1. Обоснование программы индустриализации

...все социальные институты веками отучали работать на человека и приучали работать на войну, на силу, на вооружение. Вот сегодня вся история России и встаёт дыбом.

Ю. Афанасьев, ОГ. 17—23.09.1998

Большевики ещё до 1917 г. мечтали о супериндустриальном обществе с плановой национализированной экономикой, а после Октября даже сделали определённые шаги к осуществлению этой идеи (ГОЭЛРО, Госплан). После революции, как известно, планы индустриализации вообще перерастают чисто экономические рамки, становятся частью агрессивной геополитической программы СССР, а идеологические притязания превращаются а территориальные. Первые неудачные попытки раздвинуть рамки национальной революции до масштаба мировой, внешнеполитически выразившиеся в немотивированной агрессии (Польша и др.), не остудили высокого экспансионистского накала внешнеполитической программы Москвы.

Нас вождь и фюрер гнали в ад, и каждый — ради рая.
На фоне Первой мировой готовилась Вторая.

К. Ковальджи

Как всякий глава тоталитарного государства, Сталин искал оправдание милитаристской индустриализации в мирное время. И как в любом тоталитарном обществе, такое объяснение находилось: в данном конкретном случае в доктрине «осаждённой крепости», под которой подразумевался СССР. Номенклатуре нужно было «вражеское окружение» как условие, требовавшее постоянных чрезвычайных методов властвования вроде массовых репрессий и искусственного раскола общества. И номенклатура получала то, к чему стремилась: полицейскую, а в случае необходимости — и военную технику на подавление народных движений, массовое согласие на «временные лишения» и не менее массовый гнев по адресу несогласных с нищенским существованием в предвоенной ситуации. А то, что война вспыхнет не сегодня—завтра, обывателя убеждала вся армия штатных идеологов, писателей, кинематографистов и других инженеров человеческих душ.

Советский плакат периода индустриализации. 1931 г. Автор неизвестен

Но и это было не всё. Важной частью мобилизационной логики была пропаганда незаменимости власти именно в такой опасный период. Американский политолог и историк А. Гершенкрон точно заметил: «Если все силы народа направлены на индустриализацию и если эта индустриализация оправдывается счастьем и изобилием для будущих поколений и — что намного важнее — опасностью военной агрессии извне, диктаторская власть может не опасаться никакого вызова... Экономическая отсталость, быстрая индустриализация, жёсткость диктатуры и угроза войны оказались неразделимо переплетёнными в Советской России» (цит. по: Вишневский, 1998. С. 214).

Плакат 1931 г. Худ. М.О. Длугач

Необходимость полной перестройки экономики в видах дальнейших агрессивных войн подтверждал и внешнеполитический кризис конца 1920-х гг., в частности 1927-го. Этот год был для коммунистов недобрым. В Китае было подавлено массовое коммунистическое восстание, Великобритания разорвала дипломатические отношения с СССР, а исключение из партии Зиновьева и Троцкого было воспринято коммунистами Советского Союза далеко не однозначно. Вероятность внешней блокады и войны стала не просто пищей для беспочвенных слухов: о ней усердно писали газеты — источник, как известно, чрезвычайно в СССР авторитетный. Настроение у большей части жителей советской империи (в том числе и прежде всего — у коммунистов) резко понизилось, стало близко к паническому, что имело несколько важных результатов.

Первый. Наученные горьким опытом войн, еще свежих в памяти, горожане стали интенсивно и в больших объёмах делать «стратегические» запасы продовольствия: спичек, соли, мыла и прочего. Крестьяне соответственно прекратили продажу продуктов, не без основания полагая, что, во-первых, самим в случае войны понадобятся, а во-вторых, ожидая взлёта цен военного времени (пока государственные закупочные цены на зерно были крайне низки). Эти процессы быстро привели к новому, весьма значительному расхождению «ножниц» между ценами на промтовары и сельскохозяйственные продукты. Обновилась старая проблема, кардинально решить которую можно было только индустриализацией экономики страны.

Медник

Второй. Не менявшаяся в 1920-х гг. агрессивная внешнеполитическая программа Кремля поставила на повестку дня окончательный, решительный выбор дальнейшего пути развития: социалистическим он будет, или капиталистическим (Лященко, 1956. Т. III. С. 195, 200). После разгрома НЭПа, очевидно, проблема решалась в пользу первого пути, но он был также невозможен без перехода экономики на рельсы крупной индустрии.

Третий. Коммунисты, полагавшие, что НЭП виноват и в экономическом, и в идеологическом тупике, в котором оказались империя и ВКП(б), считали, что его наследие сохранит свою жизнеспособность до тех пор, пока сохранятся отдельные черты смешанной социалистически-капиталистической политики 1920-х, пока не будет прервана крепнувшая консолидация крестьян и ремесленников, пока их усилившиеся позиции не займёт дисциплинированный промышленный рабочий. Единственное, что способно решить эту задачу — также индустриализация (Mazour, 1961. P. 29, 34, 35).

Мастерская медника. Из собрания издательства «Тезис»

Четвёртый. Обладая огромными природными ресурсами, держава и её политическое руководство оставалось в унизительной зависимости от сельской экономики, где центральной фигурой был всё тот же крестьянин. Обрести желанную свободу манёвра в усложнявшейся внутри- и внешнеполитической ситуации Кремль мог, лишь получив опору в виде крупной обрабатывающей промышленности (Hutchings, 1979. P. 50—52).

Пятый. И руководители страны, и весь советский народ, остро ощутив свою враждебность окружающему миру и не давая себе труда найти её истоки (а они были в элементарном опасении, которое обоснованно питали по отношению к ним близкие и дальние государства), видели залог успешности такой внешней политики в росте военной мощи и экономической автономности СССР. Это было также немыслимо без индустриализации. Причём срочной, использующей момент, пока капиталистический мир ещё не очнулся от Великого кризиса 1920-х гг. (Raupach, 1964. S. 61—62, 75).