2. Новая экономическая политика

НЭП был провозглашен весной 1921 г., а в марте 1923 г., на XI съезде партии уже подводились его первые итоги. Но это — на материке, в Крыму же по указанным выше причинам (главная из них — всевластие ревкома) первые признаки осуществления новой экономической политики можно было обнаружить лишь осенью 1922 г., когда была разрешена частная реализация урожая. Зато темпы роста частного торгового капитала и числа участников торговых сделок в Крыму быстро обогнали общесоюзные показатели: в 1922/1923 хозяйственном году они достигли 87,6% общекрымского оборота, тогда как в среднем по стране эта цифра не доходила и до 60% (КрымАССР. Вып. 3. С. 41).

Эти существенные особенности немало затрудняют осознание истории НЭПа в Крыму. Кроме того, имеющаяся литература, освещающая проблему, не всегда это делает добросовестно. Нередко, например, в ней можно встретить демагогические утверждения, которыми большевики некогда обозначали саму идею НЭПа: «Вопрос стоял так: кто кого победит, капитализм или социализм?» (Очерки истории Крыма. Ч. 3. С. 23). На деле же НЭП представлял собой отнюдь не благостную картину мирной конкуренции или соревнования двух враждебных друг другу систем. Это был панический и непоследовательный поиск выхода из политэкономического тупика, из катастрофы.

Известный экономист Н.П. Шмелёв обоснованно считает, что «НЭП стал реакцией на очередной пароксизм российского безумия (курсив мой. — В.В.). За три предшествующих года, с октября 1917-го, был поставлен эксперимент по введению в России суперкомандной, лагерной, казарменной экономики. Эксперимент дошёл до Кронштадтского мятежа. Ещё осенью 20-го года Ленин всерьёз обсуждал вопрос об отмене денег. А в 21-м году «великий вождь», видимо, оглянулся вокруг себя и пришёл в ужас от того, что они — несколько недоучек-идеалистов, поломавших через коленку естественное течение жизни, натворили» (ОГ. 5—11.04.2001). После чего Ленин принялся спасать положение, несмотря на протесты старых большевиков, людей ещё более ограниченных, безграмотных и фанатичных.

Конечно, у НЭПа были действительно положительные для деревни стороны: продналог оказался почти вдвое меньше продразвёрстки, трудовую мобилизацию ликвидировали (что было явным отступлением от созданной было системы государственного крепостничества), разрешили нанимать рабочую силу по договору и т. д. Но потаённый, измышленный лукавым Ильичем, но неведомый широким массам смысл НЭПа был, конечно, не в этом. Видимое облегчение участи труженика скрывало повышение нормы его эксплуатации по нехитрой схеме: вначале цепочкой экономических свобод вызвать действительный хозяйственный подъём, выявив тем самым все материальные и трудовые ресурсы, наладить экономические отношения с производительно и хозяйственно активной частью населения с тем, чтобы затем приступить к выкачиванию из неё (уже без посредства тупоголовых и прожорливых продотрядников) максимальной отдачи. А в том, что именно такая отдача, такие средства вскоре станут необходимы, сомнений не было: в перспективе уже прорисовывались новые, неслыханные и непомерные государственные затраты (на индустриализацию, милитаризацию и т. д.).

Частную торговлю, широко развернувшуюся в Крыму с началом НЭПа, представляли 5000—7000 коммерсантов, взявших патенты в 1922—1925 гг. (Крым АССР. Вып. 3. С. 41). Но, несмотря на такой размах, она была обречена, причём даже не крымскими, а московскими экспериментаторами. Ещё за три года до того, как крымские нэпманы достигли вершин своего блеска и кажущегося могущества, а именно в феврале 1922 г., Ленин запланировал, а управделами Совнаркома Н.П. Горбунов доработал и конкретизировал будущие репрессии против вольных предпринимателей: «Наркомюст должен быть ударным органом для травли частной торговли. НКЮст должен ставить образцовые процессы и на этих процессах травить до конца, не ограничиваясь штрафами в сотни миллионов, брать до 90% прибыли, а то и пустить по миру, чтобы до смерти помнили. Ловить, выслеживать, устраивать западни и ловушки» (цит. по: Гимпельсон, 1993. С. 30). Да и сам Ленин в марте 1922 г. вполне откровенно заявил: «Величайшая ошибка думать, что НЭП положил конец террору, мы ещё вернёмся к террору, и к террору экономическому» (Ленин. ПСС. Т. XXXXIV. С. 428).

Таким образом, утверждения о смысле НЭПа как знаке «прозрения» Ленина, осознавшего на склоне жизни ошибочность большевизма и планировавшего либеральные реформы, — не более чем благочестивая легенда. Ленин и в отношении чистой экономики, в частности в вопросе о НЭПе, оставался тем, кем был всю жизнь: большим умельцем устраивать западни, хладнокровным и беспощадным убийцей «не наших». А свобода, даже экономическая, была ему ненавистна настолько, что и ловушка НЭПа получилась у него несовершенной: он экономил на сыре для мышеловки. Поэтому допустить даже такую банальную для мировой экономики вещь, как свобода внешней или хотя бы внутренней торговли, было просто выше его сил. Оттого и был запрещён в Крыму частный сбыт (по сути же — внутрикрымский товарообмен) таких «стратегических» товаров, как вино-продукты, табак и соль.

Причем монополия на торговлю ими была настолько строгой, что, к примеру, не допускалось даже хранение (отнюдь не использование) самодельных табачно-крошильных станочков-резаков, хотя бы и для собственных нужд крестьянина-курильщика (не ножницами же резать табак!). Так, в Ени-Сале уже при НЭПе было конфисковано 15 таких станков-гильотинок, и ещё хорошо, что власти не смогли доказать при этом реального нарушения торговой монополии (КК. 16.09.1923).

И ещё одно неверное утверждение авторов современных общих работ — о том, что при НЭПе была «ослаблена роль тайной полиции», то есть ГПУ (Ахиезер, 1991. Т. II. С. 104). На самом деле роль ГПУ в эти годы стабильно росла: это касалось и преследований крымских мусульман, и даже образования. Дело было в том, что при резкой нехватке в Крыму советских начальных школ, дети продолжали ходить в традиционные мектебы, где получали скромные основы грамоты. Но в 1923 г. наробразовские органы, во всём послушные ГПУ, запретили деятельность этих массовых и ничего не стоивших казне очагов традиционной крымско-татарской культуры. При этом ничего не дав крымцам взамен. То есть фактически обрекая сельских детей на безграмотность (КК. 09.09.1923).

Национальные праздники в принципе запрещены не были (выше говорилось о Дервизе), однако на местах органы и связанные с ними должностные лица (председатели райисполкомов, коменданты военкоматов, предприятий и т. д.) иногда издевались над крымскими татарами, так сказать, по собственной инициативе и безнаказанно, естественно. Так, рабочие предприятия «Дача Максимова», где они работали по 10 часов в день (кроме воскресений), однажды попросили отпустить их на Курбан-Байрам. В ответ комендант пригрозил им, что если ещё раз услышит подобную просьбу, то он лишит их свободного времени и по воскресеньям (МК. 04.08.1923).

Наконец, испытанным средством давления на крымских татар при НЭПе оставались суды. Как и до 1917 г., они были русскими не только по языку делопроизводства, но и по сути. Самым распространённым способом убрать «неудобного» крымского татарина было обвинить его в пособничестве белым, зелёным, жандармам и т. д. Достаточно было двух свидетелей — и дело фактически переходило в разряд стандартных; приговор выносился уже автоматически. Случаи оправдания по этой статье принадлежали к редчайшим судебным казусам, о них писала центральная пресса — как в случае с делом Мемет-Аблы из Корбека, которое буквально рассыпалось по причине полной недоказуемости вины ответчика (КК. 11.09.1923).

Вопреки другому расхожему мнению о «капиталистической» политике НЭПа, нужно заметить, что крымские власти крайне враждебно относились к любой попытке укрепить, усовершенствовать, модернизировать хозяйство (речь отнюдь не идёт об увеличении доли наёмного труда) или расширить даже законным путём частную посевную площадь. В таких случаях появлялись печатные доносы типа: «Замечается в связи с НЭПом зарождение нового кулачества» (Рф. 30.06.1923), на что местные власти были обязаны реагировать.

Таких выделявшихся из общей массы крестьян били и налогом: за малейшее превышение и без того нищенской надельной нормы земли поборы удваивались. Конечно же, это задерживало рост и технической оснащённости села, и модернизации производства в целом (чему якобы постоянно содействовали большевики). Мечтавший о тракторе крымский татарин-середняк Сургей, после того как его обложили двойным налогом (к тому же чистой пшеницей, хотя его хозяйство было поликультурным), мог только с горечью заметить: «Не трактор купить, а лошадь продать придётся, чтобы уплатить продналог» (КК. 11.11.1923).

Особенно пагубна была эта политика искусственного сдерживания роста прогрессивных хозяйств именно в Крыму, где единоличники и к 1925 г. владели 90% посевных площадей (Весь Крым. С. 72—74) и где 76 000 мелких и средних частных хозяев стали основными производителями товарной продукции полуострова. Как заметил об этой политике один грамотный крестьянин: «Если принимается во внимание мощность хозяйства, то тогда не нужно власти писать и говорить об улучшении сельского хозяйства в общем, так как известно, что [лишь] улучшение форм землепользования делает хозяйство мощным» (цит. по: Венер, 1993. С. 100). В немногих этих словах дана убийственная по сжатости и точности критика противоречия между ленинской деревенской политикой и его же теорией и стратегией подъёма народного хозяйства страны.

Но и такой ущербный НЭП начали сворачивать, причём весьма скорыми темпами, в 1926—1927 гг., когда ещё далеко не были выполнены даже формально поставленные перед ним задачи. Так, ещё не был завершён даже восстановительный период развития промышленности республики (КрымАССР-89. С. 6). Да и в сельском хозяйстве валовой сбор зерна должен был достичь пресловутого уровня 1913 г. только через год, а ведь население полуострова за эти 15 лет значительно выросло (Крым многонациональный. С. 47). Однако и эти, и остальные данные, призванные демонстрировать «достижения» НЭПа, скорее всего, нуждаются в корректировке, поскольку они основаны на сфальсифицированных, как и в других регионах, данных¹.

Общий вывод о том, что НЭП не означил практически никакого смягчения государственной политики, справедлив и в идеологической сфере. Здесь, как и раньше, господствовала жёстко однопартийная система, властный тоталитарный режим, сокрушительно подавлявший любые проявления инакомыслия или свободы действий. Такая идеологическая система полностью соответствовала административной модели хозяйствования, лишь внешне слегка смягчённой рыночными элементами. И, главное, полностью лишённой связи с мировой экономикой.

Такое положение не могло не отражаться на крымско-татарской деревне, её экономике и социальной структуре. Село страдало и от неравноценного обмена товаром с городом на основе продналога, и от препон в развитии личного хозяйства, и от чрезмерной централизации, и от тяжкого груза разбухшего бюрократического аппарата на местах. А кроме того, от вполне реального самовластья большевиков города и деревни, видевших свою конечную цель в установлении здесь чисто великорусской идеи экономической уравнительности, не имевшей корней в Крыму, чуждой психологии крымского татарина. Поэтому весьма необычной для крымского села стала и реакция крестьян на подобный нажим. Крепкие хозяева перестали экономически использовать свой капитал, перейдя буквально к проеданию его (чтобы не угодить в кулаки), середняки — продавать продукцию, не ожидая выгодной конъюнктуры, так как кредит для развития хозяйства взять было негде, и т. д.

Крымско-татарское крестьянство на довольно раннем этапе НЭПа прозрело иллюзорность ленинского проекта, его фальшивость, связанную с принципом уравниловки, от которой большевики никогда не думали избавляться. Это была своеобразная уравнительная агрессивность, лишавшая крымского хозяина уверенности в завтрашнем дне не только чисто психологически. Она держала его в постоянном напряжении, страхе перед будущим, заставляя не делать ни запасов, ни денежных накоплений, из опасения быть ограбленным властью, заработавшей к этому времени в Крыму наихудшую репутацию.

Примечания

1. К примеру, сделанный на современном уровне пересчёт общесоюзных показателей прироста национального дохода в 1928 г., по сравнению с дореволюционными данными, привел к потрясающим выводам. Оказывается, он составил не 19% прироста, как уверяли советские статистики, а 12—15% упадка! В пересчёте же на душу населения, кривая ушла вниз ещё круче (Ханин, 1989. С. 68—72).