3. Кто он — кулак двадцатых?

Их не били, не вязали,
Не пытали пытками,
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.
А кто сам не шёл из хаты,
Кто кидался в обмороки, —
Милицейские ребята
Выводили под руки...

А. Твардовский

В самом начале советского периода истории Крыма такой вопрос практически не поднимался: все эти сельские купцы, богатые крестьяне, сдававшие землю в аренду, владельцы мукомолен и прочей крупной недвижимости были на виду с дореволюционного времени¹. По этой причине, а также по крайней малочисленности их очень быстро лишили земли и даже крыши над головой, а кое-кого даже пересажали. К примеру, в мае 1921 г. Коккозский сельский ревком создал квартирно-жилищную комиссию, которой решил «поручить взять на учёт в первую очередь помещения буржуазных лиц и кулацкого элемента, годныя для размещения учреждений, а также и все дома, подлежащие уплотнению для размещения в них совработников, прибывших для постоянной работы во вновь организуемые райотделы» (ГААРК. Ф. Р-136. Оп. З. Д. 1. Л. 11, 11 об.).

Так, ещё в 1921 г. в Крыму пришёл конец классическому кулаку. Тем не менее сам термин уцелел, и не без стараний партии с её теорией незатухающей классовой борьбы. Но на новом этапе употребление словечка «кулак» имело целью не столько указать на действительного богатея-мироеда, сколько показать, что борьба между беднотой и экономически более развитым крестьянством продолжается.

Именно поэтому в 1920-х гг. отнесение крестьянина к тому или иному разряду (группе) сельского населения получало всё большую важность. «Сталин стал на путь расслоения крестьянства по признакам групповым или классовым. Деревня была разбита на шесть групп: 1) батраки, 2) беднота, 3) маломощные бедняки, 4) середняки, 5) зажиточные и 6) кулаки. При распределении плана заготовок первые две группы освобождались от сдачи хлеба, третья группа делала «символический взнос», четвёртая категория сдавала «законную норму» (около одной четвёртой наличного хлеба), пятая и шестая категории — весь хлеб... Чтобы подбодрить бедноту с основной массой крестьянства... Сталин предложил дать бедноте ряд льгот, в силу которых беднота получала в своё распоряжение 25% конфискованного кулацкого хлеба. Таким образом, часть крестьян, преимущественно бедняцкая и нерадивая, как раз та часть, которую потом сами большевики величали «лодырями», стала как бы подрядчиками государства на процентах: при помощи ГПУ она отбирала хлеб у зажиточных крестьян, получая за это 25% забранного хлеба в свою пользу» (Авторханов, 1976. С. 86).

Серьёзные научные исследования показывают на материале сотен так называемых «кулацких хозяйств» первой половины 1920-х гг., что доходы их лишь ненамного превышали середняцкие. Такие хозяева имели в среднем двух лошадей, могли себе позволить нанять 1—2 работников в разгар полевых работ, для их оплаты часть продукции шла на продажу — вот и все различия. Сам Ленин в июле 1920 г., когда волна крестьянских (то есть в пропагандистских терминах, «кулацких») восстаний достигла своей высшей точки, занялся проблемой поиска и искоренения враждебного элемента в деревне. Для этого вождю-теоретику пришлось прибегнуть к разделению крестьян уже не на классы, а на какие-то более тонкие слои. Тем не менее ему не удалось вычленить специфически «кулацкий слой». Владелец или арендатор участка земли, дающей определённый доход и требующей временного найма 2—3 человек, являлся, по Ленину, середняком (см.: Ленин. ПСС. Т. XXXXI. С. 175). Следовательно, его нельзя было репрессировать, он мог вести своё хозяйство, не будучи лишённым какого-либо из общекрестьянских прав. Нечего и говорить, что никакой «эксплуатацией» там и не пахло. Но восстания требовалось давить; кроме того, теоретический большевизм нуждался в сельском классовом враге — и вот эти-то хозяева, по ленинскому более раннему определению, типичные середняки, были объявлены «деревенским капиталистическим слоем».

«Кулацкой проблемой» приходилось заниматься и большевикам Крыма, по крайней мере для того, чтобы оправдывать срывы в собственной работе среди крымско-татарских крестьян. В совершенно секретной политсводке² из Джанкойского района с населением в 22 600 человек указывалось, что на селе имеет место «яркое разделение» на кулаков, середняков и бедняков. При этом приводились следующие цифры: кулацких семей насчитывалось 208, середняцких 848 и бедняцких 248 (ГААРК. Ф. Р-1. Оп. 3. Д. 1. Л. 24). При этом автор политсводки (председатель райпродкома) не обращал внимания на полнейшую бессмысленность этих данных: ведь если на 1 кулацкую семью приходилось 1,13 бедняцких, то почему первая вообще считалась кулацкой, кого она могла эксплуатировать, если «классический» кулак должен был нанимать не менее 3—4 человек?

В Евпаторийском районе кулаков и бедняков было поровну (ГААРК. Ук. дело. Л. 44 а). Но ещё более мрачную картину рисовала политсводка Бахчисарайского района. Там при 55 300 населения по подсчётам председателя райпродкома, выведенным в процентные данные, кулаков оказалось 50%, а бедняков — всего 20% (ГААРК. Ук. дело. Л. 41). То есть получалось, что каждый бедняк обслуживал более двух кулацких хозяйств!

Из этих цифр, при всей их бессмысленности, явной всем, возможен весьма серьёзный вывод, хотя и несколько иного плана: в районных центрах Крыма уже весной 1921 г. был создан и функционировал аппарат, слепо выполнявший любые указания сверху и не останавливавшийся перед преступной, в буквальном смысле слова кровавой подтасовкой цифр и фактов³. Это новое чиновничество, основательно закрепляясь на местах, демонстрировало свою готовность продолжать Красный террор в мирное время, способствовать репрессиям, которые должны были перевернуть всё традиционное крымскотатарское общество. И чем нелепей выглядели подаваемые наверх цифры, тем более уверенно могли республиканские или московские власти опираться в своих преступлениях против коренного народа Крыма на этих районных функционеров. Теперь появлялась возможность совершенно произвольно устанавливать и масштаб таких репрессий: как следовало из бахчисарайской политсводки, под выселение, а то и под лагерь можно было подвести каждого второго из крымскотатарских крестьян.

Некоторые из районных аппаратчиков, готовившие такие вот нужные властям сведения, всё-таки, очевидно, опасались возможных разоблачений снизу, из сёл, где не были редкостью грамотные хозяева, способные сделать собственные подсчёты хотя бы для опубликования их в местных газетах (цензура, повторяю, тогда была ещё незначительной). Поэтому для собственной безопасности эти чиновники страховали себя, заранее указывая, что во главе многих сельсоветов стоят заведомые кулаки, которым и верить-то нельзя, да и население охотнее идёт у них на поводу, чем откликается на призывы районных уполномоченных. Такие зародыши вполне советского явления перестраховки были довольно многочисленны. Особенно заметно это было в Евпаторийском (ГААРК. Ф. Р-151. Оп. 1. Д. 27. Л. 10) и Карасубазарском (ГААРК. Ф. Р-1. Оп. 3. Д. 1. Л. 51) районах.

К сожалению, стремление верноподданнически служить новой власти отличало не только упомянутых чиновников, абсолютно чуждых Крыму и крестьянству в целом (основную часть их составляли бывшие рабочие или красноармейцы из России). Большевистские заклинания находили живой отклик и среди части деревенской бедноты. Чтобы понять истоки этого явления, нужно уяснить себе, что деревенские низы иногда обладали не совсем обычными психологическими и политическими свойствами и чертами. Прежде всего, весьма наивно считать, что они стали малоимущими из-за кулацкой эксплуатации. Нередко тому были более естественные причины: длительная болезнь или смерть кормильца, призыв мужчин на военную службу, большое число иждивенцев на одну пару рабочих рук, хроническая нехватка земли, хозяйственная беспомощность главы семьи и т. д.

Два последних фактора особенно часто взаимно переплетались: нехватка земли вынуждала искать заработки на стороне, чаще всего уже не на земле. Или же на земле, но батрача, что также вело к утрате самодисциплины, навыков хозяйствования, опыта экономической самостоятельности, которые были сильной стороной единоличников. Именно эти недостатки, а не только коллективные формы труда способствовали развалу артелей, ТОЗов⁴, ранних колхозов, состоявших исключительно из безземельных бедняков. Примеров тому по Крыму множество; возьмём хотя бы сады по долинам Бельбека и Черной речки, переданные таким обществам в 1921—1922 гг.

В 1925 г. на садовой площади в 468 десятин живые деревья остались здесь только на 330 десятинах. Но урожайность и в уцелевших садах упала с 200 пудов до 100 пудов с десятины (по косточковым), то есть вдвое (КК. 06.12.1925). Понятно, что земля и плодовые деревья остались теми же, а вот работа стала иной — какой ещё тут вывод можно сделать?

В этом смысле интересен вывод академика ВАСХНИЛ, В.А. Тихонова (сделанный, правда, не по крымской, а русской деревне) о том, что пятая часть крестьян не работает «ни при какой системе. Они были и раньше — Щукари, Якуши Ротастенькие, — но Советская власть социальным иждивенчеством создала для них исключительно благоприятные условия» (цит. по: Коновалова, 1990. С. 27).

Тем не менее молодая, но уже тогда передовая советская наука занималась в 1920-х гг. отнюдь не поисками социальных прорех, позволявшим бездельничать каждому пятому мужику. «Красные» профессора решали более важную задачу определения типа кулака в новых условиях. Их усилиями была создана специальная литература, в заголовки книг выносилась основная проблема: «Кого считать кулаком, кого — тружеником» (Сосновский, 1924). Но научная истина ускользала, отчего теоретики были вынуждены в конце концов обратиться к практикам в кожаных тужурках и с маузерами: «Теоретически, разумеется, партия должна бы получать нужную ей ориентировку от местных деревенских ячеек партии... Но при фактической, всем известной малокультурности и идеологической невыдержанности крестьян-коммунистов, в настоящее время получить от них нужную информацию немыслимо» (Сосновский, 1924. С. 6). При этом автор всё же поясняет методику выбора жертв, приводя примеры из записей и других свидетельств участников кровавых карательных походов (то есть, по сути, палачей), доносчиков и тому подобных источников⁵.

Основной вывод этого труда («Одной статистикой лошадности и землеобеспеченности тут не обойдёшься» — С. 7) подтверждает заместитель наркома земледелия А.И. Свидерский, вернувшись в 1924 г. из поездки по раду районов: «Кулаков в деревне нет, их можно подыскивать только по резолюции XIII съезда». К интересному выводу по той же теме пришёл год спустя выходец из крестьянской семьи М.И. Калинин: кулак «материально расходует гораздо меньше среднего работника... Он живёт во всяком случае хуже наших представителей в деревне, а работает больше, и всё-таки его зовут кулаком» (цит. по: Венер, 1993. С. 99).

Несколько позже Сталин даст такое определение кулака: хозяин, систематически применяющий наёмный труд, но за исключением случаев, когда это не влечёт за собой лишения избирательных прав. Значит, нужно разобраться с тем, кого этих прав лишали. Итак, первый признак лишенца — нанимал более 3 батраков; второй — имел кузницу, маслобойню, мельницу, крупорушку; третий — систематически сдавал в наём сельскохозяйственные машины или помещения под жильё или на производственные нужды; четвёртый — занимался торговлей (даже мелкой или нерегулярной), ростовщичеством (в том числе давая взаймы зерно под проценты с урожая); пятый — имел иные нетрудовые доходы (служил культу, занимался знахарством и многое другое) (Круглый стол. С. 28).

Но ведь любой объективный историк на это скажет: найти крестьянское хозяйство, которое ни разу не подпадало ни под один из перечисленных пунктов, было практически невозможно! А ведь и одного было вполне достаточно, чтобы сделать из нормального, среднего хозяина сегодня лишенца, а завтра — бродягу без крова над головой.

Впрочем, практика показывает, что и этих, достаточно широких «кулацких признаков» часто не хватало, чтобы сделать из неугодного сельсовету крестьянина лишенца. Тогда их ещё более расширяли, рассуждая так: наниматель 4-х батраков — кулак, а завтра он уволит одного — и станет уже середняком? Нет, тут формальная мерка не годится, к любому нанимателю надо подходить строже. И подходили...

Во всесоюзной этой селекции не мог не играть роли национальный фактор. О поголовном отпущении евреям их старых мелкоторговых грехов уже говорилось. С крымскими немцами-колонистами обхождение было то же: «Немецкое крестьянство зажиточное и подойти к нему очень трудно», — сообщал секретарь крымского обкома И. Носов и рекомендовал всех их огульно в кулаки не зачислять, несмотря на явную зажиточность, размах хозяйств, предусматривающих наёмный труд и прочее (КК. 30.05.1925). Похвальная и мудрая осторожность в таком важном деле, но к крымским татарам она не применялась никогда. Это грозило обвинением в пособничестве не просто кулачеству, а национально-буржуазной прослойке, что было гораздо опасней.

Именно поэтому крымским татарам трудно было рассчитывать на какое-то, хоть минимальное снисхождение, если уж до них добиралась рука власти. Тогда не было пощады ни хозяину, ни его семье. Когда потомственного симеизского виноградаря Якуба Каври отправили на Соловки (по делу Вели Ибраимова), то для судебных властей было естественным поинтересоваться его хозяйством. При этом оно было официально признано «далеко не кулацким» (КК. 29.06.1929). Но затем под давлением местных властей, семью Якуба наряду с кулаками отнесли в самый конец списка по землеустройству. В Симеизе, где хозяйственных земель было маловато даже для Южного берега (40% от нормы), это означало практически вечное безземелье.

В приведённом примере семья Я. Каври пострадала наравне с кулаками. Но нередки были случаи, когда и весьма дальние родственники объявлялись «кулаками», что происходило почему-то тоже по политическим мотивам. Понятно, что такой родственник мог быть беднее бедного — дела это не меняло. У одного из осуждённых по делу Вели Ибраимова, Амета Хайсерова, был дядя по имени Вели, совершенно не разделявшем мысли и дела своего энергичного племянника. Но в 1929 г. этот дядя закономерно оказался в тюрьме, а его тёща Айше Темирлешаева — раскулаченной якобы за то, что сдавала часть своей жилплощади курортникам (КК. 29.06.1929).

Вообще этот промысел, неизвестный в горах и степи, стал на Южном берегу признаком кулачества: «Добрую половину состояния нажили на курортниках симеизские кулаки Дома у них тщательней и лучше отделаны... И когда будет проводиться здесь декретированное ВЦП Ком сплошное и обязательное землеустройство», то им земли должно было вообще не достаться, так как, по признанию одного из авторов «Красного Крыма», «быть записанным в последнюю очередь, значит совсем лишиться земли». И тут же называются кандидаты на полное обезземеливание: Идрис Нефтула, Самеди Ставро, Мемет Палас, Бекир Решедин и другие (КК. 29.06.1929).

Такого рода случаи были, что называется, штучными, исключительными если не по количеству (их можно приводить многими десятками, если не сотнями), то по необычности, даже фантастичности придирок к крымскому крестьянину. Но наряду с ними была выработана система, явно «причёсанная» под какое-то подобие объективности, — недаром её авторство принадлежало не районным законотворцам, а Совнаркому республики, который занялся этой проблемой только в феврале 1925 г.

Согласно новым нормам, «тип Крымского середняка-единоличника определялся по степному району: 1,6—1,5 дес. на душу из расчёта величины средней семьи в 5 душ и 3,96 дес. на 1 голову рабочего скота (для безлошадных на 1 семью допускалось владение 2 головами рогатого скота)». То есть на среднюю семью приходилось 12,75 десятины.

По весеннему обследованию 1924 г. в степи имелось 4767 хозяйств. Половина их владела 4—16 десятинами, только в 2-х хозяйствах работали постоянные батраки, в 132 — сезонные. Свыше 16 десятин имели 408 хозяев, а свыше 25 десятин — только 266, то есть, соответственно 8,5% и 5,6% крестьян можно было зачислить в зажиточные или в кулаки по земельной площади.

Было также вычислено, что в так называемой «средней группе» (2 десятины на душу, 2 головы рабочего скота, 1 корова и несколько овец) имелась «возможность только прокормиться семье из 5 человек; условно-чистая доходность такого хозяйства составляла в год 81 рубль» на каждого члена семьи хозяина.

Но для повышения количества и качества своей продукции, то есть для роста производства (это — абсолютно нормальное, естественное условие экономического прогресса), повышения его механизированности, стабильности и мощности, в крымском СНК было признано необходимым увеличение площади середняцкого участка. Степень увеличения была различной, в зависимости от района; например, для Джанкойского она была выведена в 28 десятин пашни (чистой пашни 21 десятина, выгона 4 десятины, сенокоса 2 десятины и усадебный участок 1 десятина), добавочно 4—6 голов рабочего скота и 20—25 овец по вполне резонной причине: «чтобы обернуться в засушливые годы». Соответственно был необходим и какой-то страховочный фонд для каждого хозяйства на случай экономических, семейно-бытовых или природных катастроф, — но о нём здесь не говорилось. То есть это был расчёт наиболее скромного, но уверенного существования семьи степняка-хлебороба.

Такой же расчёт по предгорью, где тип сельского хозяйства относится к более интенсивным, давал площадь участка в 13,5 десятин (трёхполье с уклоном в животноводство, с относительно небольшими площадями бахчевых и пропашных культур) — и только при сезонном найме подсобной рабочей силы. Ещё заметнее уменьшались нормы землепользования соответственно для горных и прибрежных районов.

Наконец, Наркомзем Крыма определял такой важный показатель, как 5 групп расслоения деревни по чисто экономическим показателям или признакам:

1) Батраками должны считаться те, кто:

а) продают свой труд полностью, получая за это и жильё;

б) продают свой труд полностью, но не будучи пришлыми, имеют собственное жильё;

в) продают свой труд на 50%, остальное время используют на собственной земле, часть которой сдают в аренду, не имея времени обрабатывать её полностью;

2) Бедняками считались имеющие собственную усадьбу и трудовую норму земли, обработка которой возможна без привлечения посторонней рабочей силы;

3) Середняков характеризовала мощная экономика, то есть способность обойтись «без государственной и общественной помощи» за исключением ссуды на её естественное расширение или интенсификацию. Нормы по землепользованию и поголовью скота оставались теми же, что у бедняков;

4) Зажиточные: «применяют свой личный труд, без государственной и общественной помощи расширяют своё хозяйство. Может быть допущен частично и наёмный труд, если для развития недостаёт собственной рабочей силы». В качестве примера приводились хозяйства, имеющие собственность выше средней нормы по одному или более элементам, из которых слагается крестьянское хозяйство;

5) К кулацкому элементу относятся:

а) лица, занимающиеся в деревне торговлей (не государственного и не общественного значения);

6) употребляющие «свой избыток» не на расширение хозяйства, и использующие его «не прямо, а путём ростовщических способов по отношению к батрацкому, бедняцкому элементу»;

в) не занимающиеся сами личным трудом, а ведущие хозяйство посредством наёмной рабочей силы;

г) лица, дающие ссуду за отработок, превышающую установленные государством проценты (ГААРК. Ф. Р-30. Оп. 1. Д. 142. Л. 57—61 об.).

Несколько сложнее выводилась середняцкая норма по районам спецкультур, то есть в основном южнобережным.

По садовым хозяйствам этих районов норма надела ступенчато увеличивалась от ялтинских 1,4 десятины до феодосийских, судакских и старокрымских 2,2 десятины. Соответственно росли и нормы оставления⁶ от 2,1 до 3 десятин. По виноградникам площадь надела также увеличивалась от расположенных в районе Ласпи и Биюк-Ламбата (1,1 десятины) до 2 десятин в окрестностях Судака, Феодосии, Старого Крыма и по всем районам западного Крыма. Нормы оставления соответственно росли от 1,7 до 2,3 десятины.

Нормы по табачным плантациям увеличивались от 0,5 десятины (Ялта) до 0,8 десятины в районе Алушты и 1,5 десятины во всех остальных табаководческих районах. Допустимые нормы оставления колебались от 0,75 до 1,5 десятины (ГААРК. Ук. дело. Л. 62).

Как можно заметить, нормы эти были составлены настоящими профессионалами, к тому же знавшими Крым и его хозяйственные условия и традиции. Это — один из тех редких (ранних!) советских документов, составители которых пытались руководствоваться нуждами человека на земле, а на державными интересами. Проблема была лишь в правильном применении указаний таких документов на практике. Об этом достаточно объективно говорят многие источники, хотя и нет необходимости приводить здесь все их: обращение с крымскотатарскими крестьянами было одинаковым что в Джанкое, что в Ялте. Поэтому рассмотрим пример такой практики — лишь один, но дающий нам все необходимые подробности и нюансы тогдашней практики.

Алиль Курт Эмин жил в деревне Тереклы Конрат Евпаторийского района, имея на семью из 8 душ всего 15,9 десятин земли. В хозяйстве была 1 старая и 4 молодые лошади, 2 жеребёнка и 5 ягнят. То есть это хозяйство не тянуло даже на середняцкое — по нормам степного района оно должно было располагаться на: 12,8 (по числу душ) + 19,8 (по числу рабочего скота) = 32,6 десятинах пашни, то есть быть вдвое большим. Поскольку у Алиля были крепкие, работящие сыновья, он обходился без найма сезонников. При проверке его хозяйства соответствующей комиссией было признано, что после уплаты сельскохозяйственного налога (83 руб.) и обязательного страхового взноса (51,50 руб) у Алиля осталось чистого дохода 664,50 руб., или около 83 руб. на душу⁷, что только на 2 руб. превышало подушную доходность середняцкого хозяйства.

Тем не менее Алиль Курт Эмин был тогда же, в 1920-х, когда начали действовать эти нормы, зачислен в кулаки. Последствия были самыми обычными не только для Крыма, но и для всей Страны Советов — его выслали, причём надолго. Только в 1931 г. он смог вернуться в Крым и подать заявление о возвращении ему и его детям гражданских прав — отнюдь не утраченной собственности. Но и по этому скромному заявлению было вынесено отрицательное решение, семья была обречена, хоть и никогда не была кулацкой даже по советским нормам (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 3. Д. 457. Л. 242—242 об.).

Повторяем, такая судьба была типична для крымско-татарских семей. В особенности для пытавшихся вести жизнь не то чтобы обеспеченную, но достойную человека. При этом возникает естественный вопрос: а что же односельчане, на глазах которых творилось форменное злодейство над их соседями, друзьями, родственниками? К концу 1920-х, когда все наиболее активные, энергичные и бесстрашные были выбиты или сосланы, люди всё же пытались протестовать. Этот протест был массовым, хоть и редко переходил рамки навязанной народу законности. И когда, к примеру, в Марфовке Керченского района за кредитование кулаков и зажиточных снимали председателя правления Чобанова, то защита его была именно массовой. Односельчане Чобанова утверждали: «Это (кредитование) правильно делалось, потому что у нас зажиточные вышли из батраков и бедняков», то есть поднялись благодаря личному труду (Нов. Деревня, 30.06.1929). Подавались и общедеревенские ходатайства о пересмотре дел лишенцев, составлялись коллективные письма и так далее. Но столь же стандартным («массовым») был и нулевой результат этих протестов.

Не столь обычной оказалась прозорливость некоторых деревенских массал-джилер (говорунов). В 1928 г. в Буюк-Каралезе было раскулачено 5 крымско-татарских семей. Исмаилу Маметову, поведавшему эту историю, было тогда 12 лет, и он хорошо помнит, «как тогда возмущённое население деревни поднялось и двинулось — кто на чём до станции Сюйрень, чтобы вернуть своих односельчан. Особую активность тогда проявили жители деревни Черкес-Кермен. Но из этого ничего не вышло, раскулаченных выслали на Урал. На другой день наш сосед Ибрагим-агъа, человек богатырского телосложения, но от рождения хромой, подошёл к моей матери и говорит: «Момине-тата (тётя), не плачьте! Скоро мы все будем выселены из Крыма». Я и теперь удивляюсь, как Ибрагим-агъа столько лет тому назад мог знать и предсказать, что весь народ будет под ружьём насильников выселен...» (Маметов, 1994. С. 97, 98).

Ничего удивительного. Это — ещё одно подтверждение старой истины: Всевышний часто вкладывает свои пророчества в уста людей, ущербных телом, но не духом...

Примечания

1. Весной 1921 г. Совнарком Крыма принял решение «все мельницы национализировать. Мельницы же, имеющие не более пяти рабочих, взять на учёт и технический контроль Крымкоммуны» (ГААРК. Ф. Р-136. Оп. 1. Д. 1. Л. 9). Тем самым эти маломощные мельницы практически прекращали приносить хозяевам какой-либо доход, — цена технического «контроля» постоянно дорожала.

2. Поскольку серийные источники этого типа в дальнейшем будут неоднократно использованы, стоит заметить, что их секретность, как и засекреченность многих иных административных и партийных документов, была далеко не случайной. Партия большевиков с момента своего прихода к власти перенесла в советскую практику приёмы и технологии из своего нелегального положения. Так называемая «конспирация» стала вполне «официальным наименованием завесы секретности, помогавшей новому «социалистическому» режиму укрывать свою деятельность от глаз враждебного населения, против которого были пущены в ход все средства защиты» (Грациози, 2001. С. 36).

3. В центральном, а оттого и несколько более объективном издании, по Крыму приводились данные, прямо противоположные находящимся в упомянутых политсводках. В нем говорилось, что «татарская буржуазия... сравнительно бедна и малочисленна и поэтому не составляет крупной социально-экономической силы». Сельская же её часть, то есть та, которая единственно могла считаться кулачеством, вообще незначительна, так как здесь «в роли кулаков выступали по большей части греческие и армянские купцы и ростовщики» (Халимов, 1923. С. 21). О крымско-татарских же кулаках вообще сведений не приводилось — запомним это красноречивое умолчание!

4. ТОЗ — товарищество по совместной обработке земли, один из простейших видов сельской производственной кооперации. Возникли в первые годы советской власти, накануне коллективизации, в 1929 г., составляли по СССР 60% сельских коопераций.

5. Приводя эти страшные рассуждения непосредственных исполнителей умерщвления десятков тысяч невинных жертв, учёный автор, видимо, забывшись, восклицает: «Замечательно интересный, живой материал!» (Сосновский, 1924. С. 7). Это был нацизм советского образца. Собственно, тут нечему удивляться. Английский коммунист, старый друг Ленина, Макс Истмен, размышляя над происходившим в советской России, пришёл к выводу: «Сталинизм не только не лучше, но хуже фашизма, ибо он гораздо более беспощаден, жесток, несправедлив, аморален, антидемократичен и не может быть оправдан ни надеждами, ни раскаяньем... Было бы правильно определить его как сверхфашизм» (цит. по: Хайек, 1992. С. 28).

6. Норма оставления — максимальный допуск (в сторону увеличения) при расчёте площади индивидуального хозяйства, оставляемой властями единоличному владельцу. То есть величина излишка земельной площади, которую по её сравнительной незначительности не имело смысла отрезать от старого хозяйства для передачи какому-либо иному.

7. Отметим, что по ценам тех лет это совсем немного, поскольку среднесемейный доход в Крыму равнялся примерно 100 руб. в год.