1. Предпосылки и составные части русификации Крыма

Слишком заволокло всё Русью. Дайте прорезь в небе.

А.И. Герцен. «Былое и думы»

Со времён Ивана Грозного и вплоть до наших дней Россия и её народ испытывают сложности со своим национальным самосознанием. Причём дело не в многонациональности населения державы. Россия в этом смысле не одинока. Крупные однонациональные государства — вообще большая редкость. Но каждая их этих пёстрых в антропологическом отношении стран обладает цивилизованностью, то есть общим для всех качеством, которое придаёт народам и племенам любой из этих стран культурное единство. Россия же испокон веку находилась вне этого цивилизационного пространства. Единством, общим культурным пространством она не обладала, держава отстала от других государств и в этом отношении. Особенности её исторического пути оставили ей к началу Нового времени два выхода: оставаться пёстрым собранием этносов в кулаке у «старшего брата» или же попросту распасться.

В ходе многовековой экспансии и процесса колонизации во всех мыслимых направлениях, в результате поглощения всё новых и новых народов, в Российской империи неуклонно уменьшался процент великороссов, всё больше становились культурные различия внутри государства. Угроза потеряться среди разноплемённых подданных московского царя заставляла русских искать выход из этого положения. Пойти по пути других великих держав, то есть приобщиться к западной или восточной цивилизации, она не могла — по ряду внутренних причин, рассмотренных в Прологе. Оставался нецивилизованный выход — подогнать колонии под русскую культуру. То есть русифицировать их.

Одним из источников и, одновременно, инструментом такой политики становились русские переселенцы. Искусственным путём (а нередко и стихийно, но с помощью государства или с его потворства) огромные массы русских иммигрантов проникали в живое тело ранее независимых народов и, разрастаясь в нём, оседали на окраинах империи. Как правило — более или менее компактными группами. Так образовывались великорусские (русскоязычные) диаспоры или анклавы в Средней Азии, на Кавказе и Украине, а также в Крыму.

Понятно, что великорусская столица оставалась при этом административным, культурным, политическим, экономическим центром империи. Те инородцы, что стремились сделать карьеру в одной из этих сфер, должны были копировать не только московско-российскую культуру, но и великорусский стиль мышления. Причём даже патриоты национальных культур были вынуждены принимать имперские правила игры, подниматься (или опускаться) до московского уровня рационализма, включаться в имперскую политэкономическую модель и т. д., иначе они были обречены на личностное небытие. Имперская цивилизация означала стандартизацию всей действительности всех подданных царя.

На пороге XX в. русификаторские устремления империи обрели новый поддерживающий фактор. С промышленным развитием окраин росло значение индустриальных рабочих. То есть прослойки, за которой в этой части света было будущее. Но пролетариат как в центре, так и на окраинах был почти исключительно русским. А та часть национального населения, что включалась в промышленность, поневоле должна была усваивать не только язык, но и стиль жизни великорусских пришельцев. Так даже экономическое развитие становилось мощным объединяющим культурным фактором — на великорусской основе.

В результате этого процесса московские руководители смогли через некоторое время перейти к качественно новому этапу русификации. Если ранее названная политика не мешала национальному развитию окраин, то теперь в жизнь стала проводиться столыпинская, затем ленинская идея роста и расширения великорусской культуры за счёт ослабления национальных культур, за счёт высасывания из них духовных соков. Нерусские этнические культуры, нерусские нации в целом были обречены на исчезновение. Как выразился один из большевистских лидеров начала 1920-х гг., Х.Г. Раковский: «Ведь мы — страна, которая уже успешно перешла через национальности, мы — страна, где... материальная и экономическая культура противопоставляется национальной культуре. Национальная культура — это для отсталых стран, которые находятся по ту сторону баррикады, для стран капиталистических, а мы — страна коммунистическая» (Двенадцатый съезд. С. 580).

В Прологе же упоминалось о том, что советское партократическое государство являлось не столько более или менее сложившейся формой человеческого сосуществования, сколько продуктом идеологии в чистом виде, малопригодным для решения текущих или перспективных практических задач. СССР сам по себе был попыткой воплотить в жизнь утопический проект, основанный на марксовой идеологии, но сформированный великорусской культурой. Поэтому история Союза ни в коей мере не представляет собой историю естественного развития 15—16 крупных и множества более мелких народов. Это — история встречи этнопсихологически русской бунтарской (революционной) утопии с действительностью народов, некогда колонизованных Россией, история её схватки с этническим самосознанием и историческим опытом национального развития «окраин».

Россия как империя при всём желании держаться цивилизованных рамок, была должна, была просто вынуждена распространять культурные и идеологические штампы средневековой Московии на все колонизованные страны, регионы, народы, культуры — иначе она не была бы русской империей. Этим же фактором объясняются употреблявшиеся ею при этом политические средства: военное подавление, террор, ограбление и опустошение окраин (подр. см.: Маланюк, 1991. С. 116).

Рассмотрим конкретный процесс русификации по его составным частям.

В имперские колонии, затем советские республики, постепенно внедрялись важнейшие элементы московской культуры: язык, общинный коллективизм сельского и городского быта и производства, ликвидация личной и национальных свобод, сведение к минимуму прав на собственность, свобода вероисповедания и ряд других. Этнические, органично-традиционные национальные культуры, взятые в широком смысле слова, последовательно заменялись русской.

Это была русификация в её историческом аспекте.

Начавшись в Средние века, упомянутый процесс зашёл дальше, чем себе обычно представляют. В частности, он обрёл вполне современные формы уже в XIX в. Ещё до Ленина всё русское «переставало быть этнической характеристикой и становилось государственной: всё, что служило процветанию православной государственности, является русским» (Лурье, 1994. С. 56). Тогда же в программу Министерства народного просвещения была заложена схема практической русификации: «Конечной целью образования всех инородцев, живущих в пределах нашего отечества, бесспорно должно быть обрусение и слияние их с русским народом» (Десять лет. С. 409). Этот проект, спущенный Москвой на национальные окраины в конце 1920-х гг., обрёл свою окончательную форму где-то к середине 1930-х¹.

Интерес к самобытным культурам народов империи, столь типичный для западноевропейских колонизаторов, был довольно вялым даже у знаменитой русской интеллигенции (не считая, конечно, профессиональных этнографов, лингвистов и пр.). Это и понятно — ведь всех «инородцев» ждал один, предрешённый финал. Рано или поздно они должны были слиться с великороссами или исчезнуть с лика Земли каким-нибудь иным образом. Путь этот был уже опробован: его до конца прошли вотяки, мурома, мещера, весь, меря и ряд других этносов, ранее проживавших на территории, колонизованной русскими в XII в. и ими без остатка поглощённый (Ключевский, 1993. Т. I. С. 260—263).

Эта трагедия полного исчезновения десятков самобытных культур в человеческой памяти сгладилась, что как-то можно объяснить только её давностью. Но иногда складываются условия, когда человек склонен забывать или искажать соответствующие драматические события и не столь почтенного возраста. Так, сегодня, в пору обострения межнациональных конфликтов, масса склонна приукрашивать межэтнические отношения недавнего советского прошлого, а довоенный период в этом отношении просто идеализируется. Ему придаются черты абсолютно бесконфликтной идиллии расцвета дружбы равноправных народов счастливой страны.

Что это было далеко не так, покажут примеры из истории советского Крыма. Прежде всего, трудно представить себе, чтобы крымский татарин и в довоенное время чувствовал себя в той же мере «дома», к примеру, в Молдавии или Белоруссии, как это ощущал любой русский, для которого весь СССР был «свой дом». И это ощущение не было комплексом, не имевшим под собой иной основы, кроме чисто психологической. Русские жили «в социально-политической и экономической системе, где они не только по численности населения, но и по масштабности, и по разнообразию социально-ролевых функций занимали особое положение» (Арутюнян, 1994. С. 125).

Поскольку же большинства упомянутых функций до 1917 г. попросту не было, то мы можем обозначить эту «особую» позицию русских как результат уже советского колониализма, господства советской системы в целом. Именно поэтому бороться с уродливыми проявлениями колониализма, с русификацией было смертельно опасно: это было всё равно, что выступать против режима. В то же время никто не мог запретить скованным советской системой народам рассматривать её как оккупационную. Они имели к тому достаточно оснований, одним из которых была искусственно вызванная деградация, упадок «нацменских» языка, религии, философии, истории и т. д., которые уходили на второй план после русской советской культуры.

И это была культурная русификация.

Активное, хоть и вынужденно замаскированное противодействие этому процессу в национальных республиках, в том числе в Крыму, привело к временному, хоть внешне и заметному оживлению национальных культур в предвоенный период. Глубоко обеспокоенные таким непредвиденным возрождением инокультурной (то есть нерусской) активности, московское Политбюро, и в частности лично Сталин, неоднократно напоминали республиканским руководствам и общественности: перед конституционным правом наций на культурную автономию или на самоопределение имеет преимущество другое право, а именно право рабочего класса союзных республик на сближение, консолидацию вопреки внутрисоюзным границам. Практически это было право на развитие какой-то вненациональной «общепролетарской» (на деле же — русско-советской) культуры². Особенно гнетуще звучали такие установки для коренного народа и его культуры в Крыму, с его почти стопроцентно русским пролетариатом.

В национальных республиках, где веками и тысячелетиями крестьяне не только «держали» экономику, но и являлись национальным золотым фондом в культурном и генетическом отношениях, социализм стали строить так же, как и в Центральной России, то есть на мужицких костях. Презираемый русскими идеологами-марксистами, а с их подачи — и недеревенскими прослойками в массе, в том числе «классом-гегемоном», крестьянин был обречён «антикулацкой» политикой Москвы на репрессии такого масштаба и тотальности, что в многомиллионной стране стало изменяться численное соотношение между селянами и пролетариатом. В Крыму этот искусственно вызванный демографический сдвиг принял форму изменения количественной пропорции между быстро растущим русскоязычным рабочим классом и далеко отстававшим от него, относительно уменьшавшимся крымско-татарском крестьянством.

Для такого процесса правомерно определение социальной русификации.

Особое значение уже в довоенный период приобрела столь же внешне «вненациональная», а на деле — московская экономическая модель хозяйствования, а значит — и направление в преобразовании «покорённой» природы, окружающей среды, экологической обстановки в той или иной республике, угнетение национальных этических и эстетических традиций природопользования — это была экологическая русификация, которая ввиду её крайне пагубных последствий для земли и людей Крыма будет рассмотрена особо.

Пока в этом очерке речь шла почти исключительно о национальной политике большевистского правительства. Но она никогда не достигла бы своих чудовищных результатов, если бы Кремль замкнулся в себе, утратив обратную связь с почвой. То есть не соприкасался бы с народной массой, не ощущал её поддержки или, хотя бы изредка, одобрения (всенародность, театральность расстрельных «процессов» 1930-х гг. показывает, насколько вожди в этом нуждались). Но, согласно точному замечанию одного из самых выдающихся русских «патриотов» XX в., «есть и типично русский порок в нашем отношении к другим народам, [это] отсутствие внутреннего убеждения в их праве существовать именно в их самобытности» (Шафаревич, 1974. С. 111). Эта мысль подкрепляется тем, что русский человек, глядя на остальных со своей колокольни, может иногда и признать их равными себе (слава тебе Господи!). Но сделает он это тоже своеобразно: он сразу записывает их в русские. Что говорит о его «неумении видеть границу, отделяющую нас от других наций» (там же).

Другими словами, у патриотического мыслителя возникает искреннее недоумение при виде племён и народов, которые почему-то не стремятся жить именно так, как русские, исповедовать великорусские идеологию и высшую цель жизни, тянуться к стадному коллективизму (знаменитой «соборности»), к плебейской уравниловке, презирать коммерцию и бизнес в целом (впрочем, последнее, кажется, стало приходить в норму — впервые в истории России).

В Крыму такого рода менталитет большей (то есть пришлой) части его населения делал партийную политику русификации особенно действенной, всесторонней и опасной. Известно, что никакой политический нажим сверху не даст нужного эффекта, уйдёт в песок, если народ окажет ему пусть даже пассивное, но массовое сопротивление. Между тем нам не известен ни один случай такого сопротивления русификации Крыма со стороны наиболее крупной, количественно доминирующей великорусской национальной группы крымчан. Напротив, в массе русской диаспоры полуострова имелись явные признаки заинтересованности в ускорении этого антитатарского, по сути, процесса: ведь он повышал уровень психологической комфортности, экономического благосостояния и т. д. в условиях отрыва этой диаспоры от старой родины, от России. В частности, такая тенденция находила выражение и в стихийных, неорганизованных антисемитизме, антитатаризме и т. д. (см. ниже).

Результатом становилось «выдавливание» отдельных нерусских семей из Крыма, угнетённое состояние остававшихся, их социальная, культурная и экономическая пассивность, почти всегда искусственно вызванная. Были ли в этом процессе положительные стороны? Вряд ли. Ведь по сравнению с русской иммиграцией в Крым конца XIX в. доныне ничего в культурном, социальном и т. д. уровне новых русских переселенцев не изменилось. Это были те же малограмотные, тёмные мужики из самых бесталанных, та «пена», которую несёт в первую очередь любая миграционная волна. Поэтому к ним вполне применимо старое определение И. Гаспринского: «Умственная и культурная сила русского (не интеллигентного) человека настолько ещё слаба, что благотворно она может влиять только на кочевых инородцев; оседлым мусульманам нечему выучиться и перенимать у русского мужика, если и поселились где рядом. В массе мусульмане и обеспеченнее, и грамотнее, чем русские люди» (Терджиман. 18.11.1883). Тем не менее «рядом» с крымско-татарским народом селилось всё больше и больше русских, оказывавших культурное давление на коренных крымчан уже своей этнической массой.

Такие результаты переселения русской диаспоры можно обозначить стихийной, бытовой русификацией.

Примечания

1. В марте 1934 г. на Политбюро обсуждались учебные программы по отечественной истории. Сталин считал первоочередной задачей создание единого учебника «по истории СССР», то есть державной истории. Нарком просвещения РСФСР (в которую входил и Крым) А.С. Бубнов, напротив, предложил составить пособие по «истории народов России». Однако вождь настаивал на своём, причём во главу угла в тексте будущего учебника, считал он, должна быть поставлена история русского народа, который «в прошлом собрал другие народы, к такому собирательству он приступил и сейчас» (цит. по: Бранденбергер, 2009. С. 47). То есть Сталин отрицал многоэтничную историю империи в пользу её построения одним русским народом. Естественно, его точка зрения победила, и именно её отныне внушали подрастающему поколению, начиная со школьной скамьи и кончая вузовскими аудиториями. Кроме того, «Краткий курс истории ВКП(б)», пронизанный сталинской великодержавной идеей, стал основным пособием на «политчасах» в армии, в программах рабфаков, на всевозможных курсах и политических кружках города и деревни.

2. «Происходившие в большинстве своём из деревни русские промышленные рабочие и кадры, выдвинутые, выпестованные режимом и составлявшие важнейшую социальную опору сталинизма, стали носителями нового русского национализма» (Каппелер, 1999. С. 280). Другими словами, великорусский национализм вырос на базе именно российского общества. А ещё точнее — из великорусского этносоциального гумуса. Он был поддержан этносом, действительно самым передовым в Союзе ССР. То есть пережившим (благодаря обгоняющему росту образовательного уровня и темпам «индустриальных» культурных перемен) крутой подъём социальной мобилизации и идеологической активизации.