а) Причины голода 1930-х в Крыму

Как и в отношении катастрофы начала 1920-х гг., единой причины крымского голода назвать невозможно, их было несколько¹. Одни лежали на поверхности, другие оказались глубоко скрытыми. Между тем именно с этих, вторых, всё и началось.

Прежде всего, выясняется, что советская империя, хоть несколько и окрепшая в годы нэпа, по-прежнему располагала не то чтобы слабой, а уродливо перекошенной, деформированной и, по сути, больной экономикой. Но вместо того чтобы её лечить, руководство страны обдумывало всё новые способы повышения нормы эксплуатации народного хозяйства, то есть самого народа. Сталинская держава была неисправима — едва оправившись от голодных обмороков, она стала готовиться к новому прыжку на ничего не подозревавших западных соседей. «Замолк гром пушек, но остался по сие время милитаризм, пронизывающий всю душу русского общества» — писал зарубежный аналитик-эмигрант. «Даже современная демобилизованная армия больше, чем армия мирного старого режима. Она поглощает чуть не весь бюджет государства (1 200 000 000 из 1 800 000 000 руб. по проекту 1922 г.). Вся общественно-политическая жизнь милитаризована до сокровенных глубин, вплоть до обучения и посещения собраний и лекций (так и пишется: «в порядке военной и революционной дисциплины»). «Кто плохой воин, тот гражданином быть недостоин» — так гласили официальные плакаты. Всё управление, вся психология милитаризованы. Перед вами не страна, а огромная казарма...» (Сорокин, 1922. С. 195).

Но этот уровень всеобщей вооружённости, как оказалось впоследствии, был недостаточен. И именно накануне коллективизации государство вступило в полосу усиленной, форсированной милитаризации, продлившуюся до начала Второй мировой войны. А это потребовало новых, уже совершенно неподъёмных расходов, что не замедлило сказаться и на крестьянской экономике.

Однако для грядущей, уже в общих чертах намеченной войны на западном направлении, нужны были не только деньги, а и возможность самовластно распоряжаться продуктами крестьянского труда. Именно они были основой основ политики любого агрессора. Судя по ряду документов, империя стремилась добиться своего любой ценой. Успехи на этом направлении, конечно, имелись (крестьяне более или менее исправно вносили натуральный налог). Но это было не то: Кремлю требовались не скромные налоговые проценты, а весь труд земледельца, овеществлённый в продукт, которым можно было бы манипулировать по своей воле. Понимая, что крестьянин добровольно своё добро не отдаст, партия большевиков где-то в 1927—1928 гг. вновь стала готовить войну против сельских своих соотечественников, которые, естественно, пока ни о чём не догадывались.

Плакат — оправдание гонке вооружений в СССР. Худ. Д.С. Моор, 1930

Вторая причина голода была связана с первой. Это — политика Большого скачка, то есть упомянутая выше политика форсированной индустриализации, для которой были сочтены необходимыми и насильственная коллективизация, и принудительные хлебозаготовки, и все остальные сокрушительные эксперименты над крестьянином, которые привели к распаду сельского хозяйства. Как считает один из крупнейших современных специалистов по проблемам экономики голода, «это была политика преступная, авантюристическая и антикрестьянская, основанная на идее фикс, что крупное производство решит все проблемы» (Кондрашин, 2008. С. 10).

Впрочем, полезно выслушать и старого теоретика, современника затронутых здесь событий, рассматривавшего ту же проблему в ином аспекте: «Говоря коротко: в лице революционных вождей за дело хозяйственной организации берутся люди, чуждые хозяйственному процессу, органически неспособные понять его природу и движение, по существу, не экономическим мотивом, а классовой ненавистью. Отсюда разрушительные последствия их хозяйствования необычайно глубоки, а конструктивные достижения ничтожны. Социальный террор и падение производительности — неизменные последствия социальной революции» (Федотов, 1994. С. 89).

Миллионы тружеников земли к этому времени сумели вывести кораблики своей семейной экономики из штормов кровавой революции и ещё более губительной Гражданской войны и послевоенных репрессий. Не все, конечно, но основная масса привела в относительный порядок своё хозяйство, единоличное, заметим, и даже потихоньку пробовала его расширять — если не территориально, то в производственном смысле (имеется в виду интенсификация частной экономики). Возможности к тому, вроде, были. Государство оставляло на руках земледельца 2/3 продукта (зерна, главным образом, а в районах крымских спецкультур соответствующие продукты рассчитывались по зерновому эквиваленту). Изъятая государством доля уходила в город, где половина её, как уже говорилось, шла на экспорт.

«Здесь нет никого, кроме миролюбцев!» Худ. Benton F. Thompson

Эту последнюю часть продукта и было задумано максимально увеличить за счёт сокращения доли хлеба, оставляемого в деревне. В чём и заключался экономический смысл начинавшегося наступления на село. Причём если в городах ввели карточную систему (с 1928/29 по 1934 гг.), которая худо-бедно обеспечивала каждого едока минимумом продуктов, то на деревню эта система не распространялась до указанного 1934 г. То есть советское государство как бы вывело сельское население из числа своих граждан. Крестьянин остался с голодом один на один. При этом никакого сострадания к жертвам политики партии не допускалось ни на местах, ни в Центре. Это был новый виток большевистской жестокости, когда репрессии были направлены не на избранных, а на весь народ. Как заметил академик А.Д. Сахаров, «голод тридцатых годов — это пример геноцида, осуществлённого сталинским фашизмом. По жестокости и масштабам он стоит в одном ряду с преступлениями Гитлера или Пол Пота или, может быть, превосходит их» (XX век и мир, 1989, № 1).

Голод имел и политическую причину. Вполне вероятно, что она и была основной. Дело в том, что в результате коллективизации началось массовое уничтожение скота (об этом уже говорилось), причём где-то его осталось всего 14%, а больше половины бывшего стада — вообще нигде не было отмечено. Коллективизация и вызванный ею вынужденный забой домашних животных стали не только экономическим, но и сильнейшим психологическим шоком для крестьянина, видевшего в лошади, осле или рабочем воле почти члена своей семьи. Результатом этого шока стали: снижение уровня жизни (кое-где — начало настоящего голода), миграции в город, снижение уровня традиционной нравственности, отчасти — семейной дисциплины, культуры труда. И, самое яркое следствие, — небывалый взлёт количества крестьянских восстаний зимой 1929—1930 гг. Весной 1930 г. число восставших по всей стране достигло миллиона, среди участников были и крымцы, правда, в незначительном числе (Иваницкий, 1996. С. 253).

Эти люди отказались повиноваться и были уничтожены. Но существовала и «тихая» оппозиция, не склонная к вооружённому насилию — до определённого, благоприятного момента, чего не могли не понимать большевики. Выявлять этот вид оппозиции было чрезвычайно трудно. Но, уничтожая одних и не давая помереть с голоду другим, явно примкнувшим к официальной идеологии и политике, и эту задачу можно было бы решить. К такому выводу уже после очередного искусственно организованного голодомора на юге пришёл политэмигрант Л.Д. Троцкий: «В стране, где единственным работодателем является государство, оппозиция означает медленную голодную смерть. Старый принцип — кто не работает, тот не ест — заменяется новым: кто не повинуется, тот не ест» (цит по: Хайек, 1992. С. 94).

Плакат 1934 г. Худ. Г.Г. Клуцис

Таким образом, сталинская национальная и аграрная политика поставила страну на грань новой Гражданской войны. Для её предотвращения нужна была как внушительная демонстрация силы большевиков, так и «прореживание» населения в наиболее взрывоопасных регионах. Организация голода именно на юге решала обе задачи.

Во-первых, партия могла доказать, что способна с лёгкостью уморить голодом даже самые цветущие, изобильные, хлеборобные республики, а что же тогда говорить о потребляющих, то есть о регионах, сидящих на дотациях!

Во-вторых, голод должен был нанести в местах своего применения демографический удар такой мощности, чтобы после него Кремль мог в политическом смысле быть наиболее спокоен в отношении именно Украины и Крыма. Так и вышло, — обе республики отныне должны были надолго забыть о политических выступлениях: десятилетия нужны были им теперь, чтобы хоть как-то зализать страшные, рваные раны, которые нанёс им Кремль...

Итак, выход был найден: голод.

Примечания

1. Не стоит приводить все «объяснения» голоду 1930-х гг., в то или иное время выдвинутые советской наукой или пропагандой. Они, в целом, мало отличались от аналогичных доводов, сделанных по отношению к голоду 1920-х. Достаточно одного из самых ранних выводов на этот счёт — он был сделан по горячим следам, на Всекрымском съезде председателей сельсоветов летом 1933 г. наркомюстом Эмиром Салиевым. Министр правосудия объявил виновными в катастрофе, стоившей многих десятков тысяч человеческих жизней, всё тех же кулаков крымско-татарского села. Голод начался якобы оттого, что «кулачество считало своим долгом выступать против колхозов», кулаки «колхозам хлеба не давали, а продавали его на сторону по спекулятивным ценам». Да и позже они не лучшим образом себя показали, эти экономически могущественные злодеи, устроившие в Крыму какой-то пир во время чумы: «Издыхал от голоду народ, а они продавали зерно на сторону» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 271). Между тем времена, когда зерно действительно можно было сбывать «на сторону», то есть за рубеж, давно прошли. Крымский частник мог продавать хлеб лишь крымскому же потребителю, что иначе чем обычным товарообменом никак не назовёшь.