6. Последствия голода в Крыму

Голодные годы не были просто началом, хронологической точкой отсчёта экономического кризиса в Крыму, после 1923 г. фактически не прекращавшегося.

Именно в голодный период сформировался долголетний источник этого кризиса, что стало заметно прежде всего в хозяйственной сфере. Площади под полевыми культурами с 1921 по 1922 г. сократились на две трети¹ — такого упадка не знала ни Центральная Россия, ни даже Украина.

В социальном отношении произошло то, чего и следовало ожидать. При общем резком обеднении крымских татар, деревенская прослойка средних и крепких хозяйств стала гораздо тоньше. Основной фигурой крымско-татарского села стал теперь бедняк, не имеющий рабочего скота или имеющий его в недостаточном количестве. Поэтому облегчение доступа к земле ничего по сути не меняло (далеко не все могли позволить себе аренду тягловой силы даже для вспашки). Естественно, увеличилось число беспосевных хозяйств, чьи владельцы были теперь вынуждены батрачить или заниматься иными, чем земледелие, промыслами.

Рабочий скот не может, как известно, увеличиться численно в несколько раз за 2—3 года, поэтому и положение с резко сократившимися площадями пахотной земли было невозможно быстро исправить чисто волевыми решениями. Оно стало устойчивым: и в 1923 г. скот использовался в предельно форсированном режиме; обработать большую площадь было решительно невозможно (Софийский, 1924. С. 16).

Вторым следствием голода в крымском селе стала убыль деревенского населения, точнее беднейшей (то есть в основном крымско-татарской) его части. За два голодных года деревня Симферопольского, Джанкойского, Бахчисарайского, Евпаторийского и Старокрымского районов потеряла пятую часть населения в результате смерти или переселения в город. Ещё большая демографическая убыль отмечена в Судакском (24%), Карасубазарском (27%), Петровском (29%), и Ичкинском (33%) районах; наименее затронутыми оказались степные Курман-Кемельчикский, Биюк-Онларский и Ак-Мечетский районы (Численность, 1923. С. 27). Это — официальные, опубликованные в 1923 г. данные. Есть основания полагать, что к этому сроку они были коренным образом искажены, и вот почему. Несколько ранее в одной из газет были приведены гораздо более трагические цифры по крымским городам², которые, как известно, пострадали куда меньше села.

Третье следствие голода проявилось не сразу, лишь в 1924—1925 гг., — это возобновившееся усиленными темпами переселение в Крым с Украины, и главным образом из России. Прослышав о том, что многие крымско-татарские деревни обезлюдели в результате голода, будущие эти крымчане (как любые переселенцы, элемент наименее благополучный в экономическом и иных отношениях), бросали свои захудалые хозяйства и устремлялись на юг, где рассчитывали на более обеспеченную жизнь в омертвелых крымско-татарских домах и усадьбах. Понятно, что в совокупности с убылью коренного народа этот процесс принял характер активной демографической славянизации Крыма. В качестве примера возьмём один из самых «татарских» районов, — Судакский. В 1921 г. здесь жило 18319 человек, из них 15 195 крымских татар. За несколько месяцев голодная смерть унесла 36% населения, но уже к началу 1924 г. отмечено увеличение его на целых 28% (Крубер, 1926. С. 65). Ясно, что этот демографический взрыв не мог произойти за счет естественного прироста местного населения. Произошла простая замена четверти коренного населения славянским.

Славянизация (в основном русификация) шла тем более легко и успешно, что русские проще находили понимание в ревкомах, где сидели почти сплошь их соотечественники. Переселенцы легче приспосабливались к работе в новых условиях, на заводах и других восстанавливавшихся предприятиях Крыма. И в деревне, даже нерусской, как ни странно, им было легче выжить. Есть точные цифры, показывающие, что в 1925 г. крымско-татарские крестьяне, занимаясь преимущественно незерновым хозяйством, покупали хлеба гораздо больше, чем русские³. Это означает, что коренное население даже в деревне больше нуждалось в наличных деньгах и, следовательно, в свободном рынке. Таким образом, некоторые декреты советской власти, внешне отнюдь не дискриминационные (например, о запрете частной продажи табака и др.), на деле были антитатарскими, ставили коренное население в невыгодное по сравнению с переселенцами положение.

И ещё одно тяжкое наследие голодных лет — психологическое, выразившееся прежде всего в надломе поведенческой модели населения. Очевидец голода начала 1920-х гг., профессионально занимавшийся этой проблемой, приходит к поразительным выводам: «В наши годы мы наблюдали в бесконечном изобилии подавление рефлексов свободы у массы лиц (спецов, крестьян, рабочих, интеллигенции etc.), из-за пайка отказывавшихся от свойственной им формы поведения и мышления, принимавших на себя ярмо покорности многим капралам, нередко со скрежетом зубовным терпевших многое, что без этого «пайкового давления» не имело бы места... Это явление... служит почвой, на которой в эпохи голода возникает закрепощение голодных сытыми; оно служило и служит одним из источников рабства, колоната, крепостничества и других форм принудительной зависимости человека от человека, группы от группы...

«Пайкотропизм» (от слова «паёк». — В.В.) сначала тормозился рядом рефлексов и вызывал укоры попранных убеждений. Было стыдно, неловко, мучила совесть. Голод не ослабевал, а рос. Без пайков и службы грозила голодная смерть. Давление этого волшебника росло... Итог: начали с убеждений, что быть на службе у коммунистов недопустимо, кончили тем, что стали добиваться высоких мест, назначение на них стали считать «честью», гордиться им, на занятие правительственных мест: спеца, эксперта, консультанта и властью обеспеченного управителя — стали смотреть как на вполне честное и святое дело. Словом, начали «проклятьем», кончили «осанной». Это ли не блестящий пример деформации убеждений и морально-правовых взглядов под давлением ряда факторов и особенно голода» (Сорокин, 1922 а. С. 181, 211).

Другими словами, «...голод сломил дух нации, сделал её неспособной к сопротивлению. Психология голода изучена плохо, но русские исследователи считают, что он делает человека более склонным подчиняться авторитету. «Голод плохой спутник в творчестве и сознании, — писал один большевик⁴, он вдохновитель слепого разрушения, тёмного страха, желания отдаться, вручить свою судьбу на волю кого-то, кто бы взял её и устроил». Если голодный и может драться, то только с таким же голодным за кусок хлеба. Этот вид политической апатии приводит человека к покорности, которой не добиться полицейскими мерами... Ленинская верхушка готова была подвести страну к голоду, уносящему миллионы жизней, лишь бы обеспечить себе политическую власть» (Пайпс, 1994. Ч. II. С. 413—415).

Все эти последствия голодных лет (упомянуты лишь основные, но далеко не все) не могли не оказать влияния на традиционную культуру Крыма. Нетрудно догадаться, что оно было отрицательным уже потому, что не укрепляло, а разрушало вековые ценности. Причём не только материальные, но и духовные. На начавшемся разложении этих последних следует остановиться подробнее.

Наиболее губительным, с нашей точки зрения, явлением в духовном мире народа был раскол, впервые внесённый голодом в толщу крымскотатарских масс. Вернее, это был не раскол, а пока всего лишь трещинка, но советская власть со свойственным ей умением сделала в дальнейшем всё, чтобы её расширить и углубить. Грабительская продразвёрстка, Красный террор, голод были не первой и не последней совокупной катастрофой, постигшей народ Крыма. Но до 1920-х гг. катастрофы национального масштаба если и обрушивались на всю нацию, то били одинаково по всем. Люди были виновны в том, что они — крымские татары, неугодная России нация, и она репрессировала их в XVIII—XIX вв., невзирая на социальное положение или идеологические убеждения своих жертв.

Такие удары губили сотни тысяч жизней, и ещё сотни тысяч человек выбрасывали в небытие эмиграции. Но они же сплачивали обшей бедой всех, кто остался на родине, укрепляли в них чувство единой нации. Причём нации, духовно слитной, удивительно единомысленной, цельной настолько, что у людей разного уровня благосостояния сложились, в общем, одинаковая культура, одинаковые воззрения на массу окружающих вещей и явлений, одинаковое мировосприятие⁵.

Голод (правда, не такой жуткий) был известен крымским татарам и раньше. После аннексии он случался неоднократно, но каждый раз его давление снижалось отдушиной эмиграции. В 1920-х гг. большевики её закрыли, устроив, по сути, голодную блокаду Крыма. Голод в сознательно закрытом пространстве, на полумёртвой земле полуострова, через которую текли реки недоступного крымским татарам продовольствия, стал качественно новым, серьёзным и опасным испытанием для нации. Это был враг, против которого нельзя было встать всем народом, единым фронтом, поставив, как бывало, стальной заслон у Перекопа. А в случае поражения — вместе уйти в горы или за море.

Уходить было поздно. Людей настиг голод нового типа. Как большевизм, как болезнь он рос изнутри, хоть не имел здесь почвы, был занесён снаружи. И, как при любой эпидемии, у разных людей оказалась разная сопротивляемость. Лучше держались более контактные и социально активные горожане, те, кто имел экономически ценные связи и обширные знакомства, обладал коммерческим или организаторским даром и т. п. Тяжелее всего пришлось тем, на ком мир держится — простым, безвестным крестьянам и кустарям, обладавшим огромным трудолюбием, неиссякаемым терпением, но ровно ничего не понимавшим в новом, безумном мире совдепии, с её нечеловеческими, мертвящими законами, — и поэтому вымиравшим целыми семьями.

Вымирали целиком и сёла, но редко. Многие крестьяне шли на всё ради того, чтобы выжить — и выживали. Но, как мы видели, теперь они выживали разными способами. Отчаянным безлошадным трудом, продажей «контрабандных» табака или вина, иногда кражами, грабежом (или небездоходной борьбой с ними), браконьерскими охотой или порубками и т. д. и т. п. Каждый искал свой выход — и это размывало единство деревни, села, народа.

Уже были случаи давления крымско-татарских ревкомовских групп на «простых» односельчан; уже появились первые крымско-татарские комячейки, стоящие над массой соотечественников; уже, бывало, завидовали и убивали друг друга соседи по одному только подозрению в злом замысле...

И всё же можно утверждать с полной уверенностью, что явления эти корней в народном сознании не имели. Они были внешними, наносными, временными, вызванными жизнью (которая стала малоотличимой от умирания), являясь отражением понятного психического надлома, не более. Главное — в «поднявшихся» над народом никто не видел примера для подражания или объекта зависти, ими не восхищались так, как в иных местах — мастерами безупречных денежных махинаций, мошенниками, которым всё сходило с рук, удачливыми и жестокими ворами и т. д. На этих, выломавшихся из традиции, смотрели с презрением, с ними никто родниться-то не хотел. Другими словами, здоровое духовное ядро народа сохранялось. Изменись положение к лучшему, — и всё вернулось бы к старому, традиционному образу существования, ведь для серьёзных этнопсихологических изменений нужны не годы, а десятилетия или века.

Но в том-то и было дело, что советская власть была кровно заинтересована именно в разобщении крымского народа, в том, чтобы люди научились жить не в обществе своих друзей и соседей, а в трудовых коллективах, чтоб они могли легко обойтись друг без друга, но никогда — без надежды на всемогущее «народное» государство. Оттого и делалось всё возможное, чтобы приучить людей не только бояться этой власти, но и любить её. После чего уже проще было распространять вызванные этой извращенной любовью метастазы недоверия, зависти и предательства, да так, чтобы они проросли как можно глубже в живую плоть народа.

К счастью, здоровые начала, сокровенные внутренние связи между родственниками, семьями, сёлами, невидимые для чекистского взгляда, древний, чисто крымско-татарский дух неразделённости соотечественников в конечном счёте победили.

В то же время от тлетворного дыхания большевизма некуда было деться. И, конечно, не все поголовно обладали невосприимчивостью, иммунитетом против этой заразы — Крым не стал каким-то исключением из общей, удручающей картины 1920—1930-х годов. Здесь встречались все реалии того проклятого времени: тонкие доносы и элементарное стукачество, слепая ярость против «врагов народа» и публичные отказы от своих родителей-лишенцев, была служба в «органах», был даже свой, крымский Павлик Морозов — пионер Бекташ Мамбет из деревни Должар...

Часть крымско-татарского народа с душой, исковерканной ленинской идеологией, с большевизированной совестью была, конечно, исчезающе мала по сравнению с нормальными, здоровыми соотечественниками. Важно понять только, что и эта, нетипичная, чуждая, некрымская мораль пришла сюда извне, была вызвана в людях болезнью страха перед постоянно грозящей, ни на минуту не ослабевающей опасностью для себя самого и своих близких. От этого страха во все стороны волнами расходились все иные пороки и преступления перед Богом и людьми.

Страх поселился в Крыму, — вот в чём главный результат Великого голода 1921—1923 гг.

Примечания

1. Если в 1916 г. эти площади были равны 777 950 десятин, то в 1921 г. они сократились до 548 765 десятин, а ещё через год упали до 186 505 десятин (Ик. 10.02.1923). По географическим субрегионам полуострова сильнее всего сократились хозяйственные площади его степной части, тогда как на Южном берегу Крыма изменений практически не было (Софийский, 1924. С. 15).

2. Больше всего в 1921—1923 гг. пострадала Алушта (51,7% умерших), а из крупных городов — Карасубазар (51,5%). Бахчисарай и Евпатория потеряли примерно одинаковое число жителей (44,6 и 42,6%); очевидно, в более крупных портах Керчи и Феодосии продержаться было легче (28 и 34%), это же можно сказать о столице республики (10,7%) и краснофлотском Севастополе (14,3%). Самые низкие цифры этой страшной статистики — на севере Крыма (Перекоп — 8%, Армянск — 3,2%) — можно объяснить единственно тем, что в соседней хлеборобной Украине в тот раз всё же было полегче, чем на полуострове (Рф. 30.05.1923).

3. Целиком на «своём» хлебе жило 38% русских и всего лишь 10% крымских татар — остальное зерно они покупали. Это же относилось (правда, с меньшим расхождениями) и к другим непокупным продовольственным продуктам, особенно в районах развитого виноделия и табаководства Крыма (Состав питания, 1923. С. 45, 47).

4. Орлов Н. Девять месяцев продовольственной работы советской власти. М., 1918. С. 44, 45.

5. Эту черту отметил ещё на рубеже XIX и XX вв. Е.Л. Марков. Действительно, если за чашкой кофе встречались крымские чабан и мурза (на их месте могли быть кузнец, мулла, извозчик-арабаджы и т. д.), то им ничто не мешало доверительно и приветливо беседовать часами на любые темы: о турецком султане и русском царе, солдатской службе и старинных пословицах, о новом муфтии, видах на урожай, о степной охоте в былые времена и прочем. Беседовать, как правило, соглашаясь друг с другом, и уж точно не доказывая с пеной у рта свою лично-сословную, «классовую» правду или точку зрения. Казалось бы, нормальная картина нормальных отношений между двумя людьми одной крови. Но пусть читатель попробует представить себе такую же идиллию при встрече русского нигилиста со священником, сельского батрака с фабрикантом, рабочего — со штабс-капитаном и т. д. Их глубочайшая разобщенность не вылилась бы в яростный спор о «наболевшем» только по одной причине — они не поняли бы друг друга, так как и говорили-то уже на разных языках...