2. Массовый террор

После того как большевики одержали военную победу на всей территории полуострова, террор не прекратился. Собственно, этого и нельзя было ожидать после того, как в феврале 1918 г. Лениным был подготовлен, а затем принят его кабинетом декрет «Социалистическое Отечество в опасности!» Этот акт предусматривал расстрел на месте (то есть расправу без суда и следствия)¹ неких опасных для режима злоумышленников — категория, обозначенная весьма обобщённо и неясно. Так, в неё входили «спекулянты», в том числе и крестьяне, пытавшиеся продавать плоды своего труда, то есть минуя государственную торговую монополию (она была установлена несколько позднее), а также все политически инакомыслящие, обозначенные в декрете как «контрреволюционные агитаторы».

Любопытно, что в ленинском кабинете нашлись люди, протестовавшие против столь широкого применения этого по сути террористического акта. Среди них был нарком юстиции И. Штейнберг, который считал, что подобный режим делает ненужным само существование его комиссариата, назначением которого по определению была поддержка справедливости. Он даже предложил Ленину переименовать это ведомство в «комиссариат социального истребления». При этом вождь оживился, лицо его просветлело, и он ответил: «Хорошо сказано... именно так и надо бы его назвать... но мы не можем сказать это прямо» (Steinberg, 1974. S. 145. Цит. по: Пайпс, 1944. Ч. 2. С. 485—486). Осуществление положений этого декрета в Крыму имело свои специфические черты.

В Симферополе, после того как там был установлен советский режим и боевые части вернулись в Севастополь, остался 1-й севастопольский отряд, чьим командиром был С.Г. Шмаков, большевик, «субъект с бандитскими тенденциями». Поэтому практика террора здесь осталась той же; совершенно не изменилась обстановка бессудных репрессий, «самовольных обысков и арестов, которая разлагала город с ужасающей быстротой. Это разложение стало угрожающим для населения...» Более того, 2-й отряд, находившийся под началом А. Мокроусова, в своей кровавой разнузданности нередко преступал даже жестокие советские законы. Именно поэтому, как мягко выражается советский историк, он «не мог служить опорой для Советской власти» (Ремпель, 1931. С. 78).

Командиры больших и малых отрядов, как организованных большевиками, так и самодеятельных (или вышедших из-под ревкомовской опеки) и более напоминавших бандитские шайки, считали себя настоящими князьками, самовластно распоряжавшимися жизнью и смертью на контролируемой ими территории. Возникали и местные отряды, в особенности вблизи городов, там, где имелась связь с рынком и рабочим классом. Командиры таких групп² быстро привыкли решать вопрос любой сложности пулей или петлей, и единственной трудно поддающейся решению проблемой оставалось расширение зоны собственного влияния. Поэтому через какое-то время они совершенно закономерно вступили в борьбу друг с другом за передел территории. Так, между «карасубазарским» командиром Пошехонцевым и «владиславовским» Малимановым личная вражда переросла в кровавые «разборки», ревкомам и штабам Красной гвардии приходилось их мирить и т. д. На Южном берегу была своя специфика, там зоны влияния вообще было трудно разграничить. Бывало, что, слишком увлекшись (по протоколу официальной комиссии) «изъятиями и расстрелом «галок» (буржуев)», ялтинцы вторгались в алупкинский район «для производства изъятий и самосудов». Когда же алупкинские арестовали чужаков, то из Ялты для освобождения арестантов двинулся сводный отряд Красной гвардии (Ремпель, 1931. С. 83, 84).

Такая атмосфера террора и бандитизма тем не менее не может быть названа массовой его формой уже потому, что насилие при всей его распространённости и чудовищной жестокости ещё не было централизовано. Следующая, более высокая ступень террора, превращавшегося большевиками в массовый, тотальный, стала готовиться уже в феврале 1918 г.

Напомним, что незадолго до этого севастопольский реввоенком обложил местных «капиталистов», то есть частных предпринимателей, от крупных до самых мелких, контрибуцией в 10 млн руб.³, которую им было предложено выплатить в течение 48 часов (КВ. 23.01.1918). Такие деньги, и в мирное-то время весьма значительные, могли быть собраны в разоренном войной и революциями крае с большим трудом. Тем не менее в ревком было сдано 3 млн руб. Но когда после нескольких отсрочек деньги полностью внесены все же были, то это и послужило неким сигналом для матросов, солдат и гражданских жителей Севастополя. В этом городе был развязан кровавый террор, равного которому уже много десятилетий Крым не видел. Но прежде чем перевернуть эту позорную страницу истории советской власти, зададимся вопросом об истоках и причинах, которые вызвали самую первую волну террора именно в Севастополе, а насилие в нём сделали самым кровавым по сравнению с другими городами Крыма.

На данную тему было высказано немало соображений как в этой, так и в других работах⁴. Назовём ещё один источник насилия, несправедливо игнорируемый практически всеми историками. Это — общий низкий нравственный уровень севастопольцев. То есть не только военного или флотского личного состава, а именно гражданского населения города, который ещё в первой половине XIX в. заполняли всевозможные люмпены, босяки, проститутки (портовый же город!) и уголовный элемент, иммигрировавший в Крым из России. В дальнейшем процесс их натурализации, оседания в Севастополе, по ряду причин продолжался.

Сам по себе моральный климат того или иного города или села определить сложно, если нет точных норм и критериев. В этой области практически не выработано шкалы однозначных ценностей и объективных норм, какими располагают специалисты. Как правило, отсутствуют и точные данные. Но Севастополю в этом смысле «повезло» вдвойне. Материалы такого рода были в своё время собраны и даже опубликованы профессионалами, заслуживающими полного доверия. Военно-статистический труд, составленный при Генштабе несколькими десятилетиями ранее, содержит авторитетный вывод относительно нравственного уровня основных групп населения полуострова в целом. Оказалось, что в Крыму «менее прочих удовлетворительна нравственность евреев, греков и жителей Севастополя» (Герсиванов, 1849. С. 211). Отсюда и последствия...

За три ночи 21—24 февраля в городе было расстреляно 350 человек, в основном «национальных буржуев», то есть крымских татар. В том числе были казнены, после побоев и других издевательств, заключенные в городскую тюрьму члены правительства, среди которых был и муфтий Крыма, бывший председатель национального правительства Нуман Челеби Джихан⁵. По признаку «буржуазности» погибло несколько выдающихся крымских интеллигентов, в том числе знаменитый караимский художник М.М. Казас, чьё дарование было поистине уникальным.

Позже эта волна террора была оправдана советскими историками как «превентивное», или предупредительное, средство против реставрации выборной власти, причём оно применялось и в других городах страны. Но, что характерно, несколько позже. А те, кто оказалися свидетелями этой кровавой расправы, то есть авторы, ещё не обученные более поздней кремлёвской лжи (в том числе большевики), назвали её так, как она этого заслуживала: «Варфоломеевской ночью» (Гавен, 1923а. С. 53, 54).

Имелась в виду самая страшная ночь с 21 на 22 февраля, когда из севастопольских тюремных помещений людей стали выводить на расстрел (в том числе Нумана Челеби Джихана), хотя на самом деле расстрелы длились с 22 по 24 февраля 1918 г. (там же). Эстафету подхватил отряд вышеупомянутого матроса-большевика Шмакова — в Симферополе им было расстреляно 170 мирных жителей, отнесенных на сей раз к «мировой буржуазии» (Бунегин, 1927. С. 126). Расстрелы проводились не только на специально отведённых окрестных местах, но и в самом городе, даже в центре его, прилюдно. Так, на базарной площади Симферополя был казнён вместе с другими крымцами близкий родственник имама, затем муфтия Крыма И. Тарпи, Абдураман Ибрагимов — только по причине его зажиточности (АМ ФВ, Д. 23. Л. 1).

Как утверждает советский автор, поводом для севастопольской «Варфоломеевской ночи» и дальнейших кровавых репрессий стала недоплата упоминавшихся контрибуций, вместо 10 млн руб. за месяц со дня публикации соответствующего указа. В результате за 2—3 дня в Крыму, только по официальным данным было, казнено 600 чел. (Говек, 1923, там же). Вот теперь террор стал массовым — это признают и защитники самой идеи подобного насилия над народом. Причём кровавые репрессии были направлены не только против «классово чуждого элемента», то есть буржуазии, но и против недавних союзников большевиков. Расстрелу подлежали эсеры и меньшевики (Надинский, 1957. Т. II. С. 77). Это было проявление чисто ленинской нравственности — расправа с соратниками, нужда в которых отпала.

В Красном терроре принимали участие и проверенные команды кораблей Черноморского флота. В Ялте это были уже упоминавшиеся миноносцы «Хаджи-бей» и «Керчь», в Феодосии — эсминец «Фидониси», в Керчи — минный заградитель «Аю-Даг», в Алуште — эсминец «Капитан Сакен». Но, конечно, самую страшную память о себе оставили уже упоминавшиеся экипажи транспорта «Трувор» и крейсера «Румыния», о зверствах которых писали и за рубежом, куда доходили лишь самые громкие, не поддававшиеся сокрытию карательные акции, — имеется в виду издание в 1923 г. книги С.П. Мельгунова в Берлине.

При этом, если некоторые из большевистских лидеров (вроде Ю. Гавена) пытались хоть как-то смягчить террор, ограничить его масштабы, то эти инициативы полностью нейтрализовались противоположными призывами других партийцев. Так, на ещё большем ужесточении карательных мер в Евпатории настаивали председатель местного ревкома Н. Дёмышев и братья Немичи (Елагин, 1922. С. 56 и др.), то есть люди, чьи имена до сих пор носят евпаторийские улицы. Как и в январе, убийства здесь предварялись пытками. Единожды окунувшись в эту кровавую вакханалию, люди, очевидно, становились садистами. Солдаты и матросы, по сути законченные психопаты, которые уже не могли обходиться без такого рода психического допинга, теряли человеческий облик, постоянно ища всё новый и новый выход своим извращённым наклонностям.

Иногда утверждается, впрочем, что и к этой новой резне большевики не имели никакого отношения. Что якобы она осуществлялась «незаконными» бандами «уголовных и анархиствующих элементов» (там же). Утверждение это сомнительно уже потому, что террор начался, как по команде, одновременно в разных районах Крыма и осуществлялся вооруженными отрядами, беспрепятственно уводившими крымчан на расстрел не только из собственных домов, но и из государственных тюрем. Да и сами представители новой власти не укрывались за чью-то спину. Член севастопольского Совета А.Д. Рябоконь так и заявил тем, кто пытался оправдать Красный террор тех недель: «Это сделал весь трудовой народ. Всю буржуазию надо расстрелять. Теперь мы сильны, вот и режем» (цит. по: Королёв, 1993 а. С. 61—62).

Наконец, наименее «законными», на наш взгляд, были вполне официально организованные именно большевистскими ревкомами так называемые сортировочные комитеты. Это были, по сути их функций (да и по смыслу названия), те же страшные фильтрационные пункты позорных Чеченских войн 1990—2000-х и более поздних лет. Люди, не заслуживающие высокого звания солдата, фильтровали (сортировали) задержанных, чаще всего вынося без суда и следствия смертные приговоры арестованным, тут же и приводя их в исполнение.

Понятно, что практика таких бессудных казней противоречила всем нормам действовавшего в начале XX в. международного права. Впрочем, и через много лет находились коммунисты, оправдывавшие февральскую кровавую баню в Крыму. Говоря о том, что, например, в севастопольской резне участвовало 3500 матросов, такой автор может именно массовостью палачества доказывать, что «стихийное выступление красногвардейцев и матросов имело под собой основание». То есть сами жертвы, «сорвав с себя маску» неуплатой контрибуции, «привели массы в состояние ожесточения, кровавой ненависти к себе», за что и расплатились (Ремпель, 1931. С. 95, 96). И тут же автор проговаривается: оказывается, упомянутый командир I севастопольского отряда Шмаков, не удовлетворившись добычей в Симферополе, отправился в кровавый рейд по крымскотатарским деревням «своего», а заодно и Евпаторийского уезда, для сбора вышеупомянутой контрибуции и «реквизиции крестьянского имущества» прежде всего «в целях личной наживы» (там же). Другой современник приходит к выводу, что большевик Шмаков, «занимаясь экспроприацией буржуазии, совершенно разложился и стал угрозой самому Тав. Цик'у» (Гавен, 1923 а. С. 54).

Вообще роль в этих событиях Севастополя — особая тема. Здесь, как мы видели, в едином порыве слились чаяния и инстинкты мирного населения города и славного Черноморского флота. В дальнейшем мы будем неоднократно возвращаться к роли города и флота в истории коренного народа периода советской власти. Пока нужно подчеркнуть один примечательный факт. Даже твёрдокаменные большевики, ещё не привыкшие к такому размаху насилия, непосредственным инициатором и исполнителем которого был Черноморский флот, пытались смягчить действия матросни и примкнувших к ним армейских и гражданских преступников. А когда этого сделать не удалось, уже после окончания главного этапа беспощадной флотской резни крымцев (и не только крымцев), большевистский съезд был вынужден (по числу голосовавших) признать, что события прошедших дней пали вечным позором «на весь Черноморский флот. Съезд осудил действия военных моряков...» и т. д. (цит. по: Королёв, 1993а. С. 62)⁶. Как будто это были первые или последние антитатарские акции черноморцев...

В марте 1918 г. крымской темы коснулся Максим Горький, тогда уже знаменитый писатель: «Уничтожив именем пролетариата старые суды, гг. народные комиссары этим самым укрепили в сознании «улицы» её право на «самосуд» — звериное право. И раньше, до революции, наша улица любила бить, предаваясь этому «спорту» с наслаждением...

И вот теперь этим людям, воспитанным истязаниями, как бы дано право свободно истязать друг друга. Они пользуются своим «правом» с явным сладострастием, невероятной жестокостью...

Грабят и продают церкви, военные музеи, продают пушки и винтовки, разворовывают интендантские запасы, грабят дворцы бывших великих князей, расхищают всё, что можно расхитить, продается всё, что можно продать, в Феодосии солдаты даже людьми торгуют...» (цит. по: Смена [Л.]. 06.02.1990).

Между тем разбой в Крыму продолжался. За первой контрибуцией последовала вторая — реввоенкомы под угрозой репрессий обязали крестьян Крыма выплатить недоимки ещё царского времени! То есть отдать деньги за несколько лет сразу, а долг прежним властям из-за военных лишений составлял немало. Это было попросту невозможно — и снова поднялась волна репрессий, на этот раз по отношению исключительно к деревенскому населению... Была и ещё одна цель этих контрибуций: перераспределение продуктов, передача их наиболее «перспективному» классу — крымскому пролетариату, становившемуся гегемоном за счёт ограбления крестьянина, по сути татарского. Народный комиссар труда Ф. Шиханович этой цели и не скрывал: «Пусть знает и видит голодный рабочий, что никто иной, а только Советская власть спасает его от голодной смерти» (цит. по: Королёв, 1993а. С. 66). Революционный пролетариат России действительно был поддержан крымским хлебом, отобранным у татарских крестьян. Только в феврале—апреле его ушло на север 3500 000 пудов! А кроме того, не менее крупные запасы консервов, сыра и множества других продуктов длительного хранения, изъятого в Крыму (Чирва, 1963. С. 36).

Лишь много позже советскими авторами этот шаг был признан «ошибочным» (Бунегин, 1927. С. 125). Но в своё-то время он сыграл роковую роль, окончательно оттолкнув от советской власти основную часть крымских татар, а именно крестьянскую. Они, эти честные сельские люди, отныне не могли верить большевикам. Это неприятие новой власти рано или поздно прорывалось наружу и, как правило, стоило свободы, а то и жизни множеству крымцев.

Можно назвать примеры. Так, Абдураман Меметов, по прозвищу Аю-Кулак (Медвежье ухо), отказался от выплаты контрибуции размером в 15 000 руб., за что и был арестован. При этом он публично, не страшась доносов, объявил причину нежелания делиться плодами своего труда с большевиками: «Я этим паршивцам не дам и копейки!» Желавшие выручить его родственники собрали 8000, но доплатить оставшиеся 7000 упрямый Абдураман по-прежнему отказывался и, более того, ругательски ругал своих близких за то, что они внесли за него часть контрибуции — причём, повторяю, не опасаясь репрессий со стороны советских органов (Фирдевс, 1923. С. 60). То есть это был отказ крымского татарина от выплат не просто администрации, а ненавистной большевистской власти.

Что же касается города, то в нём контрибуции были не то чтобы мягче, а как-то своеобразнее, чем в деревне.

Во-первых, здесь контрибуции можно было брать, в отличие от крымскотатарской деревни, не натуральным продуктом, который ещё нужно было продать, а сразу деньгами и драгоценными металлами. Города облагались поборами, исчисляемыми миллионами (от 2 млн в Керчи до 20 млн руб. в Ялте)⁷, и это не считая уже упоминавшихся «обысков»-ограблений частных лиц. В общем, крымские картины «победного шествия советской власти» в точности повторяли петроградские или московские.

Вплоть до полосования штыками полотен всемирно известных художников: в Зимнем дворце, в феодосийской коллекции Стамболи или ливадийского собрания живописи и скульптуры династии Романовых...

Примечания

1. Собственно, о судебных разбирательствах и речи не могло быть после опубликования декрета Совнаркома от 22 ноября 1917 г. Согласно этому акту, вся система российского права была отменена, а суды распущены. Одновременно были ликвидировано судопроизводство и сами должности прокуроров, судей, адвокатов и т. д. Вместо них учреждались так называемые революционные трибуналы, которые должны были выносить приговоры, руководствуясь не объективным анализом сути того или иного дела, а лишь «велениями революционной совести» (декрет Совнаркома от 21 декабря 1917 г.). Таким образом, фактически указанные акты узаконивали коллективный самосуд, осуществивший членами трибуналов, тем более что с марта 1920 г. они получили право отказывать от вызова свидетелей (Кожевников М.В. История советского суда, 1917—1956. М., 1957. С. 83).

2. Вышеупомянутый автор не может не указать, что все эти вожаки по национальности были исключительно «русские рабочие и матросы» (Ремпель, 1931. С. 82), хотя и не объясняет причину этого феномена, странного для чрезвычайно многоплеменного Крыма.

3. Много это или мало? Судя по тому, что человек на феодосийском рынке в те же месяцы стоил от 25 руб. и выше, сумма в 10 млн руб. — просто фантастична. Впрочем, как в Петрограде, так и на периферии уже началась девальвация бумажных денег.

4. Приведу одно из достаточно обоснованных мнений: «Даже добившись власти, большевики продолжали демонтировать то, что осталось от старой армии, лишая офицеров последних полномочий. Вначале они сделали офицерские должности выборными, а затем отменили все военные звания, предоставив право назначать командиров солдатским Советам. Подстрекаемые большевистскими агитаторами, солдаты сплошь и рядом чинили расправу над офицерами; на Черноморском флоте эти расправы вылились в настоящие массовые побоища» (Пайпс, 1994. Т. II. С. 285).

5. Существуют две версии гибели Нумана Челеби Джихана. По сведениям его жены Шерифе-ханум, его расстреляли ночью 23 февраля во дворе севастопольской тюрьмы, а труп бросили в море. Мерьем Озенбашлы передаёт вторую версию, источником которой были современники и даже, кажется, свидетели этой трагедии братья Сервер и Абибулла Хайри из Корбека. Они утверждали, что Нуман-бея вывели 23 числа из тюрьмы на берег, усадили в лодку и умертвили в море, после чего труп опустили в воду (ГК. 02.03.2007. С. 7).

6. Первый съезд Советов, состоявшийся в начале марта 1918 г., назван здесь «большевистским» по той причине, что на нём проходили практически все большевистские предложения, хотя среди участников его были далеко не только ленинцы. Объяснение этому см. в след. очерке.

7. Непомерную тяжесть этой суммы, практическую невозможность её выплаты можно постичь, лишь прибегнув к испытанному методу сравнения. Маленькая Ялта (в начале века это был практически небольшой посёлок, к которому ещё не принадлежали ни Аутка, ни Дерекой, ни Ай-Василь и т. д.) должна была собрать 20 млн руб., тогда как мощный экономический и коммерческий центр Юга России Одесса — всего 10 млн, огромная столица Украины Харьков — 5 млн, промышленно-коммерческий Екатеринослав — 3 млн... (Королёв, 1993а. С. 79). Такой разрыв в размерах экономических репрессий объяснить нелегко. Впрочем, в Крыму севастопольцам было виднее, кого и как давить.