в) Голодные будни Крыма

Первые признаки надвигавшейся на Крым катастрофы стали отчётливо заметны летом 1930 г. Собственно, это уже был настоящий голод, со всеми его признаками, разве что не повсеместный — в городе, ещё кое-как снабжавшемся, он ощущался куда слабее, чем в деревне. Согласно секретной «Справке ОГПУ о продовольственных затруднениях на 5 июля 1930 г.», массово употреблять в пищу фуражные продукты стали прежде всего колхозники. Крымский чекист докладывал: «Вопрос с продовольствием в колхозах по-прежнему стоит остро. В некоторых районах вместо муки нуждающимся выдают ячменную дерть, приготовленную для корма лошадей, от употребления которой развиваются желудочные заболевания.

Карасубазарский район. В Арчинском сельсовете артели «Карла Маркса» и «Ени Кузет» (так в тексте. — В.В.) испытывают продкризис. Члены артелей голодают, в результате их выход на работу с каждым днем уменьшается... На все обращения правлений в районные организации, в частности в спецкультурное и полеводческое товарищество, получают отказ или в лучшем случае по 2—3 пуда муки на артель, которую приходится отдавать только больным членам артели.

Симферопольский район. В деревне Зуи колхоз «Красная Новь» в течение 7 дней не получил хлеба за отсутствием в ПО (потребительском обществе. — В.В.) муки. В муке нуждаются 250 едоков. На почве отправления хлеба отмечаются недовольства и нарекания на Советскую власть. Из-за отсутствия хлеба колхозники отказываются выходить на полевые и огородные работы. Местами на почве продзатруднений отмечается падение трудовой дисциплины в колхозах. Продолжают регистрироваться массовые выступления на почве продзатруднений» (цит. по: Трагедия деревни. Т. II. С. 536).

О том, как пытались спасти свои семьи от надвигавшихся голода и бескормицы крымские крестьяне из не самых зажиточных, говорит ещё один документ — Справка Информационного отдела ОГПУ от 27 июля 1930 г. В части, касающейся Крыма, в ней сообщается: «Для значительной группы бедноты и середнячества, затронутых перегибами в прошлогодние хлебозаготовки, характерны следующие заявления: «Контрактовать не будем, поставим молотилки и обмолотим [зерно], оставим себе на харчи и посевы, а остальное сдадим государству. Но если будут забирать и заготовлять хлеб как в прошлом году, драться будем и не сдадим»» (цит. по: Трагедия деревни. Т. II. С. 564). Нетрудно заметить, что даже голодая, даже видя, как от недоедания угасают маленькие дети и на глазах сохнут старики, люди всё же пытались найти общий язык с обрекавшей их на муки властью. Они были готовы «драться», но лишь на последнем пределе, а до того думали, как бы всё же «сдать» жалкий урожай этого года большевистскому государству...

Голодные зима и весна 1931 г. оправдывались властью временными затруднениями, усугублёнными некоторыми неправильными действиями уполномоченных на местах и т. д. Мало этой власти доверяя, крымско-татарская деревня жила надеждой на новый урожай. Но на исходе лета, когда стало ясно, что государство, отобрав хлеб, виноград и табак, не собирается «наделять» крестьянина продуктовым и кормовым зерном, отцы голодавших крестьянских семейств Крыма и юга Украины потянулись на Север.

Это было возрождение мешочничества периода страшной Гражданской войны, возобновление явления, казалось бы, навсегда ушедшего в историю.

Симферополь отреагировал на эту народную инициативу мгновенно (или предугадал её, что было нетрудно). Уже в начале августа Президиум Крым ЦИКа принимает широкие меры «по борьбе с мешочничеством и чёрными обозами» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 3. Д. 33. Л. 127). То есть с крестьянами на телегах, которым в группе было легче (или дешевле) прорваться сквозь заградительные кордоны, снова появившиеся на крымских дорогах. Были поставлены заслоны и для тех, кто пытался выехать из Крыма с семьями, то есть временно переселиться. Это была настоящая блокада полуострова. Причём для крымского, да и российского населения совершенно необъяснимая. Кордоны из вооружённых чекистов и солдат внутренних войск устанавливались явно с той же целью, что и в 1922 г. — свободный выезд с полуострова сделал бы невозможным решение сверхзадачи вновь организованного голодомора¹.

Народ пытался спастись. Но борьба с таким стихийным стремлением выжить заметно активизировалась в начале зимы 1931—1932 гг. В декабре 1931 г. было опубликовано принятое 2 числа этого месяца совместное Постановление СНК и ЦК ВКП(б), согласно которому торговля хлебом была запрещена (за исключением Московской области и ещё двух-трёх регионов). В будущем свободная торговля хлебом приравнивалась к спекуляции.

Отныне негосударственная торговля хлебом в любой форме стала жёстко преследоваться. На границах районов были установлены контрольно-пропускные пункты, на которых отбирался весь хлеб у задержанных — неважно, свой собственный или купленный. Заградительным отрядам на Перекопе и на основных дорогах раздали оружие и боезапас. Так было везде, не только в Крыму. Дошло до того, что на эти действия большевиков, странные для глубоко мирного времени, обратила внимание зарубежная печать. Не исключено, что именно поэтому в декабре 1931 г. появилось очередное Постановление СНК и ЦК ВКП(б), где свободная торговля хлебом вновь позволялась — в Москве и почему-то в Татарской республике. А согласно следующему акту, от 23 января 1932 г., — ещё кое-где. Но Крым в число этих осчастливленных регионов не попал...

В то же время в сельской местности республики была полностью (то есть уже для всех) прекращена торговля продовольственными товарами и в кооперативных лавках, и государственных магазинах — причём на гут же узаконенных основаниях (Максудов, 1984. С. 95). Одного этого, тем более в крымских условиях, было достаточно, чтобы вызвать резкую нехватку продовольствия, а в перспективе — и усугубление голода. Зачем это было сделано, без исследования документированной истории принятия этого акта сказать трудно. Но, думается, читатель сделает вывод и без нашей помощи.

Урожай 1932 г. был, по погодным и иным причинам, — хуже некуда. Но и собранное легковесное, тощее зерно выгребалось из полупустых колхозных и единоличных амбаров с тем же неистовством, что и ранее. Это было весьма похоже на незабвенную продразвёрстку, если бы не одно отличие: тогда в первую очередь трясли всё же тех, у кого было что взять. Теперь же гребли подчистую, чтобы не возвращаться, равно у голодных вдов, сирот, явных бедняков и т. д. Причём хлеб отбирался и у не-крестьян, то есть крымчан, зерно не производивших, а просто купивших его про запас.

Такое стремление подвергнуть голоду и — в перспективе — уничтожить массы людей было слишком явным, чтобы об этом, хоть и с опозданием, не догадались за рубежом. Лишь в декабре 1932 г. в английской «Манчестер Гардиан» появляются заметки её российского корреспондента М. Муггериджа, где он сообщал о том, что советские власти вывозят огромные количества хлеба из уже голодающих районов СССР (Ammende, 1935. S. 31, 32).

Тем не менее это очередное нашествие на деревню своей цели не достигло. Теперь районный недобор в поставках хлеба вырос до общегосударственного масштаба.

Империя отреагировала на это по-своему. В наиболее пострадавшие от неурожая (и оттого злостно недоимочные) регионы перестали поставлять промтовары, а колхозные рынки в городах вообще закрыли, как это было в Крыму — здесь, как всегда, чуть раньше других регионов. С соседнего Дона М. Шолохов направил Сталину письмо, где правдиво и ярко передал ужас голодной станицы. В своём ответе вождь не мог не признать, что «иногда наши работники... докатываются до садизма» (цит. по: О коммунистическом воспитании. С. 223, 224).

Но тут же и объяснил причину трагедии, всё более кошмарной: такие меры вызваны печальной необходимостью. Оказывается, голодные жертвы «садизма» вели и ведут «тихую войну с советской властью» (там же). То есть уже и сам вождь признал, что очередной голод — осознанная политическая, карательная мера, а не природная катастрофа, не последствие случайных ошибок и т. п.

Что же касается факта голодной блокады, то нашлось оправдание и ему.

Запрет выезда из Крыма как через Перекоп и Геническ, так и через Керчь, был «узаконен» задним числом. Лишь в директиве, подписанной Сталиным и Молотовым 22 января 1933 г., где был запрещён выезд с Украины, Кубани и Дона, а 16 февраля того же года — и из Крыма тоже. И снова это постановление было сделано повсюду в голодающих областях с одной-единственной целью: «руководством страны были заблокированы практически все виды помощи голодающим, а во многих случаях приняты меры к тому, чтобы они не смогли покинуть опустошённые сёла, где им оставалось только умирать» (Вишневский, 1998. С. 116).

Негласные команды дополнялись всё новыми официальными актами. Имперские законы против тех, кто пытался смягчить державную кару, имели одну, но вполне достаточную меру наказания — казнь «преступника», а заодно и его близких голодом. В августе 1932 г. было издано Постановление ЦИК и СНК СССР № 46/1256, по которому за частную торговлю хлебом (то есть и за покупку горсти зерна умиравшим детям) полагалось «заключение в концентрационный лагерь сроком от 5 до 10 лет без права применения амнистии» (Известия ЦИК СССР, 21.08.1932). Попытаемся осмыслить суть этого документа.

Понятно, что и при самом хорошем урожае выполнения такого Постановления было бы достаточно, чтобы вызвать в стране голод. Ведь кроме продажи зерна в городе на рынке и поставок его государству, существовал внутридеревенский товарооборот, основным предметом которого был хлеб (почти 1/3 крестьян по стране не обеспечивала себя собственным зерном, покупая или докупая его за деньги, добытые животноводством, ремеслом, отходничеством и пр.). И такой сельский межкрестьянский оборот по даже неполным данным Госплана был в те годы почти равен по объёму остальным, внешним, государственным видам торговли². Теперь этот веками складывавшийся, хорошо отлаженный механизм был буквально развален 2—3 постановлениями, да ещё в ситуации и без того катастрофической. При этом взамен не было создано ни одного учреждения, которое хотя бы временно, хотя бы в долг могло помочь крестьянину семенами, пищевым или фуражным зерном в тот тяжёлый год.

Это был последний, смертельный удар по угасавшей сельской экономике, и тогда, наконец, в полном объёме разразился столь долго провоцируемый Москвой настоящий, страшный голод. Впрочем, столица и далее не пускала это дело на самотёк, пристально наблюдая за всем происходившим, как исследователи не отрывают глаз от микроскопа, наблюдая за действием своих препаратов на мелкую живность.

Так, например, для чистоты опыта, власти, не ограничившись изъятием основных фондов, стерильно изолировали голодающих от возможной помощи средствами фондов второстепенных. Речь идёт об «ответственности за разбазаривание продуктовых фондов» отраслевых ведомств — ведь милиция, больницы, отдельные строительные организации, городские обозы и т. д. имели свои собственные зерновые и фуражные склады. Теперь, если в них обнаруживалась утечка зерна или кормов, то и покупатель, и работник склада шли по одной и той же статье — знаменитой «семь восьмых». То есть карались высшей мерой с заменой её, в лучшем случае, лагерями, откуда мало кто возвращался (Постановление ЦК ВКП(б) и СНК от 14.12.1932 г. и Указание от 20.01.1933 г. № 6/А-10).

Впервые статью «семь восьмых» стали, как известно, применять и за копание на колхозном поле случайно оставшейся свёклы, и за «стрижку колосьев» — согласно закону «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и укреплении общественной (социалистической) собственности», принятому ЦИК и СНК СССР 07.08.1932 г. Горсть зерна для каши помиравшим от голода детям могла обойтись матери так же дорого, как в иные времена (не в ситуации голода) — кража вагона хлеба, то есть не меньше 10 лет лагерей. И это в самом лучшем случае (амнистии по упомянутому закону не полагалось, на этом настаивал Сталин)³.

Августовский закон сохранился в народной памяти как «Закон о пяти колосках», и недаром: «по нему в первую очередь расстреливали малых детей, собиравших колоски, и селян, которые стригли» (Дяченко, 1989. С. 24). Доставалось и труженикам полей. Эмирсале Асанов вспоминает, как в его селе Казанпир (совр. Садовое) Сейтлерского района во время голода начала 1930-х гг. «судили 8 колхозников, которые работали на молотьбе зерна, за украденные 2 кг зерна им дали по 10 лет лагерей, пятеро из них погибли на Урале» (ГК. 02.06.2006. С. 7).

Когда началась щедрая раздача приговоров по «Закону о пяти колосках», голодающая деревня почувствовала приближение последнего дня, — у неё отбирали последние, жалкие крохи, вынужденно взятые из гор зерна, которые она вырастила. И несмотря на всю опасность обращения к властям, отчаявшиеся крестьяне начали писать прямо в Кремль. Секретариат Президиума ЦИК СССР и ВЦИК, анализируя письма крестьян, поступившие в конце 1932 г. по поводу закона о колосках, пришёл к выводу, с которым трудно не согласиться: «в них сплошной вопль, требование отменить его, так как он направлен против крестьян, ворующих от голода» (цит по: Зеленин, 2006. С. 72).

Результат применения закона был устрашающим. На 1 января 1933 г. только по РСФСР по нему осудили 54 645 человек, из них расстреляно 2100. Но кремлёвским жителям этого было мало. Нарком юстиции Н.В. Крыленко был крайне недоволен столь скромным количеством репрессированных и убитых. Он докопался и до причины этого скандала — даже у большевистских судей на местах часто не поднималась рука посылать на расстрел измождённого, почерневшего от голода крестьянина, сорвавшего своим пухнущим от голода детям пучок колосьев. И сталинский нарком, выступая на январском 1933 г. Пленуме (чьи материалы печатались в прессе и становились неофициальным законом для всех, в том числе и для судей), гневно заявил, что осуждённых по этой статье слишком мало. И вся вина в судьях: «мы же сталкиваемся тут с предрассудком и традициями старых форм правовой буржуазной мысли, утверждающей, что так нельзя, что обязательно судить должно... из соображений «высшей справедливости». Мы ответили, что требование политической необходимости должно быть выше» (ук. соч. С. 74). То есть древнее как мир, универсальное для всех племён и народов понятие о справедливости как основной нормы сосуществования человека с себе подобными, отныне отменяется.

Собственно, это зверство Москвы по отношению к голодающему Югу не стоит объяснять какой-то патологической жестокостью. Всё обстояло проще: держава избавлялась от грозившей опасности Гражданской войны доступными её пониманию и морали мерами. Кроме того, она вооружалась, готовясь к собственной агрессии, для этого нужна была валюта, она индустриализовалась (с той же целью), что тоже требовало валюты. Вот и было в голодном 1932 г. вывезено за рубеж 18 000 000 центнеров зерна. Плохо, что и этого оказалось мало, потребности в валюте были гораздо большими. Всего за эти годы было вывезено зерна в общей массе — 13 млн тонн (Стецковский, 1997. Т. I. С. 56—57). По некоторым подсчётам, «если бы отказались от экспорта, прекратили его, то можно было бы накормить 25—30 млн человек и избежать массовой смертности... Кроме того, были неприкосновенные запасы, которые лежали мёртвым грузом — 18 млн центнеров» (Кондрашин, 2008. С. 10).

Приостановление экспорта зерна в голодные 1932—1933 гг. было бы целесообразным и учитывая мировые конъюнктуры. Именно тогда продавать хлеб было крайне невыгодно: в условиях разразившегося мирового экономического кризиса цены на зерно резко упали. Оттого ссылки некоторых авторов на удовлетворение «хлебной» валютой потребностей советской индустрии не убедительны, — зерно приходилось отдавать за бесценок, и оно уходило за море на глазах голодных жителей крымских портовых городов⁴.

Совершенно очевидно, что именно по этой причине, стремясь сохранить массу валютных поступлений в условиях падения цен на зарубежных биржах, в следующем, 1933 г. были введены новые нормы заготовок. Если раньше их проводили по районам и отдельным колхозам, ведя расчёты на основе массы уже собранного и взвешенного урожая, то теперь нормы определялись, исходя из предварительных, сделанных до жатвы гипотетических данных о том каким должен быть урожай! Это экономическое безумие называлось «Расчёт биологического (?!) урожая». Отныне все локальные потери, включая природные катастрофы, просто засухи и т. п., перекладывались на плечи тружеников села⁵. Этим нововведением государство большевиков в очередной раз обнажило пред всем миром свою суть абсолютно бессовестного захребетника, не желающего разделить хотя бы в виде исключения, хоть частично, тяготы своего кормильца-крестьянина. Империя как бы объявила, что она умывает руки, отказываясь от покровительства своим подданным.

Впрочем, за рубежом эту трагедию видели лишь те, кто умел смотреть, то есть немногочисленные учёные, экономисты-аналитики. Для широких же масс Европы и Америки информационный поток был наглухо перекрыт. Если в голод до революции бедствующим оказывалась официальная поддержка, создавались комитеты помощи голодающим, именные фонды и пр., а в голод начала 1920-х гг., как мы помним, Советская Россия, рассчитывая на зарубежные валютные поступления, допускала какую-то утечку информации, Ленин обращался к Западу за помощью, то теперь Сталин официально запретил иностранным журналистам передвигаться по советским областям, прежде всего голодающим.

Оставалось прибегать к самоспасению. Как заметил читатель, в Крыму нехитрую эту истину крестьяне усвоили куда раньше, ещё летом 1931-го, когда повезли в заплечных мешках на Север свои орехи, сухофрукты и мёд для того, чтобы вернуться хоть с малым запасом хлеба. Да и то они решились на это непривычное дело далеко не сразу, ведь до того Крым бедствовал целых 3 года. Некоторое облегчение почувствовалось в 1929—1930 гг., но уже в 1931-м опять повеяло тлетворным дыханием близившейся беды. Вначале — в крымских городках и заводских посёлках. Голодные пролетарии, не имевшие никаких пищевых запасов, тут же стали хуже работать, принялись точить в цехах разный мелкий ширпотреб на продажу и т. д. Лишь поэтому вскоре было принято решение развернуть на предприятиях, имевших важное значение для индустриализации и милитаризации державы, сеть питательных пунктов. Первыми их получили Госметзавод, Севморзавод, строители Камыш-Бурунского комбината и Химсоль (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 4. Д. 25. Л. 1—2).

Так что крымских татар эти и иные спасительные меры в период голода не коснулись совершенно: во-первых, те немногие, что жили в городах, работали в 99% случаев на мелких предприятиях, в артелях и т. п. Во-вторых, даже работая на Севморзаводе, севастопольские татары не могли есть в столовой, так как кормили там, как и раньше, одной свининой: питание на всех предприятиях базировалось на подсобных хозяйствах, почти исключительно свиноводческих. В дальнейшем, когда сеть таких пунктов расширилась, меню везде оставалось тем же, а поголовье «фабрично-заводских» свиней держалось на уровне 10 000 голов (ГААРК. Там же). О переводе хотя бы части подсобных хозяйств на овцеводство и речи не было, забота проявлялась об истинном пролетариате, и только о нём.

В совершенно иное положение государство поставило крымского крестьянина. Полностью лишив его средств к существованию, оно возвращало часть отобранного, но такими дозами, что они выглядели для голодных людей скорее издевательством, чем действительно оплатой их труда. Даже в 1933 г., когда пик катастрофы был пройден, крестьянин по-прежнему сидел даже не на голодном, а на гибельном рационе, — если питаться только тем, что дозволяло употреблять государство.

Согласно Докладной записке, поданной Председателю Крым ЦИКа Ильясу Тархану в начале этого года, средний колхоз получал муку в количестве нескольких мешков на месяц. То есть на семью приходилось 200—300 г в день. И это ещё не худший вариант — бывает и так, говорилось в Докладной, что люди не получают по нескольку дней вообще ничего, и уже пухнут от голода, умирают. Только в Улу-Узене при смерти находятся Мурат Патыр, Рамазан Али и ещё несколько человек. Та же ситуация и на остальной территории республики (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 51. Л. 1).

Число этих опухших от голода, обречённых на гибель крымчан пока в точности неизвестно. В феврале 1933 г. в Крым пришла кремлёвская директива: «Категорически запретить какой бы то ни было организации вести регистрацию случаев опухания и смерти на почве голода, кроме органов ГПУ» (цит. по: Меницкий, 2007. С. 370). А изданный в августе 1930 г. секретный циркуляр Главного управления по делам литературы и издательств «Краткая инструкция. Перечень по охране государственных тайн в печати» указывал: «Не разрешать опубликования в печати сведений о случаях самоубийства и умопомешательства на почве безработицы и голода» (цит. по: Блюм, 2009. С. 105). Неизвестно, всплывут ли когда-нибудь эти данные, ведь они могли быть уничтожены и в самые последние годы, как это не раз случалось с материалами спецархивов.

Для полноты картины голодного края нужно, помимо прочего, учитывать, что на селе, в отличие от города, не было возможности добыть пищу путём обмена, продажи или заработка на стороне. Для этого не стоило даже выходить на улицу, и люди сидели по домам в полной безнадёжности, не являясь, естественно, на работу в колхоз, так как хлеб по трудодням практически не выдавали по всему Крыму (ГААРК. Ф. Р-663. Там же). Помощи ждать не приходилось ещё и потому, что в Москву шли совсем иные данные о ситуации. В них говорилось, что на один крымский трудодень приходится (по 1933 году) зернобобовых 3680 г, картофеля 230 г, овощей и бахчевых 1240 г (Трагедия деревни. Т. IV. С. 367).

В апреле кое-где стало полегче, на период посевной открылись колхозные столовые, где питание было хоть и скудным, и готовилось из случайных, часто порченых продуктов, но это был всё же какой-то просвет, таким колхозам завидовали. Хотя завидовать было особенно нечему: члены семей не получали оттуда ни крошки; тех крестьян, что по причине голодной слабости не выдерживали более 1—2-часовой работы в поле, активисты требовали от столовой отлучать, чтобы «таким образом не разбазаривать продукты» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 400. Л. 129). Эти несчастные могли хоть с голоду умирать там же, под звяканье столовской посуды. И всё же умирать раньше стали в городах, где не было ни таких столовых, ни промышленности. Уже осенью 1932 г. на ялтинских улицах стали подбирать первых мертвецов (АМ ФВ. Д. 221. Л. 1).

Впрочем, кое-кому в Ялте и других городах и посёлках Южного берега жилось полегче. Имеются в виду отдыхающие в санаториях и домах отдыха, куда в те годы направлялся народ особого отбора. В самом начале голода никаких проблем с их снабжением не возникало, поскольку запасы курортного ведомства были солидны. Вот как описывает бывший советский дипломат быт обычного крымского санатория в ситуации уже начавшегося голода: «Нормальный стол, обильный и вкусный — из всего, чем только богата Россия. В 8 утра завтрак: яйца, ветчина, сыр, чай, какао, молоко. В 11 часов простокваша. Затем обед из четырёх блюд: суп, рыбное, мясное, сладкое и фрукты. В промежутке чай с пирожным. Вечером ужин из двух блюд» (Дмитриевский С. Советские портреты. Берлин, 1932; цит. по: Посев, 1983, № 12. С. 48).

Естественно, эти курортники не собирались прерывать отдыха из-за какого-то там голода, когда в соседних деревнях и даже прямо под окнами санаториев люди падали замертво. Но вот старые запасы стали подходить к концу, нужно было принимать какие-то меры — на местное, крымское снабжение эти избранники судьбы могли не рассчитывать. И проблемой их обеспечения занялись в Центре. Причём решение вопроса о поставке продуктов в курортную сеть взяли на себя не соответствующие наркоматы, и даже не Центральный комитет партии, а само Политбюро. То есть проблема кормления нескольких сотен отдыхающих была приравнена к важнейшим, к общегосударственным.

Первое заседание, посвящённое решению продовольственной задачи в санаторском масштабе, состоялось уже 20 мая 1931 г., соответствующее постановление было занесено в Протокол № 39 (Политбюро, 2000. Т. II. С. 168). Менее чем через год, 16 апреля 1932 г., накануне нового сезона члены Политбюро собрались снова — на повестке дня стоял вопрос «О продснабжении курортов Крыма». И этот вопрос был решён более чем удовлетворительно — население бывших царских и великокняжеских дворцов могло не думать о завтрашнем дне (Политбюро, 2000. Т. II. С. 295). Наконец, уже на излёте голода, но в ситуации всё ещё жестокой нужды, 1 февраля 1933 г. по инициативе В. Куйбышева состоялось последнее заседание такого рода — оно также касалось доставки курортного контингента к местам отдыха и бесперебойного «снабжения курортов союзного значения в Крыму» (Политбюро, 2000. Т. II. С. 394). Таким образом, в верхах одной «крымской» проблемой стало меньше, можно было решать остальные.

А именно: связанные с деревней, где в те годы по-прежнему оставалась основная масса коренного народа Крыма. Какую-то общую картину этого периода воссоздать крайне трудно, не было двух сёл, где ситуация повторялась бы с точностью. Многое зависело от профиля сельского хозяйства того или иного района (в степи было всё же полегче, в горах — посложнее), от того, сохранились ли огороды и приусадебные сады, далеко ли до города и т. д. Так что и в соседних сёлах положение могло быть неодинаковым. Приведём пример по Балаклавскому району, где голодали с осени 1932 г., а зимой по этой причине стало быстро расти число смертных случаев. В Узундже было особенно тяжело, но в не столь удалённой Золотой Балке — уже гораздо легче, так что узунджинский Сеит-Мемет-агъа, бежавший туда от голода, мог по очереди обедать у местных жителей, издавна продававших молоко севастопольцам, спасавшихся этим промыслом и теперь (АМ ФВ. Д. 212. Л. 1). Те же, кто остался в Узундже, вымирали семьями.

Та же картина — в Корбеке, где из-за сильно гористой местности вскоре перестало хватать площади для кладбища, растущего на глазах. Именно в этом роковом году были поэтому основаны новые мезарлыки, так что их стало в конечном счёте 5 больших и 2 или 3 маленьких. Для них находили небольшие площадки, так как на больших, старых кладбищах вскоре места для новых могил не осталось.

Выше говорилось, что Перекоп был перекрыт войсками. Но это была, пожалуй, ненужная мера, насчёт которой распорядились то ли по старой привычке, то ли просто так, перестраховавшись на всякий случай. А ненужной она была потому, что если в прошлый раз, в голод (1920-х) прорваться за Перекоп означало выжить, то теперь там был тот же голодный морок и смерть: Украина разделила с Крымом его судьбу. Поэтому крестьяне если и бросали свои жилища, то с единственной целью: уйти куда глаза глядят от ненавистного колхозного надзора, который и голод не брал. Думалось, что в другой деревне, у родственников, или даже в городе выжить будет легче, если исчезнуть с глаз активистов и местной партийной ячейки. Конечно, это была утопия, и в большинстве случаев, она оканчивалась так же или ещё трагичней, чем в родной деревне.

Несколько иной была психология единоличников, сохранивших пока собственную землю. Они не бросали её, даже отчётливо видя, что приближается смерть всей семьи. Более того, эти люди-тени продолжали работать! Они сидя перебирали камни на дедовских виноградниках, уход за которыми стал второй натурой многих поколений, ковыряли степную землю мотыгой, так как рабочий скот давно был съеден, кое-кто дрожащими руками расчищали древний источник, веками поивший деревню... Многие, очень многие умирали за работой, как, например, Бекир Абибулаев, чьё тело в родной Дегерменкой привезли такие же вечные труженики, работавшие на соседних виноградниках (АМ ФВ. Д. 192. Л. 1).

Вообще в Крыму не только ближайшие соседи, но и односельчане в целом сумели сохранить и в этих страшных условиях чувство высокого человеческого достоинства и безукоризненную честность, верность древним принципам и традициям. Уже ощутив в полной мере муки голода, односельчане продолжали делиться с самыми бедными своими земляками. И не было ничего необычного в поступке корбеклинца Яя Арнаута, который, увидев, что одинокая соседка кормит детишек вареной телячьей шкурой, по-братски разделил с ней свой скудный запас крупы (АМ ФВ. Д. 209. Л. 1). Казалось бы, ничем особенно не отличил он себя от земляков, тем не менее люди помнят его уже почти 80 лет, эта память о нём — иншалла! — не умрёт и в далёком будущем.

А вот ещё один случай: уркустинский старик Абдраман-агъа умер, возвращаясь издалека с мешочком наменяных продуктов. Неизвестно, кто первым обнаружил тело, но вскоре вокруг мёртвого старика собралось несколько крымских татар. Они приняли единственно верное решение — не оставлять его вдали от освящённой земли мусульманского кладбища на родине, и исполнили задуманное. Родственникам было доставлено и тело Абдрамана-агъа, и всё, что он сумел для них добыть (АМ ФВ. Д. 197. Л. 4).

Не менее характерна в этом смысле духовная твёрдость жителей Ускута, Кучук-Узеня, Ай-Сереза и Ворона, которые издавна считались более крепкими в вере, чем такие же южнобережные татары, но живущие по другую сторону Алушты: они не ели никаких морских тварей, считая их нечистыми (кажется, формально такого запрета нет, он носит, скорее, местный, субкультурный характер). И эта их вера не повредилась в голодную пору. Когда в 1933 г. Чёрное море, как бы сжалившись над умирающими, выбросило на больших участках берега полуживых дельфинов, а в сети косяками пошла камса, то многие жители перечисленных деревень отказывались брать в рот эту запретную пищу (АМ ФВ. Д. 198. Л. 6; АМ ФВ. Д. 199. Л. 1).

В других местах южнее Алушты рыбу ели все, а среди крымских татар были и рыбаки. Но к тому времени их осталось немного. Поэтому в голод рыбу практически ловить было некому и нечем. Однако люди до сих пор помнят Карасанского рыбака дядю Женю Зюганова, который сохранил старые сети и в эти месяцы «морского урожая» всю выловленную рыбу бесплатно раздавал, по ведру на семью, голодающим татарам от Алушты до чуть ли не Гурзуфа (АМ ФВ. Д. 198. Л. 6). Между прочим, упомянутой камсы и жира, вытопленного из дельфиньих туш, хватило не только прибрежным деревням, его развозили по горным деревушкам, и даже некоторым бахчисарайским; для них это было каким-то даром небес, многие только благодаря ему и выжили (АМ ФВ. Д. 206. Л.З).

Имелся и ещё один источник средств к выживанию. В наиболее тяжкие дни многие несли в Торгсин⁶ прабабкины мониста, где среди золотых монет попадались и старинные, и даже древние — это ведь Крым. Всё принималось на вес, тогда не до старины было, агенты по приёму даже не регистрировали сдатчиков с целью выяснения источника металла, который для советской власти сам по себе был «криминальным», приглашали заходить снова: государству явно не хватало сибирского золота. Платили, конечно, мало, но для голодного времени терпимо. Чтобы не обременять читателя подсчётами, приведу один, зато конкретный пример. За легковесную золотую монетку (царскую или султанскую), снятую с мониста, можно было купить целый каравай крымского пшеничного хлеба — до войны он весил 3 кг (АМ ФВ. Д. 206. Л. 3).

Летом 1933 г. положение ухудшилось. После того как сняли ненужный вроде бы кордон с Перекопа, через некоторое время хлынули беженцы с Украины, где стало голоднее, чем в Крыму. Эти неожиданно появившиеся друзья по несчастью невольно снижали уровень жизни, как только он начинал робко, едва заметно расти (АМ ФВ. Д. 199. Л. 1). И всё же осень 1933 г. принесла некоторое облегчение. Стали наконец поступать кое-какие продукты от зарубежных гуманитарных организаций, от благотворительных фондов. Многое из этого богатства пропадало ещё до оприходования на складах распределительных пунктов, многое — уже из самих складов или по пути в крымско-татарские сёла, воровство продолжалось и на низшем, сельсоветском уровне.

Лишь постепенно крестьяне начали понимать, что без собственных контролёров-представителей им ничего и не достанется. Таких представителей выбирали на собрании, обычно из самых честных и авторитетных односельчан, и те тут же приступали к своей важной работе. Так, бешуйские представители Аблямит Ибраимов и Аблязиз Велиев регулярно отправлялись в Бахчисарай, где под свою ответственность получали мешки с гуманитарной помощью и доставляли их тем, для кого шло это спасение от смерти (АМ ФВ. Д. 205. Л. 1). Контроль представителей был тем важней для бахчисарайской деревни, что урожая там не сняли практически никакого — весной того года с гор пошла необычайно большая вода, которая смыла уже засеянные поля, а плодовую завязь побили утренние заморозки (АМ ФВ. Д. 206. Л. 3).

Примечания

1. Голодные катастрофы случались и до Октябрьского переворота (например, в 1891—1892 гг.). Но тогда никакому царскому министру и в голову не могло прийти, что голодающих нужно блокировать для того, чтобы они перемёрли сами по себе. Тогда «не принимались жёсткие меры по борьбе со стихийной миграцией. Люди же не дураки умирать, они бегут туда, где есть работа и еда. При царе можно было бежать куда угодно. И так спасались многие» (Кондрашин, 2008. С. 10).

2. В хозяйствах с посевом до 4 десятин покупка зерна преобладала над его продажей — это объективная необходимость. Но и хозяйства в 8—10 дес. не только продавали (сдавали) хлеб, но параллельно и покупали до 1/4 годовой потребности: нужен был фураж, семена свежих сортов, покупным хлебом, как правило, отдавали взятое взаймы и т. д. (Данилов, 1979. С. 159—204).

3. Ещё 20 июля 1932 г. Сталин в письме к Кагановичу аргументировал необходимость жестоких мер по отношению к тем, кто срывал пять—десять колосьев: «за последнее время (то есть когда начался голод. — В.В.) участились хищения кооперативного и колхозного имущества», которые «организуются главным образом кулаками (раскулаченными) и другими антисоветскими элементами, которые стремятся расшатать наш новый строй... Терпеть такое положение немыслимо. Предлагаю издать закон, по которому виновных наказывать минимум десятью годами заключения, а, как правило, — смертная казнь без права применения амнистии... без этих (и подобных им) драконовских социалистических мер невозможно... укрепить наш новый строй. Я думаю, с изданием такого закона нельзя медлить» (цит по: Зеленин, 2006. С. 69, 70). Этот закон, вопреки известной правовой норме, имел силу обратного действия. То есть арестованные по этой статье до его издания подвергались карам, о которых они ранее и понятия не имели.

4. Судьба хлеба, предназначенного к вывозу сухим путём, была иной. Железные дороги страны в годы и месяцы этого грандиозного ограбления крестьянина были не в состоянии обеспечить вывоз зерна за рубеж, буквально захлебываясь нескончаемым потоком зерна. Уже в марте 1930 г. на станциях железных дорог СССР скопилось около 2 миллионов тонн невывезенного хлеба — он гнил в то время, как деревня вымирала от бесхлебья (Грациози, 2001. С. 55, 56).

5. До конца 1930-х официальная скидка на потери зерна при уборке составляла 10%, тогда как фактически, при тогдашней технике они достигали 25%; естественно, разницу в 15% никто никогда не компенсировал. Но если 15% ложились тяжёлым бременем на плечи колхозного бюджета, то для «твёрдозаданцев» это вообще был вопрос не жизни, а смерти. За недосдачу их дома и иное имущество той же осенью пускались с торгов. Если же они прятали хлеб в ямах или увозили в горные пещеры, то при обнаружении часть этого зерна шла доносителю — в точности как в Средние века (Горяинов, 1990. С. 37, 38).

6. Торгсин (сокр. от «Торговый синдикат») — Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами. В магазинах Торгсина даже в голод был большой выбор дефицитных товаров, в том числе и пищевых, которые отпускались за валюту и драгоценные металлы исключительно иностранцам (торговым морякам, командированным в СССР специалистам, туристам и т. д.). С осени 1931 г. в этих точках впервые стали обслуживать и советских граждан — имевших упомянутые средства оплаты. Система Торгсина была ликвидирована в 1936 г.