4. Экологическая русификация

Лес можно было видеть только с обрыва, но и испражняться на него можно было только с обрыва.

А. и Б. Стругацкие. «Улитка на склоне»

Проблема экологической русификации сложна потому, что её нелегко отделить от разрушения природной среды, вызванной более общим, то есть известным всему миру процессом индустриализации и связанными с ней антропоморфными изменениями в экологии природы в целом. Этот процесс почти повсеместно приводит к большему или меньшему искажению доиндустриальных пейзажа, животного мира и климата. Однако большевистско-российское наступление на экологию, в частности крымскую, имело свои особенные, неповторимые черты.

Великорусская колонизация ещё дореволюционного периода резко отличалась от соответствующих явлений в иных частях света. Природа, к примеру, Индии в целом мало пострадала от английской колонизации, а влажные леса Вьетнама — от французской. И дело не в том, что джунгли — исключительно мощный природный комплекс, способный активно сопротивляться человеку. Природа полярного Севера — крайне ранима, а восстанавливается с большими утратами и на протяжении длительного времени. Так, сибирские тундры, искалеченные нефтяными и иными разработками, вездеходами российских геологов и пограничников, вряд ли когда-либо вообще обретут прежний вид. В то же время схожая с Советским Заполярьем природа Гренландии от колонизации датчанами практически не пострадала. Значит, дело не в неизбежности и повсеместности индустриализации, а в том, кто и как осуществляет вышеупомянутый процесс — русские или те же датчане.

Великорусским колонизаторам прошлых веков, а затем большевикам было присуще полное неприятие любой иной идеологии, культуры, мировоззрения, кроме собственных. Стремление к монологу, а не к культурному взаимообогащению, относилось и к природе, выражаясь в соответствующих дискриминационных акциях. Как и любой иной тип дискриминации, экологическая имеет две разновидности: 1) стихийная, народная, низовая и 2) административно-властная, являющаяся частью социально-политической дискриминации коренного народа. Рассмотрим первый из типов этого явления.

У переселенцев отсутствовало уважение или хотя бы стремление понять иные, не-среднерусские ценности, в том числе и природно-эстетические. А разница была огромной, ведь в России сложилось своеобразное отношение даже к собственной природе. Если для крымского татарина лес был продолжением сада, светлым и тёплым домом человека, который он и обихаживал, и защищал по мере сил как собственный дом, то на Руси леса издревле считались обиталищем всяческой нечисти, злобных леших, ведьм, живых мертвецов (Баба-Яга) и т. д. Классики исторической науки так описывают «недружелюбное и небрежное отношение русского человека к лесу: он никогда не любил своего леса. Безотчётная робость овладевала им, когда он вступал под его сумрачную сень... И древнерусский человек населил лес всевозможными страхами. Лес — это тёмное царство лешего одноглазого...» (Ключевский, 1956. Т. I. С. 67).

Да и в русских деревнях вдоль улиц никогда не сажали деревьев — для мужика это значило бы впустить врага в пределы общего дома, ограниченного от чуждого окружения околицей. Если для мусульманина живые деревья — символ цивилизации, культуры обжитой природы, то для христиан восточноевропейского Севера невырубленный лес означал рабство человека, его бессилие перед враждебной природой (Ле Гофф, 1992. С. 124). И этот противоестественный по своей сути древний стереотип со временем не исчезал, а с ростом внешнего могущества человека, внутренне остававшегося по-прежнему тёмным, всё заметнее отражался в практической жизни.

Отсюда и массовое хищническое истребление русских лесов. Оно было известно с древности, когда леса выжигались для устройства пашни, которая после её истощения забрасывалась, и мужики шли дальше, превращая в пепел всё новые рощи и дубравы, чтобы через пару лет продолжить свой вечный опустошительный поход против «родной природы». Лишь западник Пётр I издал закон, охраняющий корабельные рощи и прибрежные леса с кустарником. Мужик смирился, но до поры до времени, да и то не везде, а там, где за ним был неукоснительный контроль. В целом же в России сохранилось «до конца XVIII в. подсечное земледелие как предельное выражение хищнической экстенсивной технологии земледелия» — говорит современный исследователь вопроса Э. Кульпин (Полис, 1997, № 4. С. 89). А ещё лет через 60—70 случилась и вовсе тотальная катастрофа.

«Передышка» для русского леса закончилась, как только в результате реформы 1861 г. сёла получили в свое распоряжение лесные массивы. Мужики кинулись туда с топорами в руках, как в долгожданный бой с ненавистным врагом. Современник того великого разорения среднерусской природы подвёл в начале XX в. трагический его результат: «Предоставили полную свободу... владеть этой великолепной — пожалуй, лучшей в мире природой, и что же? Леса поспешно оказались вырубленными, реки загажены и опустошены, лесная и полевая дичь истреблена, лесной покров почвы содран и пески обнажены. В сорок лет Россия физически стала неузнаваемой» (цит. по: ЧП. 09.08.1995. С. 3).

Эта экологическая практика не изменилась до нашего времени. Леса сохраняются не всенародной к ним любовью (откуда ей взяться?), а лишь страхом перед наказанием за браконьерство¹. О добровольном и подвижническом береженый леса здесь, естественно, и речи никогда быть не могло, только о ежеминутном «наваре» от продажи мёртвых «древесных тел»... что для нормального (традиционного) крымского татарина звучало бы просто дикостью, — ведь лес не только кормил его предков и питает его семью, но он и хранит влагу живительных источников и рек. Точно так же в Крыму всегда относились и к горам — они вообще считались святыми.

При власти большевиков отношение великороссов к природе никак не изменилось. Идеологии господства человека над природой, обладания ею и истощения её (если так надо!) был суждён долгий век — она попросту перешла к коммунистам по наследству от старого общества. Точнее — из старого, общинного мировоззрения. Ведь старорежимная интеллигенция не позволяла себе озвучивать самые архаичные и духовно убогие суждения мужика — те самые, которые теперь вошли в коммунистическую философию бытия, бесстыдно ставящую в центр мироздания человека (точнее, его худшую разновидность — так называемого «советского человека»), а всю остальную природу, как часть Вселенной, отодвигая на задний план.

Всё, что не создано человеком, — инертно, мертво, пассивно, говорили они. Природа — не более чем сырьё, которое становится ценностью лишь после его утилизации человеком. Такая уродливая натурфилософия лежала и в основе социалистической экономики (по сути — мёртвой экономики духовно мёртвого общества), а также — большевистской эстетики, согласно канонам которой озеро становилось куда красивее, после того, как на его берегу возводился химкомбинат, а каменноугольная шахта была предпочтительней живого леса с его ручьями и пеньем птиц, так как она лучше отвечала задачам индустриализации.

Но такого рода уникальным философии и эстетике соответствовала и политика, фактически основанная на марксизме². Страна Советов была изначально нежизнеспособна. Речь могла идти лишь о том, когда это химерическое государство рухнет. Нежизнеспособные системы не могут позволить себе роскошь терпеть оппозицию какого бы то ни было рода. Такие «режимы рано или поздно рушатся даже при отсутствии оппозиции, но они убивают при этом свои народы и среду их обитания» (Штурман, 1992. С. 240). А крымская природа была ещё более ярким образцом такой оппозиции, чем среднерусская, объективно ставшая колыбелью если не для большевизма, то для большинства советских коммунистов.

Именно в ней, в природно-ландшафтной сфере также имеют смысл поиски источника основного расхождения, различия между двумя типами мировоззрения (в нашем случае — великорусского и крымско-татарского). Культура, отрицающая живую природу во всей её полноте и разнообразии, видящая цель контакта с природой исключительно в её использовании, утилизации, точно так же потребительски относится и к иным человеческим культурам: они подлежат упрощению до удобоусвояемого уровня. То есть до максимально возможной схожести с собственной культурной (и природной) моделью; это явление известно и давно описано (подр. см.: Shiva, 1995. С. 25).

Такое упрощение многообразия жизни, стремление её унифицировать (униформировать) ведут к столь же известному результату. Происходит замена природных живых, саморегулирующихся экологических систем на их искусственное подобие, на управляемые человеком природно-хозяйственные комплексы, на набор агропромышленных ландшафтов. Свободный же, «дикий» ландшафт должен или покориться советскому человеку, или сгинуть, чтобы не портить новую, создаваемую им общую картину. С человеком проще, им легче манипулировать; кроме того, изменения в окружающей среде неотвратимо влекут за собой изменение в мировоззрении, морали, поведении человека. Последнее также доказано и давно уже не вызывает сомнений (Дж. Гибсон. Экологический подход к зрительному восприятию. М., 1988. С. 36).

Что же касается аборигенов, видевших в своей природе божественное начало, искренне и глубоко любивших её нетронутость, то эти «отсталые, примитивные» взгляды мало кого интересовали. Между тем, крымско-татарская культура заслуживала внимания и высокой своей экологичностью. Подробно об этом уже говорилось (I очерк второго тома). Здесь лишь подчеркнём, что это свойство её полностью сохранилось в XX в. Крымские татары и в современном, резко изменившемся мире сохранили рефлексивное отношение к окружающей среде. Как и в других регионах традиционных культур, в Крыму не исчезла вера в то, что море, горы и лес населены множеством существ. А среди них, наряду с представителями животного мира, существуют и иные — невидимые, таинственные и могущественные духи, «гении места»³, требующие точного исполнения непростых законов того или иного ландшафта.

Некогда сложилась сложная система требований к поведению в лесу, горах, во время морской рыбной ловли и т. д., соблюдая которые человек не нарушает эти законы и может чувствовать себя в безопасности. Система эта сохранилась в полном объёме и в эпоху, когда уже далеко не все верили в существование горных, лесных или речных духов — как известно, крымско-татарское общество отличалось верностью традициям, не делая, например, разницы между вежливостью в разговоре с гостем от «вежливого», уважительного отношения к природе в нескончаемом диалоге с ней человека.

Деревня Коз в конце 1930-х гг. Акварель С.Н. Кожина

Стоит подчеркнуть, что упомянутая система требований, идеально отвечая задачам сохранения природы, тем не менее не имела ничего общего с лозунгами современных участников «зелёного» движения, вроде «Сохраним природу для потомков!» Такой призыв к рациональному использованию окружающей среды ничего не говорил крымским татарам именно в силу своей рациональности. Крымские же традиции, обычаи и ритуалы, изначала лишённые даже подобия такого практицизма, сохранялись именно благодаря «слепой» вере в их правильность, важность, разумность, благодаря вере, освящённой столетиями и авторитетом предков.

Но, к сожалению, как и в других оккупированных чуждыми культурами территориях, экология края зависела в первую очередь от поведения не коренного народа, а завоевателей. Наиболее дальновидные из них не пренебрегали тысячелетней мудростью аборигенов, перенимали ее (об этом см.: Христофорова, 2001. С. 109), но таких насчитывались буквально единицы. В массе же русские колонизаторы приходили на новые земли не учиться, а учить. И учение это шло, в первую очередь, именно через экологию. При её разрушении или даже искажении «повышается внушаемость людей, облегчается их управляемость, активизируются отрицательные для личности (аборигена, что особенно важно. — В.В.) эмоционально-психические состояния» (Белик, 1993. С. 53).

Крымские татары попали в это «ученье» ещё до завершения екатерининского захвата полуострова. Тогда силами одной лишь армии был безвозвратно загублен огромный лесной массив, всплошную тянувшийся на 150 км от Инкермана до Старого Крыма (см.: Т. II, очерк II). Как следствие этого варварства, изменился водный режим крымских рек, подавляющее большинство которых питалось источниками этого крупнейшего на континенте лесного массива. Сейчас трудно поверить в то, что ранее в судоходных Бельбеке, Альме, Каче водилась крупная рыба, поскольку они были в десятки раз полноводней, и если мельчали в разгар лета, то ненамного. На протяжении же большей части года «напор воды позволял жителям наполнять ею каналы, устраиваемые выше течения рек. В. Зуев отмечал, что татары выбирали себе место для жилья независимо от течения воды, поскольку её легко отвести от реки посредством канала» (Дружинина, 1959. С. 102).

Первый удар большевиков по местной экологии также пришёлся на многострадальный крымский лес. Уже через несколько месяцев после установления советской власти, пришедшие в лесничества новые люди вместо защиты массивов стали содействовать их вырубке. Начался массированный лесоповал, при этом под топор пошли прежде всего ценные породы, годные к использованию в военной и мебельной промышленности, а именно дубы (каменные и пушистые), буки и грабы. А поскольку наиболее удобны для вывоза сортовой древесины и дров оказались чаиры (к ним вели старые дороги или широкие тропы), то под топор пошли и они, то есть «плодовый лес, от которого издавна питалось население» (ГААРК. Ф. Р-136. Оп. З. Д. 1. Л. 4). Такая же картина наблюдалась на Южном берегу, беспощадные порубки велись даже в реликтовых лесах Ялтинского уезда (ГААРК. Ф. Р-151. Оп. 1. Д. 2. Л. 91).

Севастопольское лесничество предпочитало сводить лес в верховьях рек и вблизи источников, хотя в те годы лесными деревьями была густо покрыта практически вся территория района. Но лес по неизвестной нам причине (во всяком случае, она не была хозяйственно-экономической) валили в труднодоступных местах, то есть именно там, где он был наиболее важен для саморегулирования водного режима. Заведующий отделом Коккозского райисполкома, Абдулла Лятиф-заде писал уже в апреле 1921 г., что источники начали высыхать на глазах, отчего «сады, которыми только и существовал Коккозский район и снабжал другие уезды, теряют свою производительность, которую не поправишь и в сотни лет» (ГААРК. Ук. дело. Там же).

В Алуштинском районе не только вырубали лес, но и хищнически, то есть массово отстреливали диких животных — горных коз, косуль, благородного оленя. При этом власти всю вину перелагали на жителей Корбека, которые, как известно, ни до 1921 г., ни позже не покушались на природу своего края (ГААРК. Ф. Р-1260. Оп. 1. Д. 38. Л. 31). Тогда же, в первый советский голод, бескормицей, бесхозностью были стёрты с лика планеты крымские породы домашних животных, веками, с великой любовью и вниманием выводившиеся татарами. В том числе знаменитые, совершенно уникальные породы степной и горной лошади. До них ли было, когда на глазах отчаявшихся людей дети умирали... Обе эти конские породы погибли полностью и безвозвратно. Перед этим лошади долго бродили, полумёртвые, поодиночке и небольшими табунками, смешиваясь с оставшимися в Крыму белогвардейскими верховыми. Вот как это происходило в окрестностях Алушты:

«Умирающие кони... Я хорошо их помню... Лили дожди. А кони ходили по виноградникам и балкам, по пустырям и дорогам, ломились в сады, за колючую проволоку, резали себе брюхо. По холмам стояли-ожидали — не возьмут ли. Никто их не брал... кому на зиму нужна лошадь, когда нет корму? Вот-вот снегом с Чатырдага кинет: эй, возьмите!! Я каждый день видел их на холмах — там и там. Они стояли неподвижно, мёртвые и — живые. Ветер трепал им хвосты и гривы. Как конские статуи на рыжих горах, на чёрной синеве моря — из камня, из чугуна, из меди. Потом они стали падать. Мне видно было с горы, как они падали. Каждое утро я замечал, как их становилось меньше. Чаще кружились стервятники и орлы над ними, рвали живьём собаки... Если пойти на горку — глядеть на город, увидишь: белеют на солнце кости» (Шмелёв, 1992. С. 50, 51).

Лошадей, конечно, позже завезли, и коров тоже, и овец, сведённых в голодомор дочиста. Да только не те это кони были, не те быки и бараны. Не крымскотатарские уже.

Ну а такое чисто «российское» отношение к лесам по-настоящему аукнулось тоже, уже через десяток лет советской власти. В 1932 г. стало более невозможным закрывать глаза на катастрофические изменения водных артерий и горноприбрежных почв, лишённых прежней, испокон веку существовавшей лесной защиты. Согласно направленной в Наркомзем СССР докладной записке Крым-наркомзема, огромное количество осадков, выпадавших на склоны Главной гряды (300 000 000 кубометров в год), «бесполезно и бурно стекает в море, размывая высокоценные площади садовых культур и производя крупные разрушения в горных поселениях и курортных городах Крыма, причиняя этим часто многомиллионные убытки», тогда как они ещё недавно мирно «питали все горные реки и ручьи Крыма». Пытаясь снять вину с лесничеств, за годы советской власти разоривших крымский лес, авторы этой записки пошли по проторенному пути перекладывания вины с больной головы на здоровую.

Они, как и их предшественники-коллеги XIX в., обвиняли в катастрофе крымско-татарских овцеводов-единоличников, чьи сильно поредевшие с дореволюционной поры отары⁴, якобы «нарушившие целость дернин (вытаптывание), вели к смыву и сдуванию почвы и оголению крутых и даже пологих склонов». Но авторы докладной записки тут же проговариваются, называя истинных виновников бедствия: «Одновременно происходило и уничтожение лесов, занимавших ранее значительные площади». Примечательно, что для борьбы с этими явлениями предлагалось прежде всего «обеспечить развёртывание Крым-Агролесом агромелиоративных работ в форме лесовозобновления (курсив мой. — В.В.) и лесонасаждения на западных яйлах на площади не менее 200 га» (ГААРК. Ф. Р-526. Оп. 2. Д. 4. Л. 24—33). Впрочем, валить лес легче, чем сажать. На возобновление загубленного «новыми крымчанами» массива потребовалось капитальных вложений в размере 25 млн руб., да ещё по 15 млн ежегодно на луговое хозяйство. Таких денег не нашлось ни в 1930-х гг., ни позже. Плоды пожинаем до сих пор.

Тогда же, в августе 1931 г., был принят ряд партийно-правительственных решений, нацеленных на поддержку коллективизации посредством освоения новых высокоурожайных сортов сельскохозяйственных культур (Постановление «О селекции и семеноводстве»). Намечалась «переделка» некоторых видов растений всего за 2 года, хотя это противоречило всем законам генетики и селекции. Для Крыма были запланированы масштабные посевы лимона и кок-сагыза (сок этой травы должен был заменить импортировавшийся каучук отечественным). Как и следовало ожидать, все подобные программы, подготовленные людьми, чуждыми Крыму, да и науке тоже, провалились. Но при этом были уничтожены старинные крымско-татарские виноградники и табачные плантации Южного берега, где и готовились площади для новых культур. Предупреждавшие о губительности таких прожектов для южной природы Н.И. Вавилов и другие генетики были репрессированы и погибли, обвинённые в противодействии московским планам переделать природу Крыма, в саботаже правительственных решений.

К экологической русификации можно отнести насильственное изменение не только природного, но и традиционного городского ландшафта, как среды обитания местного населения. Эти обновления, заметные и до 1917 г., после победы советской власти в Крыму стали проводиться со всё нарастающей энергией. Они выражались по-разному. Самым заметным стало закрытие или снос квартальных мечетей, ранее объединявших жителей внутри каждого малле. Но и сами малле постепенно теряли свою обособленность от окружающей жизни, а традиционные квартальные общины стали распадаться. Как говорилось выше, в народной жизни они обладали особой ценностью, — при всей своей неофициальности, общины стояли на страже нравственности, были основой и инструментом преемственности культуры и местных обычаев. Эти и иные народные достояния, значимость которых трудно преувеличить⁵, по инерции сохранялись ещё долгие годы и десятилетия, но их распад был неизбежен — как любого здания, фундамент которого пошёл трещинами.

Причём эти трещины расширялись, как водой в морозный день, переселенцами с севера, которых становилось всё больше даже в таких преимущественно татарских городах, как Карасубазар и даже Бахчисарай. Поскольку они несли с собой совсем иную культуру и нравственные нормы, то местное население как бы разбавлялось этими потоками мигрантов, теряя былую силу представителей единой и цельной, чисто крымской культуры, носителей традиционной морали. Причём дело было даже не в сугубо количественном изменении состава этноса. Советской властью выбивались из народной толщи именно те, кто преимущественно и осуществлял указанный в последнем примечании отбор ценностей — муллы, крепкие крестьяне, представители старой крымской интеллигенции.

Ведь сохранение, поддержание народных культурных и нравственных традиций осуществлялось далеко не стихийно: «Всегда кто-то из старших, то есть человек более опытный и знающий, руководил, строго соблюдая традиции и ритуалы». А уж по примеру и настоянию таких людей и члены малле или всего этноса следовали традициям, которые, «выполняя нормативные функции, утверждали и воспроизводили в сознании людей общепринятые эталоны поведения» (Федотов, Фаизов, 2006. С. 33). Но чем дальше, тем заметнее утрачивалось значение таких светлых людей в жизни коренного народа Крыма.

И этот процесс, малозаметный ранее и резко ускоренный советской властью, можно обозначить как нравственную русификацию.

Примечания

1. Единственное, чего раньше никогда не было, — это косвенное оправдание хищнического безумия, прозвучавшее из церковных уст. Известный церковный идеолог, профессор Московской духовной академии протодиакон А. Кураев пишет в 1998 г.: «Красота мира не создана для человека, не заботится о человеке и потому, по сути своей бесчеловечна» (цит. по: ЛГ. 15.07.1998. С. 5). Написание последнего слова через дефис позволяет предположить в нём беса, чёрта, как якобы неотъемлемую составляющую часть вольной природы.

2. «Есть целые миросозерцания, которые просто несовместимы с духом земли, как и с духом красоты вообще. Марксизм есть именно одно из таких миросозерцаний. Он не выносит пейзажа, как ночные привидения пения петухов. Всякое органическое начало жизни ему противно» (Федотов, 1992. Т. 2. С. 58).

3. «Гений места» в древнеримской мифологии — добрый дух, покровитель той или иной местности, реки, горы и т. д.

4. Как отмечал Е. Марков, до поголовного выселения крымских татар с Южного берега вглубь полуострова (в Крымскую войну), на яйлах Главной гряды паслось множество отар, «на одном Чатырдаге кочевало их до 35, по несколько тысяч [овец] каждая» (Марков, 1902. С. 246). Затем число их резко сократилось, что сделало антропогенную нагрузку на яйлы и склоны ещё менее значительной.

5. «Нравственное наследие — это совокупность доставшегося человечеству от прошлых эпох нравственных ценностей, критически осваиваемых, развиваемых и используемых в соответствии с конкретно-историческими задачами современности, в соответствии с объективными критериями общественного прогресса» (Федотов, Фаизов, 2006. С. 28). При этом всё ненужное для нормального развития общества в целом или отдельных общин в частности инстинктивно отвергалось, а имевшее ценность в быту или духовной жизни постепенно усваивалось. Это было в традициях Крыма, именно такой порядок гарантировал нормальное развитие его народной культуры и её существование в грядущем.