, вооружённых чем попало — дубинами, косами и ружьями, встали лагерем вокруг дворца. Мы были полностью окружены... [но] как после оказалось, татары пришли защищать нас! Как только среди них прошли слухи, что императрица в опасности, они устремились к дворцу, чтобы усилить охрану. Это было неожиданное доказательство лояльности татарского населения» (Ящик, 2007. С. 77—78).

Следует отметить, с другой стороны, что в марте в Крыму не было ни одной чисто большевистской организации (созданный 12 марта симферопольский комитет РСДРП был по своему составу смешанным и далеко не большевистским). То есть основная волна арестов жандармов, полицейских, чиновников-монархистов, другие революционные акции произошли без участия большевиков. И это сказалось на умеренности перемен такого рода по сравнению с Россией. При всём желании представить Крым 1917 года как революционный вулкан, советский историк не смог назвать никаких характерных в этом смысле эксцессов, кроме самых мелких и малочисленных. Вроде того, что в июле Советы Зуйской и Петровской волостей передали первичным крестьянским комитетам всё имущество помещичьего имения Кильбурун; крестьяне Тав-Бодракской волости вынесли решение об отказе от воинской повинности, а делегаты феодосийских сёл выдвинули требование о немедленной конфискации земель крымских помещиков (Надинский, 1952. Ч. II. С. 25). И это всё.

Упомянутые действия — из числа «экстремальных». Впрочем, и они имели место лишь благодаря русскому большинству в названных волостях и сёлах (Зуя вообще была русским посёлком). Как справедливо замечено, в эти огневые месяцы «...за малым исключением местные татары спали политическим сном» (Королёв, 1993 «а». С. 6). Да и основная масса советов в Крыму была явно настроена на бескровное, ненасильственное, эволюционное перерастание буржуазного общества в народно-демократическое, к чему были основания. Повторяем, процесс, начавшийся в феврале, протекал здесь более мирно и свободно, чем в большинстве остальных губерний империи. Лишь некоторые трения наблюдались в ходе практического осуществления преобразований (пока, вроде, действительно революционных), и, конечно, шли острые дискуссионные схватки в идейно-политической сфере. Татарские политики придерживались традиционных путей к улучшению качества жизни. Ведь мусульманство в целом было изначально «предрасположено к эволюции, а не к революции, даже «воинствующий фундаментализм» — есть реакция на неправедный вызов извне». Мусульмане России в эту взрывную эпоху придерживались «позиций социального непротивления, что вытекало из их этноконфессиональной психологии. Последняя была одним из своеобразных социальных противовесов революционной стихии» (Исхаков, 1997. С. 12—13, 19).

Причём и эсеры, и меньшевики Крыма, среди которых некоторую часть составляла татарская интеллигенция, были весьма мирно настроены. Понятно, что большевики, ни тогда, ни позже не имевшие в Крыму устойчивой поддержки среди местного населения, в пропагандистских целях смыкались с упомянутыми партиями⁴. И так же, как последние, декларировали программу немедленного выхода России из империалистической войны, даже ценой уступки оккупированной противником территории, раздела земли и т. д. Позднее такого рода политику назовут популистской. Это легко понять: сторонники планомерных радикально-репрессивных мер были в абсолютном меньшинстве. Если эсеров в августе по огромной губернии насчитывалось 27 000, а меньшевиков — 7000, то большевиков и им сочувствующих — едва 250 человек (Гавен, 1923. С. 8).

Что же касается крымских татар, то их политически активная интеллигенция, как мы видели, и до революции твёрдо стояла по отношению к войне на позиции скорейшего замирения, даже пораженчества, чем вызывала к себе повышенное внимание жандармского управления. Но большинство лидеров национального политического движения выдвинулось из их рядов уже после Февраля. Показательно, что не все они были горожанами, многие — впервые в истории народа! — пришли в политику из татарской деревни. Назовем хотя бы братьев Яшлавских (дер. Ханышкой), Ибрагима Аджи (дер. Коккозы), Шейх-Якуба Халилова (дер. Эфендикой) и др. (Елагин, 1924. С. 41). Этим пацифистам, сторонникам компромиссного, постепенного пути развития, уже в 1917 г. противостояла в татарской среде единственно группа Решила Медиева (А.С. Айвазов, Х. Чапчакчи, Дж. Сейдамет, С. Маметов), агитировавшая за революционный, чисто насильственный переход к новому порядку. При этом в качестве конечной цели у них была либерализация, модернизация, частично — и европеизация Крыма.

В целом же довольно слабое до 1917 г. крымскотатарское национальное, демократичное по духу движение развернулось весной этого года, как никогда раньше, широко и поразительно быстро (речь идёт о городе). Если в Петрограде волнения, начавшиеся 23 февраля, переросли в вооружённое восстание 27-го, то именно в этот день в Крыму по инициативе Али Боданинского и его единомышленников уже была создана организация нового типа — Крымский Мусульманский Революционный комитет. Первое открытое массовое выступление участников движения, возглавленного Комитетом, состоялось 17 марта, когда на улицах и площадях Симферополя состоялась многотысячная крымскотатарская демонстрация. Ораторы и многочисленные плакаты звали народ к единой цели: «Свобода, равенство, братство и справедливость». В эти часы состоялись богослужения в симферопольских мечетях, на татарском кладбище речи произнесли имам И. Тарпи и ялтинский коммерсант и банкир Б. Маметов. Участники манифестации единодушно приняли присягу верности Временному правительству. Затем состоялось шествие по городу со знамёнами и плакатами на татарском языке, где значились упомянутые идеалы свободного, равноправного и справедливого существования (Хроника революционных событий в Крыму за 1917—1918 гг. // Революция в Крыму. 1927, № 1 (3). С. 197). В ближайшие дни подобные же демонстрации состоялись в других городах Крыма.

Интересна позиция народных политических лидеров, выдвинувшихся именно в эти мартовские дни. Полагая, что избавиться, в частности, от пережитков прошлого, тащившего народ назад, к средневековой духовной, социальной и экономической зависимости, Крым может только с помощью «революционной» России, ведущие участники движения решительно выступали против идей сепаратизма, имевших некоторое распространение в былые годы. Члены различных групп включали в свои программы (весьма друг от друга, впрочем, отличавшиеся) единую цель — построение нового Крыма, то есть государства, находящегося в федеративном союзе с преображённой Россией.

Была и вторая, столь же общая точка зрения, сближавшая крымскотатарские партии и группировки. Все они считали, что национальное движение нуждается в крепком организационном оформлении. Было необходимо возродить традиционный тюркский представительный и руководящий орган такого рода. А именно, демократический парламент (схемы организационной структуры и даже имени у него пока не было — это предполагалось определить в будущем).

Примечания

1. Выше назывались имена светлой памяти крымских мурз, поддерживавших национальное движение крымских татар, в частности, реформы И. Гаспринского. Однако в основной своей массе мурзачество за годы российской власти сильно деградировало, превратившись из авангарда нации в балласт на её ногах. Эта прослойка была предана имперскому режиму, получая от него существенные знаки благодарности (например, в виде недвижимости, в том числе и вакуфной, которую мурзаки без зазрения совести принимали). Особенно чётко их антинациональная позиция вырисовалась в начале XX в. Явление, впрочем, не только крымское: известно, что гибнущие империи всегда заражают своих подданных трупным ядом (Булдаков, 1994. С. 20).

2. Здесь имеется в виду известная традиция: решать задачи, отвечавшие амбициям великодержавной России, за счёт полуколониального Юга, постоянно приносимого в жертву агрессии в ближневосточном и балканском направлениях. Глава внешнеполитического ведомства Временного правительства, лидер кадетов П.Н. Милюков публично выступал в лучших имперских традициях, в том числе и в официальных нотах, направлявшихся правительствам стран Антанты. Не утруждая себя соблюдением элементарной логики, он утверждал: «...если мы, русские, претендуем на обладание Константинополем и Проливами, то этим ничуть не посягаем на национальные права Турции, и никто не вправе бросить упрёк в захватных тенденциях. Обладание Царьградом всегда считалось исконной задачей России» (Цит. по: Проливы, 1999. С. 346). Он же заявил об установках и целях российской официальной пропаганды: «Победа — это Константинополь, а Константинополь — это победа, посему людям всё время необходимо напоминать о Константинополе» (цит. по: Романенко, 2002. С. 118).

3. В годы Первой мировой войны в крымскотатарском селе были реквизированы все лошади и часть волов. Только за 1917 г., когда тыловые службы добирали уже последние остатки мясо-молочного скота, по Крыму было конфисковано более 200 000 голов крупного рогатого скота, овец и др. (Надинский, 1952. Ч. II. С. 7).

4. Высокий авторитет левых эсеров в деревне мог помочь большевикам наладить контакт с крестьянами, без которых говорить о будущем «правительстве рабочих и крестьян» было бы нелепо. Позднее именно левые эсеры «объединили усилия с большевиками и помогли им прикончить независимое крестьянское движение, которым заправляли правые эсеры» (Пайпс, 1994. Ч. 2. С. 206)