7. Подкулачники и лишенцы

До середины 1920-х гг. количество крымских татар, репрессированных (в том числе и лишённых избирательных прав) в мирное время по чисто социальному признаку, было сравнительно невелико. А с началом объявленной Москвой новой экономической политики и наступления некоторой либерализации численность лиц, лишённых права голосовать, достигла в избирательной кампании 1925—1926 гг. своего минимума.

Однако по мере того как формировались основы тоталитарного государства, стали появляться всё новые законоположения, расширявшие круг граждан СССР, подлежавших лишению избирательных прав. Вначале наряду с «бывшими» (то есть дворянами, офицерами и пр.) этому виду репрессий стали подвергаться люди с биографией, вполне приличной с точки зрения новой власти. То есть бывшие мещане или жители сёл, которым удалось экономически подняться на волне вполне законной в то либеральное время экономической активности. Но практически одновременно начались репрессии и против совершенно иных слоёв населения Крыма, ничего общего с «нэпманами» не имевших. То есть против ремесленников, кустарей, мелких торговцев, унаследовавших свою профессию от отцов, а также состоятельных крестьян.

То, что впервые кроме кулаков стали репрессировать и зажиточных (то есть, по сути, справных середняков), было тревожным и многозначащим сигналом, ведь между первыми и вторыми была принципиальная разница. Первые являлись лишенцами, а вторые — не всегда. Значит, крылья невода разводили всё шире.

Чтобы понять своеобразие очередной беды, свалившейся на Крым, разберёмся с непростым вопросом — кем они были, эти неоднократно ранее упоминавшиеся лишенцы? Прежде всего ими являлись лица, подпадавшие под действие соответствующих пунктов Инструкции ЦИК СССР от 28.10.1926 г. и Инструкции ВЦИК СССР от 04.11.1926 г. о порядке выборов в Советы¹. Нужно признать, что критерии, по которым любого гражданина можно было подвести «под статью», были в этих инструкциях крайне нечёткими и запутанными. В результате судьбы множества людей оказались в распоряжении местных властей, которые произвольно трактовали распоряжения Москвы. Именно они теперь «самостоятельно определяли, кого заносить в списки лиц, лишённых избирательных прав, а кого нет» (Валуев, 2008. С. 28).

Вначале отличительные признаки лишенцев полностью совпадали с чертами, характеризующими кулаков. Однако позже властям пришлось отказаться от такого «бюрократизма», и в лишенцы стали попадать всё более непохожие на хрестоматийных сельских богатеев крестьяне — об этом подробнее будет рассказано ниже. Всех их лишали избирательных прав, что влекло за собой узаконенно жестокую экономическую, политическую, социальную дискриминацию. В частности, людей не брали на работу, а работавших увольняли. Их лишали хлебных и кооперативных (на покупку промтоваров) книжек, карт медицинской помощи, а детей лишенцев исключали из школ и комсомола, лишали права получать специальное образование в фабрично-заводских училищах, техникумах и вузах. Безработных снимали с учёта на бирже труда, а работавших исключали из профсоюзов, что также отнимало у них ряд прав. Пенсионеров лишали пенсий, причём тех, кто проживал на государственной жилплощади, выгоняли на улицу, даже если в семье были маленькие дети (Валуев, 2008. С. 33).

Юридической основой упомянутой Инструкции стали ст. 23 и 64 Конституции РСФСР 1918 г., то есть, по сути, законы военного времени. Однако уже после окончания Гражданской войны, в мирное время, эти исключительные репрессивные меры были подтверждены и расширены Конституцией РСФСР 1924 г., а также первой Конституцией СССР 1936 г. Против этого беззакония выступали немногие, но среди этих мужественных людей были виднейшие учёные Страны Советов, которых знал весь мир. Здесь нужно прежде всего назвать имя Нобелевского лауреата академика И.П. Павлова и его письмо, отправленное «наверх» 8 декабря 1836 г., выдержки из которого будут приведены ниже.

Одной из основных статей такого лишения прав (по сути, права на жизнь) были нарушения монополии торговли, якобы совершённые беднейшими из татар в голодные 1921—1922 годы. На самом деле здесь и речи не могло быть о серьёзной экономической конкуренции: люди продавали последнее из того, что у них было, чтобы просто выжить. Власть не могла не понимать столь простой вещи, но теперь об этих «преступлениях» стали всё чаще вспоминать. Приведём пример двух степняков, лишённых прав по схожим обвинениям. Бедняк Аблятиф Максут (Евпаторийский район) «до 1921 года занимался исключительно сельским хозяйством, в голод 1921 года, чтобы прокормить семью в 7 человек, занимался мелкой торговлей». Аджи Билял Кенджи из деревни Сачал (Садыр-Богайский сельсовет того же района) писал: «Несчастная голодовка 1921 года разорила и уничтожила моё хозяйство, чтобы прокормить семью вынужден был временно заниматься мелкой торговлей» (цит. по: Неизвестные страницы, 1998. С. 33, 34). Оба этих небогатых крестьянина были подвергнуты репрессиям.

В ноябре 1928 г. ЦК ВКП(б) запретил принимать зажиточных крестьян в колхозы. Это решение также имело большое значение для Крыма, — почти в каждой деревне появились новые кандидаты для будущего отбора «преступников». Активисты сразу же принялись вносить их имена в свои списки. Самые нетерпеливые и энергичные слали такие перечни в газеты — печатное слово вернее. Да и не только активисты этим занимались. Нередко преступления жертвы доноса всячески преувеличивались — это повышало заслугу доносчика. Исследователи давно заметили, что такого рода документы создают устойчивое впечатление: они порождены личной неприязнью, и ничем иным (Шуранова, 1996. С. 107).

Кто, например, заставлял улу-узеньского бедняка Гафара Сеит-Джалиля составлять, а затем сообщать местному селькору целый список зажиточных, с его точки зрения, односельчан, прекрасно зная, чем это им грозит? Его расчёты оправдались, в печати появились имена репрессированных Шамиля Эннана, Абдурамана Аджиева, Османа Шерифа, Ибраима Софу-Мурата, Курт-Смаила Мурзы, Османа Кельвели, Усеина Меф-Аджи и других. Этот печатный донос поддержали такие же бедняки Мурат Мемет и Курт-Умер Аит, которые, оказывается, и раньше подавали в сельсовет заявления на своих зажиточных соседей, да председатель Эмиров не давал им ходу... (КК. 13.09.1928).

Вторым тормозом для конвейера таких доносов мог стать, как ни странно это звучит, районный отдел ГПУ. Чекисты просто вынуждены были как-то сортировать этот нескончаемый поток. Заводить «дела» по всем заявлениям-доносам было нереально, не под силу. Тогда пришлось бы занести в лишенцы и выселить чуть ли не половину населения крымских сёл и городов!

Вообще в нынешних массах, естественно, слабо знакомых с реалиями довоенного времени, распространено мнение, что трудового крестьянина мучили в основном большевики и их сельские подпевалы. На самом деле вопрос сложнее — для такого вывода достаточно ознакомиться с крымской практикой лишения избирательных прав. Ведь оно осуществлялось не по команде из Симферополя, а с подачи основного инициатора репрессии — так называемой группы бедноты, сельсовета (или актива сельсовета), низовой ячейки РКП(б) или ВЛКСМ, даже деревенской сходки. То есть инициатива в абсолютном большинстве случаев шла снизу. Такое решение поступало в сельскую избирательную комиссию, которая должна была его ещё утвердить. Чаще всего так и происходило, так было проще и быстрее, поскольку «избиркомиссия заседала очень часто, не зная выходных и праздничных дней» (Шуранова, 1996. С. 107). Дело было поставлено на конвейер.

В те же последние месяцы 1928-го года впервые стали не просто выявлять и снимать с выборных постов подкулачников, но готовить для них что-то более серьёзное. Тут уж крымско-татарскую деревню залихорадило — ведь под эту категорию селян (о которой пока, кажется, ничего не говорилось ни в одном документе ЦК) можно было подвести каждого, не угодившего сельской власти или местному активисту. Выше говорилось, что «кулак» было понятием шире чисто экономического, но «подкулачник» — определение, вообще лишённое точного смысла даже по тогдашним разухабистым временам. Оно лишь маскировалось под социально-экономическую категорию, естественно, крайне неумело и беспомощно. Попробую это объяснить.

Дело в том, что «кулак», «зажиточный» или «середняк», при всей зыбкости и неопределенности этих терминов, всё-таки должен был обладать каким-то имуществом. В «подкулачники» же заносили и бедняка, если местные теоретики видели в нём «носителя кулацко-оппортунистических настроений» — это определение Президиум Крым ЦИКа вывел в августе 1931 г. (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 3. Д. 33. Л. 171). Но можно было не утруждать себя такими социально-политическими изысками — крестьянину достаточно было хоть однажды заступиться за чью-либо семью, намечаемую к высылке, подать голос против очередной бессудной конфискации имущества или просто не понравиться сельскому корреспонденту или активисту. Тогда он попадал в так называемую «вторую группу» (раскулачивание в Крыму проводилось по трём группам, разработанным комиссией В.М. Молотова).

По вторую группу попадало абсолютное большинство репрессированного в эти годы контингента крымско-татарских крестьян и вообще крестьян. Из того факта, что вторую группу высылали в отдалённые районы страны, становится понятно, отчего она численно доминировала, — за счёт этих несчастных решалась общегосударственная задача обеспечения бесплатной и бесправной рабочей силой самых гиблых (в смысле климата и быта) всесоюзных строек, куда нормального человека можно было загнать только силой. Главным образом это были Архангельский край, Северный Урал, Средняя Азия.

Так, в Керменчике за один-единственный просчёт (перевод местного середняка Абдул-Керима Мемета в число бедняков, кажется, в самом деле необоснованный), в подкулачники тут же загремело всё ТОЗовское правление (КК. 27.04.1929). А вот совсем иное «преступление», но с тем же наказанием: всеми уважаемый председатель сельсовета Шелена (Судакский район) Муждаба Амет попал в подкулачники за то, что первым приходил в мечеть на молитву, а когда муллу арестовали за «контрреволюцию» — пытался помочь ему (КК. 26.02.1930).

В Мангуше в подкулачниках оказалось чуть ли не всё его население за решение собрания, доказавшего, что в деревне «кулаков и середняков нет — все равны». Алуштинцы проявили свою подкулацкую сущность тем, что собрались выбирать в правление состоятельных крестьян как заслуживающих большего доверия. Коктебельцы потворствовали таким же «кулакам», выставлявшим свои кандидатуры. В Смидовичах собрание согласилось с «бывшим торговцем», резонно заметившим, что в правление нужно избирать не зелёную комсомольскую молодёжь, а пожилых, толковых хозяев, которые, помимо прочего, «могли бы своим имуществом расплатиться в случае растрат». Шулинцы провинились тем, что при распределении уделили часть продуктов семьям бывших зажиточных и служителям местной мечети. В Саблах за равный раздел дохода между пайщиками выступил «чуждый элемент» и т. д. (Нов. Деревня. 30.05.1929).

Собственно, чтобы попасть в подкулачники, необязательно было тесно якшаться с чуждым элементом. Бедняк Мемеди Георгий из деревни Ной-Тома Джанкойского района был внесён в эту группу оттого, что «внешне завоевал славу активиста и даже пролез в ревкомиссию, а на деле исподтишка устраивал выпивки с частью колхозной бедноты, разлагая её». Некоторые правленцы из сельсоветов, понимая, что подкулачником можно стать и просто за бездеятельность, проявляли в отношении зажиточных односельчан собственную инициативу, то есть не дожидались конкретных указаний сверху. Капсихорский сельсовет, когда пришло время брать за горло местных «зажиточных», не только отобрал у них излишки площадей, но и вообще земли лишил; а коллеги из расположенного неподалёку Таракташа вместе с излишками отобрали у зажиточных и весь урожай — живи, как хочешь (КК. 20.10.1929)².

А ещё дальше к востоку, в феодосийском пригородном селе Скасиево-Фонтане, под ту же гребёнку попали сразу 32 семьи огородников, причём все как один — «Дженовезе» (то есть крымские татары — потомки генуэзцев, давно забывшие язык своих дальних предков): Камбани, Парчелли, Мауро, Мафиони, Ди-Пьеро, Джануццо, Ди-Мартино, Джакетти, Ранио и другие. Наверное, странно звучали в зале суда итальянские фамилии этих мусульман, виновных только в том, что изредка давали работу на своих огородах малоземельным соседям (Кальв, 1929).

Кое-где преследованию подвергались такие попытки политической и экономической инициативы, как создание альтернативных сельсоветов. То есть параллельно бедняцким органам исполнительной власти создавались середняцкие, способные смотреть на актуальные проблемы под несколько иным углом зрения. Такие действия считались особо опасными и сразу же переходили из сферы внимания милиции к более серьёзным органам, о них узнавали и в Москве. Так, в сводку Информационного отдела ЦК ВКП(б) «Программа и методы борьбы кулака» от 3 апреля 1929 г. попала безвестная крымская деревушка: «Кулаки деревни Фоти-Сала Бахчисарайского района настойчиво ставят вопрос об организации второго, «середняцкого» сельсовета. Кулаков поддерживает часть середнячества. Инициаторы движения ведут среди населения следующую агитацию: «Бедняки теперь защищают себя, у них есть своя бедняцкая группа, а середняки такой группы не имеют. Поэтому для защиты своих интересов середнякам нужно организоваться в свою группу»» (цит. по: Трагедия деревни. Т. I. С. 579).

Доходило до абсурда. Кулак — понятно, явление сугубо деревенское. Значит, и подкулачник не мог быть никем иным, как сельским жителем. Но если кулаков искали по сёлам, то подкулачников обнаруживали и в городах. Приведу пример: как сообщает Кафие Керимова, родившаяся в 1923 г. в стёртой ныне с лица земли деревне Курман-аджи Керлеутского сельсовета, её небогатый отец Керим Зартмамбетов, живший в 1930-х гг. в Евпатории, был арестован там как подкулачник. Причина репрессии была не слишком часто встречавшаяся — его жена Айрие Керимова родилась в Турции, в семье татар-эмигрантов, иной вины он за собой не знал (АМ ФВ. Д. 283. Л. 1).

Иногда подобные акции преследования (включая репрессивные судебные процессы), в общем, не совсем обычные до начала ликвидации кулачества как класса, именовались перегибами, иногда — нет, хоть имели к тому все основания. Причём вполне юридические. В мае 1928 г. союзный нарком юстиции Н. Крыленко официально, на заседании коллегии Наркомата юстиции, призывая к усилению карательного принципа в действиях советских органов, отменил основополагающий для любой правовой системы, изложенный ещё в римском праве принцип соответствия вины и наказания: «Принцип аптекарского отмеривания репрессии... являлся уже общим для всех буржуазных кодексов. По существу это есть не что иное, как отражение в уголовной политике идеи эквивалентности товаров друг другу, свойственный обществу, основанному на товарообороте, — отражение в форме принципа, что равным образом за соответствующее преступление надлежит отпустить такую-то дозу, такую-то порцию репрессии [...] Мы же не знаем, сколько нужно времени для исправления разных лиц! Поэтому нужно вернуться к практике первых пореволюционных лет, когда суд решал: такого-то заключить в концентрационные лагеря до конца гражданской войны». И далее: «Лишение свободы с различного рода вариациями, но без определения срока, а впредь до исправления, и даже без срока, должно быть поставлено как определённый руководящий принцип при решении вопроса о сроке репрессии» (ЕСЮ. 1928, № 22. С. 662, 663)³.

Тогда же выступил ещё один нарком — на более узкую, кулацкую тему. В своём дневнике «1930 год» замечательный русский писатель и бесстрашный критик большевизма М.М. Пришвин вспоминает, что нарком здравоохранения Н.А. Семашко в своём докладе для выпускников московских медицинских вузов учил молодых коллег: «Врачи должны держаться классовой морали и не лечить кулаков» (Пришвин, 2009. С. 159). Эти призывы воспринимались в буквальном смысле слова — в том же дневнике М.М. Пришвин бегло упоминает об обычном явлении: практикуется «классовый подход к умирающим (в больнице выбрасывают трёх больных, разъяснённых лишенцами)» (ук. соч. С. 144).

После таких откровений «первого врача» или, что важнее, «первого юриста» СССР в печати, после бегло очерченной выше моральной подготовки крымского населения, всё было готово к переходу от заклания сотен жертв — к оргии массового жертвоприношения. Но было бы ошибкой надеяться, что до каких-то конкретных правительственных решений в Крыму будет по-прежнему спокойно: не может же областной комитет взять на себя дерзость самочинно развернуть столь масштабную и чреватую самыми дикими эксцессами кампанию.

Плакат 1930 г. Худ. Кукрыниксы

Крымский областком смог. До официальных «ликвидационных» постановлений Центра (январь—февраль 1930 г.) оставалось ещё почти два года, а в Крыму уже засучили рукава испытанные мастера. Буквально через несколько дней после выступления Н. Крыленко, 9 мая 1928 г. Президиум ЦИК КрымАССР принимает решение приступить к пересмотру дел бывших лишенцев, восстановленных в правах. Цель не скрывалась — предполагалось вторично их репрессировать за старые «преступления» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 1. Д. 1142. Без л. Протокол № 57).

Решение это было абсолютно противозаконным, поскольку противоречило другому, принятому ровно за полгода до того Центральным Исполкомом СССР 02.11.1927 г., где речь шла о полной амнистии кулацким элементам, находящимся за соответствующие преступления под следствием или в местах заключения. В Крыму же речь шла вообще о полноправных гражданах, занимающихся полезным трудом. Отсюда единственно возможный вывод: кровавая инициатива Крыма была заблаговременно одобрена (если не спущена в приказном порядке) Кремлём.

Как бы то ни было, но теперь руки крымских чекистов и их пособников снова оказались развязанными. К ликвидации класса можно было приступать.

И она началась (повторяем, до того, как её объявили всей стране), причём без раскачки, сразу мощно и повсеместно. Всего через пару дней за Перекоп уже отправились первые ссыльные, а чекисты работали над сотнями всё новых и новых дел. Не имея возможности привести более или менее подробные данные даже о малой доле этих процессов (их и процессами-то назвать трудно из-за бешеной гонки судебных разбирательств, как они велись по некоторым делам), остановлюсь на одном из них, возможно, самом громком для первого месяца этой кампании «ликвидации до постановления о ликвидации».

Речь пойдёт о Сеит-Бекире Селяметове, бывшем городском голове Бахчисарая. Его первоначальная вина была в том, что он не оставил своего поста с приходом в Крым Врангеля. Это исполнение своих обязанностей обошлось бывшему мэру в полтора года строгой изоляции и штрафу в 1763 руб. Но в тюрьму он не попал. Сразу после приговора во всесоюзный ЦИК было подано прошение об амнистии и возвращении прав С.-Б. Селяметову, составленное известным крымским адвокатом Зильберманом. И такая амнистия была получена. Теперь это решение, принятое как-никак самим ЦИК СССР, пересматривалось крымскими судебными органами, что было само по себе парадоксально. И амнистию аннулировали!

При этом органы оправдывали своё решение сразу пятью резонами:

1. Чуждость Селяметова трудовой массе, так как он окончил учительскую школу и работал учителем ещё до Первой мировой войны;

2. Послевоенная деятельность в качестве городского головы;

3. Скупка уже при советской власти фруктов у населения, общим весом 1000 пудов;

4. Наём садовых рабочих;

5. Лишение в своё время избирательных прав по предыдущему пункту.

Удивительно, что имя Врангеля теперь, неизвестно почему, вообще не упоминается. Но хватило и перечисленного — по совокупности пяти пунктов Селяметов получил старый срок, а Зильберману отныне вообще было запрещено заниматься адвокатской практикой (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 1. Д. 1142. Л. 163, 164 об.).

За делом С.-Б. Селяметова последовал ряд почти аналогичных, и с тем же исходом, так как суды не оправдывали никого. Чуть погодя (очевидно, село реагировало с опозданием, и нужно было время для раскачки) в Симферополь и районные исполкомы пошли во всё возрастающем темпе сигналы с мест, то есть доносы и оговоры снизу. Поскольку в дальнейшем изложении доносы будут фигурировать довольно часто, то стоит привести типичный образец этого жанра (впрочем, как и в почти каждом из них, здесь имеется один своеобразный нюанс). Донос был направлен лично М. Кубаеву, тогда ещё Председателю Крым ЦИКа, из Кучук-Узеня, от местного партийца, председателя сельсовета Абдуль-Керима:

«У нас в деревне проживает Абдулла Дагджи (из Корбека происходит), я хочу ознакомить тебя о некоторых проделках: в деревне Кучук-Узени у нас имеется комсомолец сын муллы Ибраим Осман, так он защищает его и выступает против его исключения из комсомола.

Абдулла Дагджи, когда Аким Черкес (зажиточный крестьянин) выступал и подставлял ножку сельсовету, так он опять выступал в защиту его.

Джемиль-Молла Эмир, сам кандидат партии, но тесно связан с кулачеством, раньше был стражником и торговцем...» (ГААРК.Ф. Р-663. Оп. 1. Д. 1198. Л. 2, 3).

Вот такой, небольшой по объёму, простенького содержания документ, топящий минимум троих... А упомянутый нюанс — в невинном уточнении «из Корбека происходит», вроде бы и излишнем — живёт-то жертва в Кучук-Узени. Но дело в том, что из Корбека был и сам М. Кубаев! Он ведь может оказаться личным знакомым жертвы доноса, сохранившим тёплые отношения, — как знать? — и доносчик на всякий случай сообщает, что ему-то известно землячество председателя и Дагджи, так что в случае волокиты, или ещё чего, можно... и так далее, обычный мягкий шантаж, принятый между товарищами по партии.

В новом 1929 г., ещё до наступления весны, выходит Постановление ВЦИК и СНК СССР от 11.02.1929 г., предлагающее наделять лишенцев землёй в самую последнюю очередь и лишить такого права всех лиц, перемещённых из прежних мест проживания. Такие же ограничения распространялись на иждивенцев, зависимых от лишенца (Ст. 3). И тут же расширялись, по сравнению с простыми смертными, права на землю и прочие блага для бывших красных партизан и красногвардейцев. То есть практически для русской или русскоязычной части населения, поскольку, как мы помним, в красногвардейцы с 1917 г. шёл кто угодно, кроме крымских татар. Кроме того, при проведении новых постановлений в жизнь совершенно не учитывался тот факт, что перекос в распределении земли и других средств производства в русских и крымско-татарских частях населения, и до революции очевидный, к 1929 г. стал едва ли не большим, чем ранее⁴.

В Крыму эту рекомендацию восприняли творчески. Тут же в Симферополе выходит брошюра, где популярно объясняется, что Постановление Крым ЦИКа от 17.09.1929 г. было извращением линии партии, поскольку закрепляло в районе спецкультур землю за фактическими пользователями (то есть за теми, кто её уже много лет поливал своим потом. — В.В.), независимо от социального положения и экономической мощности хозяйств. Одновременно в брошюре критиковалась Ст. 12 Постановления о нормах оставления с правом превышать их на 50% (Кожевников, 1929. С. 5, 6).

Ещё одна, почти одновременно вышедшая брошюрка подогревала страсти, указывая, что в Крыму намного больше кулаков, чем в общем по стране: соответственно 6,8% на 4,5%. Кстати, автор не забыл и бедняков, сообщив им новость — оказывается, и они не все получат землю, ибо «землю есть нельзя» (Ленин). Поэтому батраки и подёнщики, не имеющие необходимого набора сельскохозяйственного инвентаря и рабочего скота, семян и денег, могут не беспокоиться насчёт собственных участков, а сразу идти в совхозы, какие-нибудь «коммуны или артели», и вообще «усиливать социалистический сектор хозяйства» (Багиев, 1929. С. 13, 16, 24).

Понимая, что этот очерк и без того перегружен официальными документами, прошу у читателя прощения за ещё 1—2 цитаты того же рода, содержащие данные, весьма важные для понимания тогдашней ситуации в Крыму. Прошёл ровно год после памятного выступления Крыленко, и несгибаемый прокурор РСФСР публично признал тот факт, что поднимающаяся новая волна репрессий (в том числе и увеличение лагерных сроков) напрямую связана с методом использования осуждённых, а именно их эксплуатации на массовых принудительных работах (П. 29.05.1929).

Для людей проницательных, умевших читать между строк, новое откровение Крыленко означало одно: сроки отныне действительно будут определяться не виной подсудимого (как мы помним, этот предрассудок уже отмели), и даже не социальной принадлежностью жертвы. Теперь всё будет решаться потребностью империи в рабской силе!

Что, кстати, и получило подтверждение через пару лет, когда Комиссия по раскулачиванию СНК СССР сообщила смысл последних своих решений: «Слушали: о дополнительных заявках на спецпереселенцев и распределении их. Постановили: ...обязать ВСНХ (Всесоюзный Совет народного хозяйства. — В.В.) в 3-дневный срок предоставить ОГПУ свои окончательные заявки на спецпереселенцев» (П. 30.07.1931). Окончательное завершение эта картина получила чуть позже, когда был опубликован документ, содержащий такое указание: «В соответствии с этими заявками предложить ОГПУ произвести необходимое перераспределение по районам и выселение кулаков» (П. 25.07.1989) — смысл тут предельно ясен.

И ещё один нюанс, касавшийся сохранности этой уже обречённой на лагеря рабочей силы: местные власти строго предупреждались о том, что ни в коем случае нельзя позволять кулакам покидать своё село, так сказать, бесследно (неважно, с имуществом или без), они должны были смирно сидеть по местам проживания, ожидая своего часа (П. 26.01.1930). Это малозначащее с виду замечание лучше всего подтверждает смысл кампании — дело было не в чистке деревни, поскольку «грязь» в ней таким образом искусственно задерживалась. И, конечно, дело было не в земле — после выселения кулачества из Крыма оказалось, что после них земли освободилось всего 50 000 га, что было в семь раз меньше территории, одновременно отданной евреям-переселенцам в качестве якобы «излишней», то есть бесполезной, ненужной для коренного населения (Фрухт, 1932. С. 43).

На практике облава на рабов для великих строек социализма организовывалась следующим образом. Симферополь получал план с общим количеством потребного; это число разбивалось на районные контингенты. Райисполкомы делили полученные заказы по сельсоветам, где дело брали в свои руки знаменитые «тройки». Им непременно помогали активисты, иначе провал был неминуем — сами бы они никогда не справились. При этом сёла вроде Отуз или Улу-Узеня, то есть самые крупные, дополнительно делились на участки, в каждом из которых мог быть свой штаб, состоявший из местных инициативников (их выделяла группа бедноты) или коммунистов, если они имелись в наличии. После того как были определены объекты высылки, к обречённому дому подходила смешанная (из откомандированных и своих) группа, взрослых и детей выгоняли на улицу и начинался грабёж — забирали всё подчистую, включая тёплую одежду, если даже дело происходило зимой⁵. Ни в этот момент, ни позже различий не делалось никаких: богатые и не очень, одинокие старики и многодетные семьи — все одинаково в один миг лишались нажитого, и все вместе в последний раз брели по знакомым с детства улицам в неизвестность.

А грабили их действительно полностью. Они лишались не только материального имущества, но и собственных сбережений — ведь больше 500 руб. на семью брать с собой запрещалось, как и снимать вклады в сберкассе или забирать свой пай из кооператива. В феврале 1930 г. снова предлагалось обратить «сугубое внимание» на то, «чтобы кулацкие элементы не успели до конфискации ликвидировать своё имущество (брать немедленно на учёт)» (Секретная инструкция ВЦИК и СНК СССР от 04.02.1930).

Но ведь бывали случаи (причём довольно часто), когда после исчерпания всех резервов (ареста: 1. кулаков, 2. якобы кулаков и 3. подкулачников, то есть вообще не кулаков), разнарядка Симферополя полностью не выполнялась. Тогда тройки отбрасывали в сторону ненужную щепетильность, и начинали хватать явных середняков и даже бедняков. При этом поводом могло служить что угодно. Смаил Адельшаев в начале 1930 г. был заключён в Карасубазарский концлагерь за то, что его сын Идрис дважды обменял фрукты на зерно в Черноморской артели «Рассвет» (Адельшаевы не имели, как и многие другие, своего посева зерновых). В голод 1921—1922 гг. сын Каяли Каярмета, крестьянина д. Кара-Найман Евпаторийского района, был задержан за то, что он нёс на Украину 1 (один!) кг табака, чтобы обменять его на хлеб. Теперь, через 8 лет, это вспомнили и лишили отца избирательных прав (Вакатова, 1999. С. 5).

За пустячную недосдачу зерна в Беш-Ауле Джанкойского района забрали Амета и Смаила Босняковых и отправили куда-то под Пермь (Боснякова, 1997. С. 5). А в Карасубазарском районе в готовившийся список кандидатов на высылку (пока — лишенцев) загрузили такое множество бедняков и середняков, что из Симферополя последовало раздражённое Инструктивное письмо от 25.04.1930 г. насчёт недопустимости такого «огульного» оформления, тем более «без соответствующих на это документальных данных» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 2 Д. 461. Л. 29). То есть тройкам, пытавшимся облегчить себе жизнь, справедливо доставалось на орехи...

Что ждало всех этих многочисленных Аметов и Смаилов, с детьми и без, на новом месте? Об этом подробно говорилось в совершенно секретном «Постановлении Комиссии по вопросу об оплате кулака» от 05.05.1930 г.: «оплата труда их должна быть на 20—25% ниже по сравнению с занятыми на этих работах рабочими», на них не распространялись и законы о социальном страховании, трудовом стаже и т. д. Хуже всего было то, что не предусматривалось даже минимальной заботы о здоровье или хотя бы питании малолетних родственников высланных спецпереселенцев. А ведь именно им в барачных посёлках было тяжелее всех.

На практике же картина складывалась примерно такая. Как сообщал своему начальнику заведующий фельдшерским пунктом в одном из мест ссылки крымско-татарских крестьян в Сибири, «кулацкие дети всех возрастов находятся в самых плохих условиях. В отношении питания, возьмём от 2 месяцев до 7 лет: ни молока нет, мяса нет, сахара, никаких жиров и никаких круп нет. Хлеба не хватает — ржаного пайка, и идёт полнейшее вымирание детей, ты напиши мне, какие меры нужно принять. Я уже писал, чтобы отпускали хотя сахару или круп каких, грудные дети некоторые не сосут грудь матери, или нет молока в груди, ребёнок остаётся только на одной воде. Сильно свирепствуют желудочно-кишечные заболевания среди детей на почве голода матери... только выдаётся рожь цельём 15 ф[унтов] в месяц» (цит. по: Спецпереселенцы, 1992. С. 258—259).

Общим подсчётам лишенцев Крыма при советской власти никто не занимался, или же эти данные готовились исключительно для отчёта перед Москвой и были строжайше засекречены. Лишь сравнительно недавно группа научных сотрудников исследовала этот вопрос по архивным документам, придя при этом к совершенно ошеломительным выводам. Оказывается, общее число крымчан, подвергшихся лишению избирательных прав, достигло 80—100 тысяч человек. Если же при этом учесть и несовершеннолетних членов семей этих лишенцев, в той же степени пострадавших от репрессивных мер советской власти, то общее число жертв возрастёт минимум до 300 000 человек, в то время как население Крыма насчитывало 698 400 человек в 1926 г. и 794 000 в 1933 г. (Неизвестные страницы, 1998. С. 21).

Если же сравнить эти данные с ситуацией на остальной территории СССР, то «есть основания полагать, что по числу лишенцев Крымская АССР была лидером» (там же).

Примечания

1. Собрание Законов и Распоряжений Рабоче-крестьянского правительства СССР. 1926, № 66. С. 501; № 75. С. 577.

2. В конце 1920 — начале 1930-х гг. вопрос о доносительской и тому подобной инициативе снизу стоял по отношению к подкулачникам куда острее, чем к лишенцам вообще. Причина — больше свободы было у доносчика, так как определение подкулачника оказалось совершенно размытым и, если можно так выразиться, донельзя расхлябанным во всех отношениях. И это совершенно безумное положение было узаконено в марте 1931 г. на VI съезде Советов СССР. Его делегаты решили, что подкулачником может считаться буквально кто угодно в социальном плане, если у объекта отсутствует... общественная инициатива, если он бездеятелен и т. д.: «Бедняк и середняк-единоличник, который помогает кулаку бороться с колхозами и подрывать колхозное строительство, не может быть назван союзником и тем более опорой рабочего класса, на деле он союзник кулака. Лишь тот бедняк и середняк-единоличник продолжает оставаться союзником рабочего класса... кто помогает вести решительную борьбу с кулаком» (Коллективизация. С. 378). То есть никаким нейтралам в дальнейшем места не оставалось.

3. Через два года эти людоедские положения были дополнены и напечатаны не в профессиональном юридическом издании, а в самой массовой из газет — для массового же руководства ими на местах (Правда, 17.03.30). Поясним ещё раз: речь идёт вовсе не о преступниках даже по кодексам тех лет, а о просто не вписывавшихся в картину колхозного рая крестьянах. С теми же, кто на насилие отвечал действительно насилием, и разговор был совсем другой. Стоило деревне оказать организованное сопротивление властям (это случалось в 1928—1930 гг., правда, не в Крыму), как Красная армия полностью уничтожала такое село, всех, старых и малых, массированной бомбардировкой с воздуха. Такие акции имели место в некоторых районах Северного Кавказа и на Украине (подр. см.: Иваницкий, 1996. С. 407). В Крыму глухо волновались татары, но до авиации дело не дошло, хватало чекистов в автомобилях.

4. В этом году среднее крымско-татарское хозяйство располагало 3 га посевной площади, тогда как русское — 6,6 га. Крупного рогатого скота на татарское хозяйство приходилось в среднем 1,1 единицы, в русском — 2 головы; лошадей соответственно — 1 и 1,7 головы (Волобуев, 1999. С. 3).

5. Вопреки постановлению ВЦИК и СНК СССР о том, что при раскулачивании недвижимость должна переходить в неделимые фонды колхозов, «активистами» довольно часто присваивались дома их жертв, лишь иногда райисполкомы делали мягкие попрёки этим попавшимся мародёрам (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 745. Л. 127). Естественно, до судебного разбирательства дело никогда не доходило.