2. Сдвиг в национальной демографии

Точные цифры, отражавшие процесс демографической славянизации населения Крыма, по понятным причинам длительное время замалчивались. Это положение изменилось сравнительно недавно. Вот некоторые конкретные данные по этой проблеме: если в 1924 г. русских и украинцев в Крыму было поровну (то есть по 180 000 человек), то к 1939 г. русских стало 558 500, а украинцев — лишь 155 000 человек, то есть соотношение изменилось в три с лишним раза. В тот же период численность крымско-татарского населения изменилась с 166 320 до 218 880 человек (Трайнин, 1924. С. 105; Всесоюзная перепись, 1992. С. 67). Исследователь может опираться и на общие выводы авторов, специально занимавшихся этим вопросом по 1920 — началу 1930-х гг.: «Приток мигрантов (а это почти исключительно русские и украинцы) изменил соотношение этнических групп: заметно вырос удельный вес русских и украинцев и, напротив, более чем не 5% упала доля татар» (Крым АССР. Вып. 3. С. 107). То есть некоторый абсолютный рост крымско-татарского населения в конце 1930-х гг. наступил после провала в предыдущем — начале этого десятилетия.

Даже если последняя цифра (5%) основана на искажённых (заниженных, «приглаженных») данных статистики, целиком контролировавшейся и корректировавшейся партаппаратом, всё равно она говорит о многом. Во-первых, её вывели из сравнения начала 1930-х гг. не с досоветским 1919-м, а 1921 г., то есть годом, когда уже не учитывалось огромное число крымских татар, убитых голодом. Во-вторых, если учесть большую, чем у славян, способность крымскотатарского населения к регенерации (быстрому естественному восстановлению численности благодаря более высоким показателям деторождения в мусульманских семьях), то станет ясно, что это 5-процентное уменьшение численности коренного населения — показатель недовосполнения огромной убыли крымских татар не только в голодные, но и в последовавшие «нормальные» годы советского периода.

Другими словами, если бы на месте крымских татар в культурно-политической и экономической ситуации, в которую поставил их большевистский режим, оказались переселенцы-христиане, то речь могла бы идти не о пяти, а не менее чем о 30% демографического упадка. О том, как низка была численность коренного народа в промежутке между этими точками отсчёта (то есть в 1922, 1923, 1924 годах и т. д.), можно только догадываться.

И ещё одно любопытное наблюдение. Естественный рост городского населения (то есть без учёта переселений извне) всегда далеко отставал от роста численности крымско-татарской деревни. Тем не менее в 5-летнем плане роста населения Крыма (1930—1935 гг.) предусматривался по городу демографический подъём на 4,2%, а по деревне — всего на 3,1% (Хозяйственное строительство. С. 124). Эти цифры свидетельствуют о наличии программ, замалчивавшихся в открытой печати, а именно о том, что планировался обгоняющий рост крымских городов за счёт искусственно организованного переселения, скорее всего, как и ранее, из различных местностей России, но, возможно, частично и из Украины с Белоруссией. Забегая вперёд скажем, что в дальнейшем эти программы неукоснительно выполнялись.

Такие перспективные планы демографических сдвигов в пользу славяноязычного населения Крыма (прежде всего — великорусского) были вполне реальны и с точки зрения обеспеченности жильём, качества питания, медицинского обслуживания, других факторов социальной гигиены и быта, которые среди крымско-татарского населения в основной, то есть деревенской его массе были несравненно хуже, чем среди иммигрантов-горожан. Так, в 1926 г., когда крымчане ещё не оправились от последствий голодных лет, когда общая смертность оставалась весьма высокой, среди крымских татар она была только по причине лёгочного туберкулёза вдвое выше, чем среди русских, составляя 40 человек на 10 000 населения, тогда как среди русских этот показатель был равен 20,6 (КК. 29.08.1928).

По абсолютным же показателям смертность среди крымских татар продолжала расти и позже, увеличиваясь по отдельным районам в 10—15 раз. Так, в Коккозской долине, то есть горном районе, надёжно изолированном от приезжих больных, концентрировавшихся в курортных санаторно-больничных центрах, показатель заболеваемости туберкулёзом был тем не менее поразительно высок именно среди крымско-татарского населения: 650 больных на 10 000 человек (то есть 6,5-процентная заболеваемость!) плюс 25% инфицированных только по возрастной группе старше 25 лет. Но на Южном берегу доля больных туберкулёзом татар была ещё выше, она достигала 8,2% (Рейпольский, 1930. С. 95, 96).

Понятно, что эти грозные показатели биологической деградации целого народа были вызваны теми же типичными факторами, содействующими демографическому упадку в колонизованных регионах. В нормальных условиях обычно складывается прямо противоположная картина: аборигены, куда лучше приспособленные к своим природе и климату, чем пришельцы, далеко обгоняют последних и по продолжительности жизни, и по другим показателям жизнеспособности. Поэтому в ситуации довоенного Крыма возможен единственный вывод: падение численности коренного населения было вызвано прежде всего явно худшими условиями труда и быта, худшими питанием и медицинским обслуживанием крымских татар, чем недавних переселенцев. Сколько-нибудь заметного улучшения качества жизни этой группы населения в течение нескольких лет, остававшихся до начала войны, не наблюдалось. И это также сказывалось на продолжавшем увеличиваться разрыве между численностью крымских татар и оседавшей на полуострове переселенческой массой.

Очевидно, наряду с физической деградацией коренного народа, шёл более общий процесс и моральной деградации всего крымского населения. Он стал заметен уже в 1920-х гг. когда на полуостров хлынула стихийная масса беженцев, которые «несли детскую преступность, проституцию и попрошайничество как способы выживания» (Кочепасова, 2005. С. 406). Естественным стало и широкое распространение венерических заболеваний¹. Впрочем, они обошли деревню, где проживала основная часть крымцев, хранивших верность традиционным моральным устоям.

Примечания

1. Сведения о росте венерических заболеваний на окраинах империи в те бурные годы никем не собирались, поэтому они случайны и не могут служить надёжным статистическим источником. Впрочем, имеются свидетельства тому, что любое продвижение переселенцев из центральных российских губерний сопровождалось аналогичным процессом. При этом аборигены, в отличие от крымских татар, становились жертвой этих недугов наравне с христианами. Приведу лишь один, но впечатляющий пример такого рода. Российский учёный XIX в. описал явление, которому он был очевидцем: «Вся Сибирь изъедена сифилисом. Давно ли русские заняли Амур, вовсе не слыхавший о сифилисе, а в 1858 г. в николаевских госпиталях было уже 136, а в 1867 г. 236 сифилитиков. Венера господствует уже на всём протяжении Амура. Вся северная Сибирь, в особенности её инородческое народонаселение заражено чуть ли не поголовно. В Камчатке трудно найти не-сифилитика» (Щапов, 1879. С. 308).