5. Образование КрымАССР

Менее чем за один год террора население Крыма заметно изменилось даже чисто внешне. Абсолютное большинство его, невзирая на заметную имущественную неоднородность и национальную пестроту, было в одинаковой степени психически подавлено и политически обездвижено. На фоне бедно одетого, истощенного, с затравленными глазами местного населения на городских улицах резко выделялись одетые в добротные френчи или толстовки партийные и военные функционеры (несколько позже их стали называть «совслужами»), в абсолютном большинстве приезжие. Довольно скоро эти пришлые советизаторы стали пополняться и местным элементом, в основном городским, то есть русскоязычным. Но уже в 1921 г. в их рядах всё более заметными становятся и крымские татары. Отчасти их активно привлекала в свои ряды новая власть, быстро понявшая, что консультации коренных жителей по самым разным вопросам — незаменимы. А отчасти и сам обыватель, сломленный невыносимым ужасом репрессий, шёл на сотрудничество с режимом «ревкомократии» с элементарной целью — выжить. К тому же всё более явным становилось намерение Кремля предоставить Крыму некую национальную автономию, то есть право коренного населения на ограниченное самоуправление.

Но отчего большевики начали именно теперь уделять пристальное внимание национальным кадрам, всей национальной проблеме в целом?

Послевоенный хаос в бывшей империи, явный национальный подъём её окраин в предреволюционные годы, явное стремление «националистов» к предоставлению коренным народам собственной государственности, а ещё и открытая, широкая поддержка крымскими татарами зелёного движения заставили Ленина и его команду в корне пересмотреть свою национальную программу. Всё говорило о том, что со «слиянием народов» в одну нацию с едиными языком и культурой спешить не следует. Эта утопия теперь потихоньку начала задвигаться в неопределённо-далёкое будущее. Но в таком случае (то есть вместо возрождения империи) приходилось искать иную форму государственности.

Большевикам удалось подавить и крымское, и иные региональные национальные движения. Но они могли вспыхнуть снова, как только появится хотя бы тень «российского держиморды». Именно поэтому, исключительно из тактических соображений, вынужденно, Кремль отказался от имперской идеи в чистом её виде, решив придать ей форму федерации национальных республик. То, что в основе такого поворота политики лежало именно это соображение, со всей провинциальной наивностью продемонстрировано в одном из крымских документов.

В постановлении состоявшейся 13 мая 1921 г. Конференции татар-коммунистов речь идёт о тактике «организации республик с целью изжития национального движения покорённых Россией народов и признания уже созданных республик...(курсив мой. — В.В.)» (цит. по: Крым АССР-90. С. 248). Конечно, это определение не было изобретено в Симферополе, местные партийцы лишь озвучили его, наверняка заимствовав смысл в откровенных высказываниях командированных на юг «товарищей из Центра».

Повторяю, это была только форма, которая в условиях тоталитаризма имела явно внешний, символический характер. Но, что важно понять, этим проблема не закрывалась. Крымские татары, как и многие другие этносы, впервые после длительного перерыва получили своё государство (пусть даже советскую республику). Политически они ничего не выиграли, но в отношении развития самосознания и культуры — пожалуй что да. Появились не только надежды на их развитие, но и реальные перспективы национального возрождения.

Всё это было узко политизировано, искусственно зарегулировано, но нельзя забывать о том, что до революции и этого не было. И не только новые реалии, а даже то, что Москва вообще занялась национальными проблемами Крыма, было первой победой крымско-татарского национализма, победой безвестных бойцов зелёных отрядов и лидеров Милли Фирка. Не будем упоминать о всех положительных сторонах автономии, — всё равно они были недостаточны в любой сфере материальной и духовной жизни коренного народа Крыма. Но на почве автономии появилась хотя бы возможности к «выбиванию» из государственного бюджета новых и новых фондов на культурное развитие населения полуострова, на создание хотя бы минимальных условий для национального развития крымско-татарского народа.

Сам же конкретный процесс образования новой республики шёл крайне неровно. Это объяснялось прежде всего ситуацией, когда вопрос о будущей государственности Крыма, касавшийся, естественно, в первую очередь коренного населения полуострова, мог быть легко решён и без его участия. Крымские татары были не то чтобы отстранены от этой работы. Их к ней просто не привлекли, чем народ был в первое время, кажется, даже доволен — по принципу «лишь бы не били!»

Едва ли не то же самое можно было сказать и о крымской партийной организации, хотя в её составе встречались крупные большевистские деятели, направленные на юг лично Лениным. Вряд ли они и претендовали на активное участие в разработке этой важнейшей проблемы, так как еще решением VIII съезда партии (1919 г.) центральные комитеты компартий Украины, Латвии и Литвы были низведены до уровня «областных комитетов» и «целиком подчинены ЦК РКПб» (История КПСС. В 6 т. / Гл. ред. П.Н. Поспелов. Т. III. Кн. 1. С. 481, 482), а ведь Крым и его партийная организация были куда меньше.

В том же ключе действовал ещё один фактор. В рядах крымских большевиков, которых становилось всё больше, чрезвычайно высоким был процент армейских и флотских партийцев. Вторую, более крупную часть парторганизации составляли «варяги», то есть коммунисты, направленные сюда с севера ранее и продолжавшие засылаться уже в мирное время. Так, только за первые четыре месяца после установления советской власти в Крым прибыли 1360 большевиков (Брошеван, 1992. С. 6). Третья крупная часть организации состояла в основном из городских, жителей, переселившихся в Крым несколько раньше. Неудивительно, что из общего числа 5500—6000 партийцев в середине 1920-х гг. крымские татары насчитывали всего 100—200 человек.

Поэтому, когда в 1921 г. областком по указанию из Москвы организовал серию партийных конференций по определению будущей государственной формы Крыма, то и в этих по задумке явно пропагандистских акциях доля участия коренного населения была просто смехотворной. Например, на севастопольской уездной конференции татар было столько же, сколько... крымских финнов или поляков. Зато число латышей было в полтора, евреев — в 9, а русских — в 70 раз больше (Брошеван, 1992. С. 8).

Напомним, что эти русские, и без того имевшие огромное численное преимущество, являлись отнюдь не нынешними русскоязычными крымчанами, многие из которых (родившиеся уже в Крыму) не могут не испытывать к нему тёплых и даже своеобразно патриотических чувств. Тогдашние же русские партийцы были не просто в абсолютном большинстве своём посланцами Москвы (лидеры — стопроцентно), не только исполняли её волю, «ели из её рук». Они видели в Крыму, в природе и людях этой прекрасной земли отнюдь не объект сыновней любви или эстетического восхищения.

Фактически это была оккупированная ими территория; едва не утраченная, но вновь отвоёванная и теперь законно принадлежащая Москве колония, чьё туземное население являлось для них источником тёмной, неявной угрозы и постоянного беспокойства. Причём не потому, что за аборигенами было силовое преимущество (его не стало с XVIII в.), а оттого, что людям свойственно опасаться и даже ненавидеть тех, кого они оскорбили, обокрали или предали. А в колонизованной Тавриде всегда хватало и первого, и второго, и третьего.

Поэтому тысячи функционеров, вкупе с десятками тысяч рядовых исполнителей воли ЦК, как саранча затопившие Крым в 1920—1921 гг., с рабской покорностью и холуйской предупредительностью выполняли людоедские директивы Ильича. Поэтому, когда приблизилась пора выбора для полуострова модели или типа нового государства и его ориентации, они с большевистской непреклонностью заняли железную позицию: «Чего изволите?», обратив взоры к Кремлю. А там уже был готов план создания нового, марионеточного государства.

Вначале было принято немаловажное решение об ориентации, а точнее, принадлежности ещё не существовавшего государства. В феврале 1921 в Симферополь в Крым явился новый председатель ревкома, М.Х. Поляков¹. Он сразу же по прибытии сделал два взаимоисключающих заявления.

Одно (для широкой публики) — о том, что вопрос о судьбе Крыма «будет решаться трудящимися» полуострова. Через несколько часов, уже находясь в здании ревкома, посланец Ленина заявил, что «в административном отношении Крым будет подчинен Москве», проблема же политически-правового типа будущего государства хоть и «будет решена трудовыми массами Крыма, но ЦК ВКП(б) стоит за образование автономной области» (КК. 23.02.1921).

Продолжение этого фарса было достойно его начала. Последовали многочисленные деловые встречи, совещания и конференции, перечислять которые нет необходимости и потому, что они достаточно полно отражены в прессе тех дней, и потому, что конечный результат их был предрешён: Крым должен был стать автономной республикой.

Плакат начала 1920-х гг. Неизвестный художник

Впрочем, об одном небольшом, но характерном казусе, произошедшем в разгар этой кампании, всё же упомянем. Работавшие на видных должностях крымские татары из числа тех, кто пытался поднять статус своей земли и народа при любой власти (назовём самых известных: С.-Д. Хаттатов, Б. Чобан-Заде, Х.С. Чапчакчи, А. Озенбашлы, Б. Баев), выдвинули требование действительной, а не фиктивной автономии Крыма. Пусть даже и в составе России. В частности, они предлагали создать республиканский наркомат иностранных дел, считая, что народ Крыма имеет право на собственное ведомство по сношениям с зарубежьем.

Ревком не оказал этой инициативе должного сопротивления. То ли там не сумели преодолеть свою «профессиональную узость», то ли поддались неопровержимой логике татар-интеллигентов, но требование это, выпорхнув за пределы Крыма, легло на стол Г.В. Чичерина. Кремлёвский нарком иностранных дел мгновенно осознал, чем грозит такой прецедент республике Советов. После чего он не только телеграфировал в Симферополь о своем решительном протесте против этого проекта, но и для страховки провёл свой протест через Политбюро ЦК РКП(б), предварительно обратившись за поддержкой на заседании к Ленину!

В дальнейшем подобных проколов не было не то что у ревкома, но и у принявшего у него вскоре бразды правления правительства КрымАССР. Конечно, с известной идеей Крыма как главных «Ворот на Восток» советские лидеры носились ещё весьма долго (см. ниже). Но крымцам дали понять сразу и навсегда, что «ключ» от этих внешнеполитических ворот должен храниться в кармане московского лидера, причём никакого «крымского дубликата» этого ключа нет и никогда не будет!

Такой была реальная, а не декларативная политика Кремля, таким было фактическое соотношение сил в политическом диалоге Симферополя с Москвой. Что, кстати, подтвердилось ещё раз на стадии завершения процесса образования КрымАССР. Произошло это 6 ноября 1921 г., на I Всекрымском учредительном съезде Советов, приуроченном к очередной годовщине революции, но по сути съезд этот не столько учреждал новое государство, сколько подтверждал принятое на 20 дней раньше, 18 октября, решение о создании республики². Принятое, естественно, не в Крыму, а в Москве, совместными усилиями ВЦИК и СНК. Любопытно, что именно эту последнюю, фактическую, а не формальную дату основания КрымАССР профессионалы-политологи, привыкшие смотреть в суть вещей, так и воспринимали (то есть в качестве начала отсчета истории нового государства), нередко проговариваясь об этом и в открытой печати (см., напр.: Шеф В. Красный Крым. Харьков, 1923).

Такая же двойственность осталась вплоть до наших дней и в вопросе о форме и национальной сути КрымАССР. То есть была ли она создана в качестве: а) национальной, б) территориальной (то есть интернациональной), или же в) какого-то промежуточного национально-территориального типа.

Спор этот, имеющий в наши дни удивительную для своего почтенного возраста актуальность, затянулся столь надолго по весьма простой причине. «Отцы» тогдашней Крымской республики по какому-то странному недомыслию (а скорее всего, наоборот, осознанно), закладывая такую хитроумную мину для потомков, ни словом не обмолвились на эту тему ни в Конституции, ни в каких-либо подзаконных актах. После чего историки, и прежде всего политики, стали трактовать этот вопрос, исходя из сиюминутных соображений и выгод, что неминуемо вело и ведёт их к полемике жестокой и бескомпромиссной. Во всяком случае, никого не привлекает пример одного крымского издательства, рискнувшего объединить под одной обложкой все три противоречащие друг другу установки, — и ничего, книга от этого не взорвалась³.

Опыт такого компромисса издателей упомянутого сборника весьма симпатичен уже в силу своей беспристрастности. Но он, увы, неверен в содержательной сути подобного осовременивания истории. Попытки выносить окончательное решение по проблемам наших предков вызывают решительное осуждение среди части историков: «Это — навязывание людям иных эпох наших, современных моральных мерок, политического опыта, социальных оценок и теорий, которые не могли не измениться с тех пор...», — говорят они, «...и моргают глазами» (выражение Ф. Ницше). И ставят в пример филологическую науку, где уже выработаны нехитрые приёмы именно для таких случаев. Так, если нет ясности в произношении исчезнувшего слова или имени давно почившего лица (например, как ставилось ударение в фамилии Новиков), то филологи не доказывают с пеной у рта каждый свою правоту, а пытаются отыскать в старых письмах, документах, стихах и т. д., как это слово произносили его, Новикова, современники.

Проблема типизации Крымской АССР как государства принадлежит к предметам спора, требующим соответствующего приёма — обращения, вместо интеллектуального фехтования, к людям и реалиям той эпохи. А проделав это путешествие в 1920—1930-е гг. мы находим ряд хоть и косвенных, но недвусмысленных, так и прямых и однозначных доказательств правоты первого из высказанных мнений, а именно, мнения Рефика-агъа Музафарова.

Начнём с того, что праздничные номера крымских газет выходили в обрамлении не русского или «интернационального» (то есть сменного или же смешанного, эклектичного), а исключительно крымско-татарского орнамента, что было неформальным, но не менее убедительным свидетельством того же смысла. Признаем, что это, конечно, скорее форма, чем содержание. И в такой ситуации важнее не её отличия, а то, кто носит форму. Но ведь о государственной принадлежности такого носителя судят именно по форме, по её знаковым признакам, а не по чему-либо иному. Татарское население насчитывало в те годы всего четвёртую часть крымчан, а портреты национальных лидеров и простых тружеников-татар встречались в крымской прессе, по простому подсчёту, гораздо чаще, чем изображения русских или украинцев⁴.

Можно раскрыть подшивки более раннего периода, просмотреть газеты за месяцы, когда определялось будущее национально-политическое лицо республики. Здесь картина та же, Крым выступает как «Родина татар и Отечество многих народностей» (КК. 30.03.1921).

В документах, подготовленных к областному партийному съезду в мае 1921 г., будущая республика определялась «как осуществление желаний татарских масс...», противопоставляемое «...колонизаторской политике царизма, всегда душившей стремление татар к самостоятельности». Интересно и сделанное в этом документе обоснование федеративной самостоятельности республики: «Крым, в котором татары представляют собой компактную, одну из многочисленнейших и живущую особым бытом группу населения, должен стать самостоятельной республикой, входящей в Российскую Федерацию» (цит. по: Брошеван, Форманчук, 1992. С. 105—106).

А ещё через пару месяцев, когда на повестке дня стала Коренизация административно-хозяйственных структур уже объявленной республики, тот же «Красный Крым» писал: «О необходимости татаризации говорить не приходится, ибо такая вытекает из объявления Крыма автономной Республикой, признания татар коренным населением Крыма, а их языка — государственным» (КК. 04.08.1921). В том же духе высказывались и районные органы печати. И ведь это были газеты не того «перестроечного» типа, где суть материала может не совпадать с мнением редакции. Они являлись исключительно партийными органами и точно отражали политическую линию ЦК и союзного правительства. И это не было безадресно «добрым» отношением к аборигенам, кем бы они ни являлись. Ведь имелось еще два коренных народа Крыма, караимы и крымчаки, но известная долгосрочная политика «коренизации» социально-экономической и политической сфер жизни относилась исключительно к татарам⁵. Что, в общем-то подтверждало статус национальной республики, где второе место по количеству населения «занимает коренная национальность — татары», говорилось и в одном из гораздо более поздних партийных документов (Докладная записка Крымского Обкома ВКП(б), 1930 г. Цит. по: КрымАССР, 1990. С. 279).

Наконец, в важнейшем экономически-социальном аспекте крымские татары также были выделены уже осенью первого года советской власти. Имеются в виду реформы, касающиеся безземельного и малоземельного крестьянства, среди которого практически не было русских, не говоря уже о немцах или болгарах, а абсолютное большинство составляли татары. Основным решением (п. 4) предписывалось, чтобы «при наделении крестьян землёй устанавливался следующий порядок: а) Коренное, приписанное к обществам безземельное и малоземельное население Кр. С.С.Р., которое занималось земледельческим трудом в Крыму до 19 февраля 1918 г., а также возвращающиеся в Кр. С.С.Р. эмигранты-татары, занимавшиеся земледелием хотя бы и после этого срока, обеспечить землёй в первую очередь; б) Во вторую очередь удовлетворяется пришлое земледельческое население, то есть пришедшее в Крым после 19 февраля 1918 г.; в последнюю очередь из оставшихся свободных земель удовлетворяется неземледельческое население Крыма, преимущественно коренное» (Бюллетень I Всекрымского Учредительного Съезда советов Рабочих, Крестьянских, Красноармейских и Флотских депутатов № 5, от 12 ноября 1918 г.).

Имеются и прямые указания, что именно крылось за безликой формулой «Крым АССР» в те годы: «Экономически обессиленному крымскому татарину национальная совреспублика (выделено мной. — В.В.) даст политическое преобладание, чтобы залечить старые раны. Без этого преимущества, без рабоче-крестьянской автономной республики крымский татарин не сможет подняться на ноги, окрепнуть в своем хозяйстве» (Зинковский. Национальный вопрос в Крыму // МК. 07.09.1923). На пленумах, не пускаясь в дискуссии по проблеме, тогда достаточно ясной, партийные ораторы постоянно говорили, как о само собой разумеющемся, что, например, крупнейший «Керч ГМЗ не только укрепляет экономическую и политическую мощь Крымской республики — республики национальной, но одновременно он укрепляет...» и т. д. (Доклад Козлова на VI пленуме ОК// КК. 05.05.1931).

На том же пленуме прозвучало еще одно примечательное острокритическое указание по поводу некой, вновь всплывшей теории: «Крымская республика не чисто национальная, — говорят авторы этой теории, — Крымская республика образована по принципу территориально-историческому, а не по принципу национальному... Что вы носитесь с татарами, ведь Крым — не татарская республика? Учитывая особенности Крыма как края многонационального, нельзя допускать, чтобы под этим флагом протаскивалась мысль, которая сводится к ликвидации Крыма как национальной республики» (там же).

Исследователь постоянно сталкивается и с аналогичной чёткой линией уже не Областкома партии, а решений Крым ЦИКа. Например, на его заседании 04.02.1932: «За неприятие соответствующих мер к обслуживанию основной национальности на родном языке, поставить президиуму Ишуньского РИКа на вид...» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 4. Д. 25. Л. 48). Или на заседании 04.07.1932 г., когда там же констатировалось «завершение... коллективизации в Крымской национальной республике». И даже порайонную развёрстку по отходничеству из деревень, ряд «броней» предоставлялся только основным носителям хиревшей традиционной крымской культуры, принадлежащим к «коренной крымско-татарской национальности» (Циркулярное письмо КрымЦИКа от 02.01.31 // ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 2. Д. 116. Л. 129—134).

Вождь. Худ. А. Фанталов

На самых разнообразных всесоюзных совещаниях походя, как об общеизвестном факте, говорилось о недостатках атеистической, к примеру, работы среди «основной национальности Крыма (татар)», о том, что здесь «коренная национальность получила далеко недостаточное внимание» (Смирнов, 1931. С. 46) и т. д.

А уточнять, который именно из этносов национальной республики является титульным, повторяю, никому и в голову не приходило, это было яснее ясного. Даже институты, занимавшиеся исключительно крымскотатарской культурой, назывались просто «Крымский (не «крымскотатарский»! — В.В.) научно-исследовательский институт языка и литературы». Фольклорно-языковые научные экспедиции также не носили в своём названии никаких уточнений, это было ненужным. В самом деле, ведь не за русскими же былинами они уходили каждый сезон в крымские горы и степи! (См. статью С. Измайлова в: КК. 24.08.1938).

Да и распалась-то КрымАССР не столько после, сколько вследствие того, что была депортирована титульная, коренная нация республики — крымские татары. И это несмотря на то, что оба другие коренные, но малочисленные народы, караимы и крымчаки, оставались на месте.

Таким образом, остаётся сделать, наконец, единственный обоснованный вывод: КрымАССР была создана в 1921 г. как национальная республика, и с годами это её осознание среди и коренного, и переселенческого населения только крепло. Другое дело, что своих национальных лидеров, да ещё в сверхпропорциональных отношениях, Крым получил не сразу, а лишь когда окончательно исчезла угроза истинного (а не искусственно-культпросветовского) национального возрождения, то есть после обескровливания народа искусственным голодом 1921—1923 гг. (см. ниже), когда народная масса надолго умолкла.

А в год формирования первого правительства такой гарантии народного безмолвия ещё не было. Поэтому председателем КрымЦИКа был «избран» латыш Ю. Гавен (Ян Дауман), председателем СНК — уфимский татарин С. Сеид-Галиев, впервые узревший Крым в 1921 г.; наркомом ВД и зампредом СНК — переброшенный из Челябинска М. Поляков; председателем Совнархоза — некий Л. Витхин и т. д. Короче, все они были не только не представителями коренного народа, но даже и не крымчанами — так было, конечно, спокойнее.

Долго на столь высоких постах люди в Крыму не задерживались. Так что основательно и вдумчиво изучить культуру и вековые традиции края, в руководство которым они попали, для них было попросту невозможно при всём желании. Хуже то, что и желания такого у большинства «князей» не было. Не всегда удавалось им скрывать и своё, как правило, весьма прохладное отношение к земле и людям⁶, с которыми их свела судьба, точнее — воля партии.

Так Ю. Гавен, ещё до утверждения его на первом посту республики, оценивал своих новых соотечественников, их «бедный» духовный и психологический мир в таком ключе, как будто сам он был рафинированным отпрыском гёттингенского профессора, а не сыном батрака из самого захолустного угла захолустной Латвии: «Тёмный крымский татарин», не захвативший, когда была возможность (1917 г.), чужой земли, — по Гавену, являл собой образец «бессознательности», а большинство коренного народа Крыма для него — тоже «отсталые массы татарского народа» (Гавен, Крымские татары и революция // ЖН. 28.11.1919) только потому, что они приняли активное участие в национально-освободительной борьбе за возрождение своей культуры, против большевистской духовной чумы⁷.

Выше говорилось, что в республиканском аппарате со временем стали появляться и крымские татары. К счастью, в их числе оказались самоотверженные, честные и способные люди. Жизнь их, со стороны казавшаяся завидной, на деле не была усыпана розами. Она не только имела свои мрачные стороны, но зачастую изобиловала вполне реальными опасностями. Те немногие руководители культуры, науки и производства, что не были членами партии, ежечасно рисковали быть обвиненными в буржуазном национализме, а то и в симпатиях к якобы «копящей силы в подполье» партии Милли Фирка (проф. Б. Чобан-Заде). Коммунисты-татары были в ненамного лучшем положении. Даже занимая высокие номенклатурные⁸ должности, они не могли знать, в каком виде «уклонизма» их обвинят на ближайшем пленуме или партийной конференции. И даже проявляя сверхосторожность и крайнюю бдительность, они не могли не отдавать себе отчёта в том, что их голоса безнадёжно тонут в многотысячном хоре руководящих «партайгеноссе» с материка.

Был, конечно, ещё один путь: забыв о собственном благополучии и налаженном быте, ценой собственной карьеры и самой жизни попытаться помочь несчастному народу, своим соотечественникам. К чести крымско-татарского народа, таких партийных лидеров оказалось немало, хотя человеческая память хранит имена лишь самых известных: Вели Ибраимова, Мемета Кубаева, Абдураима Самединова, в лучшем случае, ещё двух-трёх.

Трудно сказать, как двинулась бы история крымско-татарского народа в довоенный период, если бы эти руководители не положили свои жизни за его физическое и духовное выживание. Впрочем, небольшой (по времени) образчик представляет историку период с 1920 по 1922 гг., когда этих людей ещё не допускали в эшелоны высшей власти Крыма, а чужие люди в непонятном и тоже чуждом для крымских татар аппарате показали себя с худшей стороны человеческой природы. Проявлений этой бездушной и даже враждебной простым людям практики было немало, но в глаза бросался прежде всего бюрократизм нового, советского образца.

Явление это известно давно и во всём мире; причём в самых непохожих странах оно часто имеет одни и те же истоки и признаки. Нов отечественном бюрократизме есть и специфические, малоизвестные за рубежом особенности, коренящиеся в российской истории и психологии. Одна из этих черт — возможно, основная, — старинное, ещё с допетровских времен известное отождествление исполнения властных функций и кормления от своего поста, неотделимое от так называемой «вотчинной психологии».

Другими словами, русский чиновник отличался от западного тем, что видел в своей должности в первую очередь не средство и инструмент исполнения долга, а источник дохода, и лишь во вторую — всё остальное, этой должности сопутствующее. От стремления сохранить или увеличить этот доход проистекали все известные пороки русского бюрократизма: окружение себя верными людьми («разбухание аппарата»), сознательное запутывание дел (для затруднения контроля), волокита (в ожидании взятки) и столь многое другое, известное доныне.

Ломая в 1917—1920 гг. старый аппарат и его остатки (в том числе судьбы старых специалистов), «новые крымские люди» довольно самонадеянно считали себя в силах управлять краем ничуть не хуже легендарной кухарки. Но довольно скоро, ещё в эпоху ревкомов, выяснилось, что результаты получаются вполне кухарочьи. Лишь тогда на производстве был снят барьер перед старослужащими чиновниками и «спецами».

Напрашивается вывод, что именно они протащили в новый аппарат бациллу старого бюрократизма. Однако проблема не столь проста. Выясняется, что и сама советская власть была бюрократической с момента своего рождения (если только не в утробный ещё период). Неважно, что оборванному бойцу времён Гражданской войны в голову не пришло бы критиковать своего «боевого товарища»-комиссара, с ног до головы затянутого в скрипящую кожу. А о том, что давали уже первые совдолжности (например, начальника Отдела распределения конфискованного имущества), можно только догадываться.

Крым в этом смысле не был исключением. История крымской бюрократии ещё не написана, но случайно выявляющиеся факты этого плана настолько поражают, что в них трудно поверить и сейчас, когда численность отечественной бюрократии достигла рекордных показателей.

Итак, аппарат управления новообразованной КрымАССР состоял из 13 народных комиссариатов (наркоматов) и 3 отдельных управлений того же примерно статуса. Каждый наркомат располагал собственными управлениями (числом от 3 до 10) и десятками подведомств и самостоятельных отделов. Учитывая скромную величину населения республики (около 800 000 человек, то есть число жителей современного Севастополя), это была непомерно громоздкая, искусственно усложнённая машина, требовавшая соответствующую массу «совслужей». Так, например, в наркомпроде их было 2885, в Наркомземе — 2700 человек и т. д. (Брошеван, 1992. С. 26). С годами этот аппарат развивался в единственном направлении: структурного усложнения и численного разбухания.

Его тяжесть для разорённого революцией, войнами и оккупациями крымского народа была непомерной. Это стало ясно уже в первые два года «Соввласти». Ревкомовский режим быстро покончил и со старыми материальными запасами, чудом сохранившимися на полуострове, и с надеждой на скорый возврат в Крым если не процветания, то нормальной жизни. Во всяком случае, после 1921 г. в газетах перестали повторяться пропагандистские штампы вроде: «мы осоветим Крым и сделаем его строй приманкой для трудящихся Турции и Востока» (КК. 30.03.1921). В условиях начавшегося голода они звучали бы дополнительным издевательством над многострадальным народом.

Примечания

1. Поляков М.Х. (1884—?) принадлежал к многочисленному в те годы отряду профессиональных революционеров. Прибыв в Крым из Челябинска (там он занимал пост председателя губисполкома), он, по сути, продолжил линию Б. Куна, прежде всего по отношению к политически активным крымским татарам. А также — ко всем, замеченным в контактах с зелёными. Вопреки решению Съезда ВКП(б) о введении продналога, рьяно боролся за сохранение сельскохозяйственного сектора экономики Крыма в качестве некоей открытой зоны продразвёрстки. В конце концов, оказавшись «бо́льшим католиком, чем папа», надоев Москве своим слишком откровенным русопятством, он был в декабре того же 1921 г. отозван восвояси.

2. Вообще-то, самым первым было принято узковнутрипартийное, а не правительственное решение о будущей крымской автономии. Оно было утверждено ещё раньше, в мае 1921, на пленуме ЦК РКП(б).

3. Музафаров Р.И. АССР национальная; Бабейко Ф.С. И территориальная, и национальная; Сагатовский В.Н. Таврида интернациональная // Крым АССР, 1990. С. 27—30; 30—33; 33—37.

4. В качестве примера приведу центральный «Красный Крым» в обычный День Конституции 1930-х. На праздничной полосе под девизом «Я люблю свою Родину!» — 6 статей, все авторы которых — татары: писатель Умер Ипчи, агроном Алим Кубединов, артистка Джелилова, красноармеец Бари Меинов, поэт Иргат Кадыр, певица Сабрие Эреджепова. На противоположной странице помещены портреты членов рабоче-крестьянского правительства; из них 2 русских, 2 немца, остальные 9 — крымские татары (КК. 06.07.1935).

5. Совершенно аналогичную позицию занимали центральные органы СССР. В изданной Главполитпросветом книге о национальных проблемах страны в «крымском» разделе говорилось о мерах по подъёму этнической культуры исключительно крымско-татарской части населения полуострова. В этом, крымско-татарском ключе рассмотрены и все остальные проблемы АССР. И в то же время нет ничего, ни полслова, о поддержании этнокультуры или иных задач в отношении к русскоязычным крымчанам, к крымским грекам, армянам и, что ещё больше поражает, нет ни слова о караимах или крымчаках (Трайнин, 1924. С. 46).

6. «Такое положение толкало часто широкую массу национальностей к предположениям, что, собственно говоря, ничего не изменилось, и что вместо русского чиновника и кулака сейчас на его шее сидит русский пролетарий, который хотя и говорит о равенстве, но как и прежний русский чиновник заботится только о своих интересах, забывая о нуждах коренного населения» (Трайнин, 1924. С. 44). Воистину, лучше об этой проблеме не скажешь!

7. Впрочем, Ю. Гавен прошёл хорошую школу в частях латышских стрелков — безжалостных и жестоких наёмников, которые, вырвавшись из обречённых на вечную нищету хуторов и мыз, беспрекословно исполняли любой, самый чудовищный по жестокости приказ своих красных командиров, более всего опасаясь отставки. «Со временем латышские стрелки превратились в нечто среднее между французским Иностранным легионом и нацистскими частями СС, в инструмент охраны режима от внутренних и внешних врагов, соединявший в себе черты армейского формирования и службы безопасности. Ленин доверял им гораздо больше, чем русским солдатам» (Пайпс, 1994. Ч. 2. С. 288).

8. Номенклатурные должности — ряд административно-государственных, военных и хозяйственных должностей, для назначения на которые требовалось утверждение органами коммунистической партии. В переносном смысле «номенклатура» — закрытая социальная группа, обособленная правящая прослойка в СССР и других странах с коммунистическим режимом правления. Единожды войдя в состав номенклатуры, работник оставался в ней практически пожизненно, и даже в случае крупных профессиональных промахов его лишь «перебрасывали» из одной отрасли в другую — на очередную номенклатурную должность. Термином «номенклатура» в расширительном значении нередко обозначали также бюрократию, в том числе партийную.