б) Большевистская «голодная» программа»

На решение важнейшей этой задачи был брошен весь государственный аппарат, включая политические и карательные структуры. Здесь не место перечислять все приёмы и методы, использованные империей против крестьянина. Они были многочисленны, а по сути своей крайне многообразны — от самых грубо-насильственных до тонко иезуитских, рассчитанных на завершение расслоения «вражеского лагеря», то есть сельского общества. В результате за 4 года (1928—1931) заготовки зерна увеличились на упомянутые 30%, хоть для этого и пришлось вернуться к методам военного коммунизма, то есть к прямому беззаконию. В качестве примера назову хотя бы сплошные, и никаким прокурором, естественно, не санкционированные обыски с целью выявления хлебных запасов у крестьян целого села, за чем следовала не менее незаконная конфискация «излишков»¹.

При этом применялась известная в уголовном мире практика — для снятия с себя подозрения в реальном преступлении достаточно обвинить в них другого. Самым ходовым обвинением такого рода было клеймо «спекулянта», которым награждались крестьяне, пытавшиеся продать собственноручно выращенный хлеб, или те из них, кто брал на себя труд отвезти собранный в товарном количестве хлеб нескольких соседей. Так, ОГПУ в своей Сводке № 15 о ходе хлебозаготовительной кампании 1927/1928 хозяйственного года сообщало: «В некоторых местах обращает на себя внимание спекулятивная деятельность отдельных лиц из среднего крестьянства, которые сравнительно мелкими партиями заготавливают и продают хлеб в пределах, правда, районов незначительного радиуса. В данное время это явление особенно характерно для Крыма...» (Трагедия деревни. Т. I. С. 217).

Эти меры сопровождались не менее незаконными стандартизованными приговорами (их незаконность заключалась уже в полном отсутствии предварительных следственных действий): в отдалённые районы страны высылались люди, чья вина была лишь в том, что они пытались оградить себя и своих близких от голодной смерти.

Поскольку зерно изымалось подчистую, то есть и кормовое тоже, в деревне начался падёж скота, в том числе и молочного, сократилось число домашней птицы, стало нечем кормить детей, которые хуже взрослых приспосабливаются к пищевым суррогатам вроде лебеды или хлеба пополам с половой. Иногда власти кое-где выдавали нуждающимся вместо муки ячменную дерть, то есть зерно, измельчённое зернодробилками, которым обычно кормили лошадей. Эта «пища» была ещё хуже, так как от её употребления «развивались желудочные заболевания» (цит. по: Сов. секретно. Т. 8. С. 1002). Всё это говорило о бессмысленности истощения сил в работе «на город», заставляло крестьянина сокращать посевную площадь. Понятно, что уменьшение поголовья скота и посевов привели не к желанному повышению отдачи от сельского хозяйства, а к общему уменьшению произведённой продукции.

Стихийный переход села на «экономную экономику» в целом понятен. Но кое-где сельскохозяйственные площади стало сокращать само государство. То есть это было уже чисто искусственная провокация будущего голода, рационально необъяснимая. Зато вполне понятная с политической точки зрения: такая мера стала понемногу вводиться в регионах, где, по мнению большевиков, сохранилось не вполне советизированное крестьянство, в том числе и крымское. В самом конце 1920-х гг. сокращение посевов в полеводческих районах здесь превысило 16%, объяснение чему давалось довольно дикое: земельная реформа 1929 г. якобы была призвана разрешить «проблему освоения земли бедняками», ликвидировать «нетрудовую аренду», развить хозяйства государственного сектора и, главное, дать возможность «интенсификации хозяйства этих районов» (Десять лет. С. 195).

Ложь здесь шита белыми нитками. Маломощные крестьяне Крыма нуждались не столько в лишней земле, которую им, таким образом, вроде бы планировалось прирезать, изъяв её у середняков, а в технике и рабочем скоте для обработки уже имеющихся площадей. Излишне говорить, что им в результате не дали ни первого, ни второго. Аренда же вообще не бывает «нетрудовой» — иначе не из чего будет платить ренту за использование арендованного имущества — это азбука экономики, в том числе и марксистской. Наконец, о какой «интенсификации» могла идти речь, если даже в государственном секторе в том же 1929 г. на 20 колхозов в среднем не приходилось и одного трактора (Лацис, 1990. С. 107)?

Истинная цель, конечно, была иной. И о её смысле лучше говорят не труды советских историков, а постановления советской власти. Полеводы нормальных стран по ряду причин (селекция, районирование и пр.) обеспечиваются семенным материалом централизованно. В России, по ряду причин, такого и при покойном царе не было, а уж при большевиках... Но и советским властям в отдельные периоды хватало ума не замахиваться (по крайней мере в мирное время) на самый святой, неприкосновенный, поистине золотой фонд национальной экономики — на собранный зерно к зерну и тщательно хранимый крестьянином запас семян к будущей пашне. Тем не менее уже в 1929-м и крайне грубо в 1930 г. это священное правило в очередной раз было нарушено. Что имело особо тяжёлые последствия для Крыма ещё и потому, что летом 1930 г. над полуостровом не выпало ни одного дождя, сохли не только плодовые деревья и вековые тополя, но и сверхвыносливый юзерлик на пустырях, высыхали неглубокие колодцы и искусственные водоёмы, кое-где появилась саранча (Ибрагимова, 1999). Казалось, что власти ничего этого не замечали.

Подчеркнём ещё раз, что в Крыму голод начался не в 1931-м, и не в 1932-м, как в других местах, а на год раньше. Уже осенью 1936-го, когда от бескормицы пала масса скота, а урожая практически не было собрано, пришла беда. Когда исчезли продукты на базарах, то даже в деревнях, «отученных» властями от семейных запасов, люди стали голодать. Что же тогда говорить о городах, где вообще ничего не было? И уже той первой голодной осенью люди начали менять одежду и утварь на хлеб.

Цена как на них, так и на «мануфактуру» сразу, как обычно и бывает, резко упала. Покатилась волна голодных смертей — в традиционно бесхлебных Ялтинском и Алуштинском районах, а вскоре и в хлебном Евпаторийском. Район остался практически без воды, и к голоду присоединилась антисанитария, а с ней — болезни, также уносившие сотни людей. При этом государство ничем не помогало людям, по крайней мере, первые год — два не делалось ничего. Мало того, в условиях голода была насильственно ликвидирована последняя возможность крымских бедняков оказывать друг другу помощь. Согласно Протоколу № 2 заседания коллегии при Народном комиссариате социального обеспечения (НКСО) Крыма от 3 марта 1931 г. по причине «быстрого роста колхозного строительства, охватывающего уже до 80% всех хозяйств, признать, что Крестьянские Общества взаимного кредита, призванные для оказания помощи беднейшему населению, себя изжили». Понятно, что деньги этих бедняков были тут же из касс Общества изъяты, причем только 25% досталось детским учреждениям города, остальное — самому НКСО (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 2. Д. 116. Л. 187). Теперь каждый должен был выживать — или умирать — снова в одиночку. Власти полностью самоустранились от этой проблемы.

Что стало заметно и чисто внешне: даже трупы умерших перестали убирать, а от них распространялись инфекционные заболевания. К счастью, выручил, как уже не раз бывало, старый, горький опыт крымского народа. В каждом квартале-малле нашлись самоотверженные уборщики и могильщики, которые спасали соотечественников от ещё более страшной беды: эпидемии, тотального мора. Для этого не требовалось никаких указаний, люди спасали себя и свои города. Как, к примеру, отец рассказывающей о той поре 96-летней Зинеп Аджибиляловой. Он был евпаторийским бостанджи (огородником), но в голод стал вывозить на своей арбе покойников со всего квартала Джаны-малле. Вот что вспоминает Зинеп-ханум: «На нашу лошадь грузили по 10—12 покойников и вывозили закапывать в общие ямы. Ещё находились мусульмане, которые эти ямы копали. Потом и ямы копать стало некому. Но мои отец и муж продолжали вывозить покойников каждый день. Как-то я спросила: «А куда вы их вывозите, ведь ямы копать некому?» Тогда мой муж, будто раскрыл мне великую тайну и рассказал, что нашёл караимский склеп, в котором несколько лет тому назад похоронили молодую богатую караимку. В этот склеп вели 25 лестничных ступенек, а закрывался он большими железными дверями. Он открывал эту дверь и скидывал туда трупы. Через некоторое время у нас украли лошадь, осталась одна телега. Что делать? Жара, за один день труп уже вздувался. Наш сосед Абибулла... предложил самим впрягаться в телегу и вывозить покойников... И так продолжалось каждый день» (цит. по: Ибрагимова, 1999).

А власти не только не помогали людям, но и усиливали давление сверху, как будто мало было уже начавшейся катастрофы. Семена стали изымать так, как нигде — подчистую, в порядке всё той же смертоубийственной «крымской инициативы». Но ещё через год стало ясно, что в жертву будет принесён не один Крым: инициативу подхватила Москва. Постановлением СНК СССР № 870 от 19.10.1931 г. во всех колхозах страны фактически закрывалась возможность накопления как кормового, так и семенного фондов. То есть их не запрещалось создавать, но лишь после того, как полностью заканчивалась сдача обязательных поставок государству. Другими словами, когда весь хлеб будет вывезен из деревни и положен под замок районной базы Заготзерна.

Первым следствием этой практики стало постепенное (в Крыму — пораньше, в менее «инициативных» республиках — попозже) снижение выдачи зерна на трудодень до 116—170 кг в год на работающего (не на члена семьи!), что было куда ниже средней нормы оставления в единоличном хозяйстве, даже с сокращённой по сравнению с первоначальной площадью посева (История СССР. Т. VIII. С. 585, 595). Там же, где колхозное руководство находило выход, то есть по-прежнему обеспечивало крестьянам прожиточный минимум, этот выход оперативно перекрывали. Так, была отменена выдача 9 кг зерна на трудодень в евпаторийском колхозе «Атарлы», а его председатель Курт-Недиров исключён из партии, поскольку оставленные им в голодную норму «кулацкие нормы» были оценены как «путь разбазаривания зерна» (КК. 16.09.1932).

В чём-то похожий случай был отмечен неподалёку, в Богае, где председатель сельсовета заявил: «Довольно раздавать колхозникам пшеницу ложками, я больше этого не позволю!» По поводу этого «махрового оппортуниста» было сделано ещё более оригинальное заключение: «кулак и его право-левацкая агентура открыто выступают против заготовок» (Коллективист. 16.07.1931). Результатом такого нажима сверху стал новый массовый выход из молодых колхозов и более старых кооперативов на рубеже 1920- и 1930-х гг. (Круглый стол. С. 48).

Об этом стало известно и в Москве — уже 12 июня 1930 г. Лубянкой была подготовлена для Сталина сводка по Крыму, где докладывалось: «Наличие продуктовых затруднений (так чекисты обозначали голод. — В.В.) в ряде населённых пунктов существенным образом отражается на выходах из колхозов и на полевых работах» (Сов. секретно. Т. 8. С. 969). А самому процессу давалось достаточно точное объяснение: «В отдельных деревнях население, особенно беднота, совершенно не имеет хлеба. Особенно остро вопрос о продзатруднениях стоит в спецкультурных районах, в частности, в Ялтинском районе. В сельсоветы являются группами бедняки и середняки с требованиями снабдить их хлебом» (там же).

Собственно, этого и можно было ожидать. Бороться же с подобными явлениями стало ещё труднее после того, как в СССР была введена практика так называемых «чёрных досок». На эту районную доску заносились колхозы, которые были не в силах сдать пресловутую «норму» государственных поставок. По отношению к ним применялись воистину драконовские меры наказания.

Во-первых, в такое село (или куст деревень) Крымсоюзом тут же прекращалась поставка любых товаров (а оставшиеся в сельпо вывозились). То есть ликвидировалась вся торговля.

Во-вторых, для обречённого колхоза пресекались все государственные кредиты, а уже предоставленные взыскивались досрочно. То есть он как хозяйственная единица лишался возможности не только экономического развития, но и просто существования.

В-третьих, местным отделениям ОГПУ поручалось немедленно приступать к «изъятию контрреволюционных элементов» из числа колхозников (Ивницкий, 2007. С. 366). К чему это приводило — нетрудно представить.

Примечания

1. При этом в особенно «вредных» деревнях доля изъятых продуктов доходила до 80%. Оставшихся 20% не могло хватить не только на пропитание семьи крестьянина (требуется 30—35%), но и на корм скоту (нужно не менее 25—30%), если бы даже люди и домашние питались крайне «экономно», находясь на грани истощения (Верт, 1992. С. 192). Это в среднем по стране. Для Крыма же, как не входившего в число основных зерновых районов (здесь земледелие определялось как смешанное, то есть степные районы должны были участвовать в самоснабжении республики, поставляя хлеб в горы и на побережье), норма сдачи была снижена до 1/8 от валового сбора. Но в указанный период об этом как-то «забыли», и фактически в 1931 г. здесь отбирали уже 41,4%. То есть больше, чем даже на почти чисто зерновой Украине (Судьбы крестьянства. С. 334, 335).