2. Как разлагали крымское село

В первых очерках этого тома утверждалось среди прочего, что одним из главных результатов введения в Крыму ревкомовщины и военного коммунизма было хозяйственное разложение крымского села. Крымский крестьянин, пройдя сквозь продразвёрстку, стал работать с прицелом на минимальный урожай: лишь бы на прокорм семье хватало. Другими словами, на протяжении какого-то краткого времени власти заставили земледельца смотреть на собственное хозяйство как на не своё, ему более не принадлежащее. Явление это, достаточно широкое (если не повсеместное) выливалось в психическую и социальную деградацию, порчу, упадок, так как крестьянин, не желающий хозяйствовать так, как это делали его отец и дед, — уже не крестьянин.

Как известно, в любом обществе имеются его хранители. Это не обязательно лидеры, официальные руководители. Просто это люди, более других понимающие, ценящие и оберегающие не только культуру, но и традиционные структурные формы, хозяйственный уклад, свойственный этому обществу, обусловленный местной природой и историей. Такими хранителями села, важнейшей частью («скелетом») его общины и в Крыму, и в других регионах всегда были крепкие, зажиточные, хозяйственные крестьяне. Точнее, накопленные ими знания, опыт, честность, трудолюбие и верность заветам предков сделали их такими.

Большевики правильно оценили ведущую роль этих хозяев в сельской жизни Крыма. От того-то их первыми и выделили из общей массы коренных крымчан, заклеймив «кулаками» и «социально чуждыми», после чего военный коммунизм сделал их своими жертвами. В тот раз, в первый заход начала 1920-х гг., их взяли сравнительно немного, репрессировали далеко не всех. Но отобрали лучших, то есть самых авторитетных и уважаемых в любом селе; это была соль земли, которой много и не бывает. Однако, когда эту небольшую часть крестьян удалили, то оказалось, что из крымско-татарского села вынули хребет и парализовали мышцы его экономики. Отчасти это облегчило, если не обусловило, массовое убийство крымских крестьян в период голода 1920—1923 гг.

Сказанное здесь — не логическое построение исследователя. К такому же выводу приводят конкретные факты. Самый наглядный из них относится к двум деревням, где всё до мелочей было похоже — их история, хозяйственное направление и традиции, даже почва и климат: они обе, Любимовка и Ново-Николаевка, расположены в Севастопольском районе. Единственное, что сделало их несхожими, трагически развело их пути — это колесо военного коммунизма, которое тяжело пройдясь по первой из названных деревень и раздавив местных «кулаков», чудом минуло вторую, где уцелели все крестьяне.

Когда пришло лето великого Голода, то поля Любимовки не дали даже соломы на подстилку в коровниках. В то же время новониколаевцы, на чьи пашни также не упало ни капли дождя, собрали полновесный урожай пшеницы — крымки и белого ячменя. В чём же заключался их секрет?

Всё объясняется просто: Ново-Николаевка, где все остались на своих местах, продолжала жить прежней жизнью. Здесь вовремя подняли карасабан, вовремя засеяли поле, бросив в него собственные (а не выданные взамен конфискованных), элитные семена и тщательно их забороновав. Был у них урожай, который «нечасто видели и в довоенные времена», говорят современники (МК. 16.09.1923).

Повторяю: это не случайность. Это было общим правилом даже для далёкой России, где в 1920 г., «несмотря на полный неурожай в окрестных селах, хуторяне (курсив мой. — В.В.) собрали урожай лишь несколько меньший, чем в прошлые годы» (Стариков, 1994. С. 69). Отсюда вывод: именно так, как Ново-Николаевка, как вышеупомянутые хуторяне должна была жить и вся крымская деревня, если бы её не лишили основы, несущей конструкции — тех самых «кулаков», которых никакая засуха никогда до голода не доводила. Другими словами, «кулак выступал в качестве защитника общекрестьянских интересов, — не может не признать партийный автор тех лет, и продолжает, — на этих вопросах кулак блокировался с середняком...» (Яковлев, 1925. С. 5). А за сильными людьми и вместе с ними шли односельчане, вся деревня. Но она, увы, внутренне распалась, когда до неё дотянулся длинный «меч революции», ударив по лучшим из селян, разбив цемент, скреплявший соседскую общину, разрубивший её внутренние связи.

Второй удар нанесла земельная политика ревкомовщины. После 1917 г. в Крыму образовался огромный временно бесхозный земельный фонд из площадей, испокон веку принадлежавших крымским татарам, а в прошлом веке отчуждённый у них правдами и неправдами Удельным ведомством, монастырями, помещиками и прочими владельцами, утратившими свои права при большевиках. Теперь, вознамерившись стать «святее Папы Римского» (это стремление вообще свойственно русским коммунистам окраин и национальных регионов), крымские большевики, вместо того чтобы разделить этот фонд среди местного крестьянства (так делалось по всей России!), целиком передали его в Госфонд, то есть он стал совхозным. И это притом, что из 64 848 крестьянских дворов 25 314, или 40%, были и остались полностью безземельными (КрымАССР. Вып. III. С. 58).

Абибулла Одабаш. Фото из: Керим, 1997

Уже сделанный выше вывод о том, что место помещиков в Крыму заняли новые, но столь же чуждые крестьянству земельные магнаты, — не метафора автора. Именно так обрисовал создавшееся положение на Всекрымской конференции беспартийных татар (состоялась в Симферополе 2 мая 1922 г.) редактор журнала «Бильги» («Знание») Абибулла Одабаш: «От Алушты до Биюк-Ламбата имеется столько совхозов, сколько раньше было помещиков, а татарское крестьянство ничего не получило» (Цит. по: Бояджиев, 1930. С. 82)¹.

Фактически это был рецидив, повторение земельного воровства в не менее крупных, чем в XIX в., размерах. Причём в условиях, когда такое преступление вело к тяжелейшим последствиям. После чего, как уже упоминалось, безземельные бедняки, ранее арендовавшие свои земли у русских помещиков, лишились и этой возможности. Госфонд передавал бывшие помещичьи имения совхозам, а директора совхозов в те годы не могли сдать излишек земли в аренду, даже если бы и хотели. Другими словами, люди остались без средств к существованию, а виновные в их беде вместо наказания получили ордена.

Так новая власть вела крымско-татарское село к разделению, расколу по имущественному признаку. Эта необходимость была и теоретически обоснована. Но, как бывало в большевистской теории и практике, всё было и здесь поставлено с ног на голову. Так, недостаточная производительность сельского хозяйства объяснялась присутствием в крымско-татарском селе грамотных, развитых, крепких хозяев, которых требовалось отделить от всех остальных. Но нужно признать, что именно в Крыму задача раскола села решалась крайне трудно, на что жаловались партработники, не находившие среди татар нужного всплеска социальной ненависти: «Работники, практически проводившие эту работу, говорят, что подход [крымских татар к проблеме кулака] был примерно такой: ...это всё же не помещик, так как он сам работает: всего у него отбирать нельзя. И хотя землю отобрали, постройки, инвентарь и скот остались» (Бочагов, 1929. С. 7). То есть того антагонизма, взаимной непримиримой вражды «богатых и бедных», о которых так любили писать большевистские историки, в крымской деревне не было². И второе отличие, связанное с первым, — татарская деревня практически не знала комбедов, этих шаек из своих же, деревенских люмпенов с комиссарами во главе, которые в России грабили и растаскивали добро и живность односельчан.

Комбедов в крымско-татарской деревне не было по ряду причин не столько социальной или политической, сколько национально-психологической природы. В Прологе уже говорилось о некоторых особенностях крымско-татарского менталитета. Среди этих людей были характерны высокое признание прав частной собственности, традиционные контактность и миролюбие «островной психологии», крайне слабая политизированность общества. Кроме того, совершенно иной была традиционная крымско-татарская шкала ценностей: едва ли не первое место на ней занимает трудолюбие, а вовсе не предприимчивость, не удачливость воров или захватчиков и т. д. Как упоминалось выше, крымско-татарские крестьяне в 1920 г. пальцем не тронули помещичьи имения, чем крайне поразили русских, то есть пришлых большевиков, прирождённых «экспроприаторов», — ведь брошенное добро совершенно не охранялось!

Всё это говорило в пользу нормальных, соседских отношений внутри крымских сёл. В таких вот отношениях и видели чекисты, занимавшиеся в 1921 г. составлением политсводок с мест, главный источник всех бед: «Крестьянство Евпаторийского уезда ещё не разслоено, поэтому беднейшее население, вместо того, чтобы помогать Уопродкому извлекать излишки у кулаков, сплошь да рядом защищает их. Это страшно затрудняет работу продагентов...» (ГААРК. Ф. Р-1. Оп. 3. Д. 1. Л. 44 а). С точки зрения ревкомовцев это было нетерпимо — ведь даже обычных доносов из крымской деревни не шло! Но большевики обладали богатым опытом, они знали, что любые испытания имеют границы, за которыми человеческая природа отказывается их выдерживать. И они сумели довести крымско-татарское село именно до такой границы.

Земельным грабежом ревкомовские власти обрекли одну часть крестьян на неминуемую смерть, в то время как другая, зачастую из той же деревни, оставалась в нормальном состоянии. Вначале эта катастрофическая ситуация оставалась без последствий. Но чем крепче голод брал за горло бедняков, чем заметнее худели, таяли на глазах их дети, тем чаще они отказывались понимать, чем они хуже своих более благополучных соседей. А тех, кто мог мудро ответить на этот и иные вопросы, кто мог призвать (как не раз было раньше!) к сплочению в беде, уже не было — они лежали или на соловецких нарах или в братских могилах.

И постепенно (далеко не сразу) стали разгораться искорки старых, полузабытых личных обид, обостряться конфликты между соседями, всё чаще происходили случаи краж, внутриселенных ссор и судилищ. Раскол деревни, умело поддерживаемый большевистской пропагандой «классовой ненависти», ширился и углублялся, село приобретало всё больше черт общесоюзной коммуналки, пока наконец не появились свои собственные комсомольцы, активисты и стукачи — скрытые и даже бесстыдно открытые (селькоры, то есть сельские корреспонденты-доносчики).

Ревком ударил главным образом по беднякам, но готовиться к худшему теперь должны были «кулаки».

Примечания

1. Абибулла Одабаш (1881—1938) из Корбека, окончил местную начальную школу, затем учился самостоятельно. Человек глубоко верующий, совершил в 1910 г. хаджж. Учился в университете (Стамбул); являясь членом «Общества студенческой молодёжи», принимал активное участие в турецкой политической жизни. Там же издал поэму «Золотой свет» (Алтын ярык), пронизанную любовью к крымской старине. По возвращении в Крым (1917) продолжил работу И. Гаспринского над крымско-татарским литературным языком, много преподавал, издавал учебники. Основатель литературно-публицистического журнала «Зелёный остров» (Ешиль ада), автор повести «Не забудется» (Унутмайджак, 1923). Репрессирован. Подр. см.: Асманова А. Абибулла Одабаш // Йылдыз, 1991, № 4.

2. Социальный антагонизм легко спутать с социальной неприязнью. Но последняя — качественно иной феномен; уходя своими корнями (как и обычная зависть) далеко в глубины человеческой натуры, и будучи такой же трудноистребимой, она к конфликтам национального масштаба, как правило, не ведёт.