в) Трудовая повинность города и села

Впервые о необходимости создания трудовой повинности и даже трудовых армий говорилось в Ст. 8 «Манифеста коммунистической партии» Карла Маркса. Затем эта теория была разъяснена Львом Троцким, утверждавшим, что без принудительного труда не может быть и социализма: «Можно сказать, что человек есть довольно ленивое животное, по общему правилу человек стремится уклониться от труда... Единственным способом привлечения для хозяйственных нужд необходимой рабочей силы является проведение трудовой повинности» (Троцкий Л. Сочинения. М., Т. 12. С. 128, 129). А в 1920 г. он же подчеркнул в своём выступлении на одном из Всероссийских съездов выгодность труда, основанного на принуждении, вплоть до крепостной зависимости крестьян (что впоследствии, в период коллективизации, и было осуществлено): «Принудительный крепостной труд вырос не из злой воли феодалов. Это было прогрессивное явление» (Третий Всероссийский съезд профессиональных союзов: Стенографический отчёт. М., 1921. Ч. 1. С. 87, 88).

Почти одновременно с этими открытиями в мировой науке был издан декрет СНК «О порядке всеобщей трудовой повинности» от 29.01.1920 г., согласно которому повсеместно предусматривалось «привлечение трудящегося населения к единовременному или периодическому выполнению различных видов трудовой деятельности», а также «повсеместное и постоянное привлечение к общественно полезному труду лиц, таковым не занимающихся». Как видно из текста, никакого различия между городом и деревней в декрете не делалось. Однако в крымских условиях оно появилось сразу. Красный террор почти полностью выбил из городов упомянутых «не занимающихся». Но в трудовой деревне-то этот процесс растянулся на десятилетия упорных поисков кулаков, подкулачников и тому подобных. Другими словами, тяжесть декрета навалилась теперь на «недочищенное» террором крымское село. Как будет видно, крестьянин не был избавлен от этого бремени и когда трудовая мобилизация¹ была уже отменена (осень 1921 г.), и остались лишь такие её пережитки, как субботники и воскресники.

Деревенские же повинности отличались от городских в худшую сторону как тяжестью, так и продолжительностью. Они занимали иногда у крестьянина до 3—4 дней в неделю (Сорокин, 1922. С. 194). Это — огромная цифра, она в десятки раз превышала тяжесть барщины в некоторых регионах России до реформы 1861 г. Что же касается разновидностей трудовой повинности, то их было множество: дровяная, гужевая (то есть подводная), подворная, строительная, хлебная, молочная, яичная и т. д. Присутствовал весь их набор, кроме одной-единственной — сплавной, — да и то лишь из-за мелководья крымских речек.

Одной из самых тяжких повинностей была подводная, о которой выше уже упоминалось. Она не только отнимала бесценное время земледельца, но и делала невозможной нормальную работу лошадей и волов в хозяйстве, а значит, прямиком вела к неурожаю и, как следствие, — к голоду. Вчитайтесь в жалобу крестьян двух товариществ, «Учкуй-Тархан» и «Замрук» (с. Береговое) от 11 июня 1921 г.: «остался неподнят пар на 60% от нехватки [рабочего] скота и его изнурённости от чрезмерной повозочной повинности и недостатка корма — с 1 января по 10 мая деревня выкатала на 109 лошадях 936 673 версты, то есть по 3667 вёрст на лошадь» (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. 3. Д. 81. Л. 8).

И ещё одна тонкость этого вида повинности. Её было чрезвычайно трудно, почти невозможно выполнить оттого, что из-за отсутствия концентрированных и отчасти грубых кормов² рабочий скот приходилось держать абсолютное большинство дней в году на подножном корму, которого он лишался при выполнении повинности. А ведь она могла заключаться и в весьма дальних «концах», то есть маршрутах.

Ускутский сельсовет резонно объяснял алуштинскому ревкому, что по причине отсутствия кормов большинство лошадей постоянно находится в лесу для кормёжки, и даже у тех, что могут оказаться в селе, нет подков (причина — недопоставки городом кузнечного железа), то есть в длинную дорогу ни те, ни эти не готовы. Впрочем, ревком не признавал «отговорок», касающихся не только некованого, но и больного рабочего скота: «будем возчиков предавать суду, лошадей и волов конфискуем. Всех выгнанных в лес и на яйлу лошадей также конфискуем как бесхозных», — и это происходило в недели весенней бескормицы, в феврале—апреле 1921 г., когда скот еле-еле оправлялся от зимнего недоедания (ГААРК. Ф. Р-1269. Оп. 1. Д. 38. Л. 24, 49)!

О дровяной и других подворных повинностях лучше всего говорит заявление уполномоченного дер. Кизилташ Иззета Адан Мамута, направленное во всесоюзный Наркомнац летом 1921 г. В этом источнике сообщается, что с первого дня прихода советской власти и в течение всей зимы 1920/1921 гг. кизилташцы «принуждались возить из лесу в Гурзуф дрова для отопления электрической станции. Между тем мы, крестьяне, током не пользуемся, а как крепостные обязаны были на кого-то работать. После наступления же тёплых дней, когда начались весенние садовые работы, нас стали беспощадно эксплуатировать. Южсовхоз³ заставляет выполнять все работы в совхозе в то время, когда наши сады, виноградники и табачные плантации остались необработанными... Теперь же, когда мы не успеваем исполнить свою работу, нас заставляют опять работать как крепостных в Совхозе, посылая на 15 вёрст от деревни и угрожая репрессиями...» (ГААРК. Ф. Р-1202. Оп. 2. Д. 10. Л. 2).

Проверка, проведённая Крымским представительством Наркомнаца СССР, показала, что все факты, приведённые в этом письме, соответствуют действительности.

Более того, дополнительно выяснилось, что «когда выпал глубокий снег и нельзя было отправляться в лес на лошадях, то заставляли голодных и плохо обутых крестьян волочить на верёвке по глубокому снегу толстые брёвна...». С наступлением весны Кизилташское крестьянство в самом деле «было выгнано из собственных маломерных садиков, виноградников и табачных плантаций и насильно угнано на работы в [находящиеся в ведении Южсовхоза] имения князей, генералов и помещиков. Ныне мелкое хозяйство этих крестьян... приходит в совершенный упадок. Были случаи протеста против такого угнетения, но против даже самых беднейших протестантов были приняты такие суровые репрессии и угрозы арестом и конфискацией их имуществ, что отбило у забитого крестьянства всякую попытку на возможность освобождения из такого рабско-крепостнического состояния... К сожалению, теперь (середина июня. — В.В.) опять заставляют крестьян этой деревни оставлять своё хозяйство на произвол судьбы и гонят их на принудительные работы в имения Южсовхоза... едва ли такое угнетение существовало в Средние века — века крепостничества и феодального вандализма... Аналогичны действия Южсовхоза и в других деревнях Красноармейского уезда» (ГААРК. Ук. дело. Л. 3, 3 об.).

Примерно о том же сообщает Информационная сводка ЧК за 15—31.05.1921 г.: «Совхозы пользуются такими участками земли, что своими силами не в состоянии обработать и мобилизуют крестьян... [Люди жалуются, что] для крестьянина нет разницы, раньше работали на помещиков, теперь на совхозы, и как не было у крестьян земли, так нет и теперь» (ГААРК. Ф. Р-1202. Оп. 2. Д. 10. Л. 56).

Наконец, в отличие от горожан, для которых была разработана чёткая налоговая сетка, крестьяне платили совершенно произвольного размера налоги. Эти сельские поборы могли достигать огромного размера, причём их требовали, конечно же, не только с единоличников. И не только с урожая, но и с его реализации. То есть вообще непонятно, с чего — с процесса превращения продукта в средство выжить, что ли: ведь продажа вина и покупка хлеба на эти деньги являлись частью поддержания жизни, процесса физического выживания! Кучук-Ламбатское товарищество «Урлук», приобретшее в Симферополе винный подвальчик для продажи своего вина, должно было платить только налога 218 золотых рублей в месяц, что равнялось 55 вёдрам самого лучшего вина. Потом эта плата поднялась до 291 золотого, или 75 вёдер, в то время как месячный оборот составлял всего 200 вёдер вина всех сортов, то есть и дешёвых тоже.

Председатель правления обобранного «Урлука» Эннан Аджи Мустафа и его товарищи по тяжкому труду справедливо писали в своём заявлении в КрымЦИК, что «в очень скором будущем крымские виноградники превратятся в дикие леса, потому что крестьяне при таких тяжёлых условиях не в состоянии будут обрабатывать своих виноградников» (ГААРК. Ф. Р-663. О. 1. Д. 241. Л. 60, 60 об.). Повторяю, городские жители не знали и сотой доли этой и иных проблем, неотступно преследовавших крымско-татарского крестьянина. «Смычка» крымско-татарской деревни с городом, олицетворявшим для крестьян кровососа-эксплуататора, была в таких условиях попросту немыслимой.

Была и ещё одна причина несовместимости крымской деревни с городом — моральная. До 1917 г. разница между селом и городом в этом смысле, конечно, ощущалась, хотя она не была непреодолимой преградой для русских крестьян, перебиравшихся в город — они там довольно быстро осваивались. Но в мировоззрении крымских татар переезд на постоянное жительство в город означал полную моральную катастрофу. И они держались до последнего, каким бы тяжёлым ни становилось положение в родном селе. Масса крымских татар упорно сопротивлялась соблазнам городской жизни и по чисто нравственной причине. Дело не только в том, что город изначально казался им очагом разврата и безбожия, — этого не было. Но они видели, время от времени привозя туда плоды труда своих рук, что в советских городах буквально гнездятся пороки самых различных, но одинаково неприемлемых исламу качеств и видов, среди которых первым было воровство⁴. Крестьянину просто невозможно было примириться с такой городской обыденщиной, а значит, и жить среди горожан.

Конечно, нужно отдать должное инициаторам самой идеи смычки: при всей её фантазийности и вопиющей политической неграмотности, она была вызвана здоровым желанием нормализовать экономическую жизнь такого сельскохозяйственного по преимуществу региона, как Крым. Но как только власти столкнулись с первыми трудностями этого бесплодного опыта, то удивительно быстро к нему охладели.

Лозунги «смычки города и деревни» были сменены призывом «Поднять сельское хозяйство!» — а это был уже явный шаг назад. Человеческий фактор исчезал, как будто его и не было: возникло убеждение, что деревню можно поднять простой закачкой туда ресурсов (впрочем, весьма ограниченных⁵), путём административной реорганизации, при помощи не столько социальных, сколько технических методов и средств. Понятно, что и эта тактика была обречена на неуспех. История очередного провала «деревенской» политики в Крыму была связана не только с социальной и национальной проблематикой, но и с таким заметным явлением, каким стал в жизни полуострова НЭП.

Примечания

1. Не только в мемуарах, но и в историографии трудовую мобилизацию иногда путают с трудовой повинностью. Первой был предназначен не столь долгий век, как второй, которая оставалась всеобщей до конца 1980-х гг. (отмена многим ещё столь памятного Закона о тунеядстве).

2. Корма отбирались нередко теми же властями, что развёрстывали подводную повинность. В упомянутом «Учкуй-Тархане» вместо положенных по развёрстке 933 пудов ячменя и овса упродкомом было отобрано у крестьян 4239 пудов, — и это не считая того фуража, что увозили с собой проходящие через сёла части Красной армии (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. З. Д. 81. Л. 8).

3. Южсовхоз — государственное управление трестового типа. Осуществляло организацию и дальнейшее руководство совхозами Крыма. К началу 1921 г. на полуострове было организовано около 1000 совхозов. Хозяйственные территории для них отводились из конфискованных земель помещиков и зажиточных крестьян. Для оказавшихся на территории совхоза бывших самостоятельных крестьян труд становился фактически принудительным, что, кстати, и стало одной из причин подъёма «зелёного» движения зимой 1920—1921 г., в период первой совхозной кампании в Крыму. После анализа ситуации с совхозами и её политических последствий, на IV Областной партийной конференции Крыма было принято решении о ликвидации абсолютного большинства совхозов. Возможно, немалое значение при этом имел отказ крымских татар в ряде сёл (например в Кикинеизе) осваивать бывшие помещичьи земли — из опасения возможного возвращения старой власти или из морального неприятия присвоения чьей-то собственности (Сов. секретно. Т. 3. С. 188). В результате через полгода совхозов осталось менее двухсот. Впрочем, в дальнейшем, по мере укрепления советской власти, это число снова возросло.

4. Один из свидетелей перемен и событий 1921 г., впоследствии эмигрировавший во Францию, вспоминал: «На арене большевистской власти, звавшей грабить награбленное, рабочие откликнулись беспощадным разграблением фабричного имущества: сырья, топлива, предметов оборудования и вырабатываемых фабрикатов» (Маслов С.С. Россия после четырёх лет революции. Т. 2. Париж. 1922. С. 19). И продолжал: «Воровство началось с первых дней советской власти и продолжалось без передышки во все годы советской власти» (там же).

5. В 1923 г. Сельхозбанком было предоставлено сельскому хозяйству Крыма чуть более полумиллиона рублей, да и то в кредит (КК. 24.05.1924). Только к 1925 г. этот заём поднялся за отметку в 3 млн руб., что также было недостаточно для разваленного недавним голодом крымского села.