6. Как судили в 1930-х

Число судебных процессов, и ранее в Крыму немалое, резко возрастает с 1934 г. Публикование судебной статистики здесь прекратилось в 1927 г., но общее представление дают судебные отчёты, всё чаще попадавшие на страницы открытой прессы.

Для того чтобы общественное порицание поднялось на следующую ступень репрессивной лестницы, превратилось в судебное дело, было достаточно приклеить жертве соответствующий ярлык, чаще всего — «контрреволюционера». Дальше система срабатывала автоматически. Сбоев она не знала уже потому, что такого «ка-эра» некому было защищать, его начинали сторониться как прокажённого, и прежде всего коллеги по работе. Более того, его родное ведомство было заинтересовано в «посадке», так как иначе за попустительство было бы несдобровать самой администрации. Людей выбрасывали на свалку безо всякого сожаления, как посуду, которой попользовался заразный больной.

Вот несколько таких дел, взятых из обшей массы почти наугад. В деревне Черкес (Ишуньский район) колхозник Велил Эмин зарезал по пьяному делу соседа Эмира Аджи Абибуллу. Но к ответу привлекли не бедняка Велила, а более подходящую кандидатуру, кулака Джемили Сеит-Вели, после чего это дело перешло в разряд террористических. Земляки-коммунисты, на глазах которых произошло преступление, пытались направить следствие на верный путь, чем, как оказалось, «проявили абсолютное непонимание особенностей классовой борьбы в деревне», — так оценили ситуацию в политотделе кустовой МТС. Из этого делался вывод: «Отсебятина явилась следствием полной безграмотности, неумения делать марксистский анализ... встретившимся фактам». До коммунистов Черкеса дошло; они притихли, дело «террориста» Джемили Сеит-Вели покатилось дальше (КК. 12.01.1934).

В другой разновидности «контрреволюции», идеологической, были обвинены два учителя. Один, из Бахчисарайской ШКМ (школы колхозной молодёжи), высказал убеждение в том, что «никакой классовой борьбы не должно быть». Другой, из Симферопольского 14-го ФЗО, не уловил разницы между Красной армией и царским войском, убеждая учеников, что «и там, и там готовят пушечное мясо». О результатах обоих дел нетрудно догадаться (КК. 26.01.1934).

Мензаат Урсалиев (Владимировка, Джанкойского района) был активистом, и без устали разоблачал кулаков-односельчан. В конце концов эта деятельность и привела его к преждевременной смерти. Убийство произошло без свидетелей, но подозрение пало на Бекмамбета Аблякимова и Менсеита, двух известных колхозных «вредителей», с которыми покойный тем не менее часто находил общий язык за бутылкой виноградной водки. Поскольку доказательств их вины не было абсолютно никаких, то их пришлось из-под ареста отпустить. Но потом по настоянию колхозного селькора (!) подозреваемых снова взяли. О методах дознания ничего не известно, но в его ходе оба признали себя виновными в убийстве, а вдобавок оговорили ещё троих, столь же классовочуждых односельчан, Меджита Сеит-Аметова, Сеит-Мемета Менсеитова и Батая Ураз-Алиева. При этом улик не было обнаружено никаких — просто все пятеро «сами сознались», чем значительно облегчили ход разбирательства (КК. 28.04.1935)...

Повторяю, из скупых строк судебного отчёта мы не можем узнать, как шло дознание. Но в качестве материала для размышления на эту тему приведём выдержку из недавно рассекреченной телеграммы ЦК ВКП(б) секретарям обкомов и начальникам Управлений НКВД от 10.01.1939 г.: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 г. с разрешения ЦК ВКП(б)» (раньше его, конечно, не было! — В.В.). И далее: «ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь... в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод» (Известия ЦК КПСС, 1989, № 3. С. 145).

Где она проходила, граница между явными и неявными врагами народа? Её определение оставалось делом совести судьи, как видно из нижеследующего примера. Можно, конечно спорить о достоинствах и недостатках старинного народного обычая «умыкания невесты». Но когда летом 1935 г. к этому экзотическому способу «ухаживания» прибег Куршут Джелял, директор Старо-Шулийской школы Балаклавского района, то он сделал это, предусмотрительно добившись согласия отца невесты, красавицы Зельбие. Тем не менее незадачливого педагога судили, и он проходил по следствию уже как классовый враг и «антисоветчик», приговор же был вынесен вообще «за бандитизм» (КК. 06.07.1935).

На каком-то этапе развития судебных репрессий 1930-х гг. Москве явно показалось, что все крымские дела — мелковаты. Поэтому из Наркомата юстиции РСФСР было спущено соответствующее распоряжение, и 17 сентября 1935 г. КрымЦИК издал Постановление «О проведении конкурса на лучшее следственное дело и лучшее руководство следствием со стороны органов Прокуратуры КрымАССР» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 7. Д. 41. Л. 1—2).

Это Постановление не могло не подхлестнуть крымских юристов, входивших в состав райисполкомов. Для того чтобы искусственно состряпать такое вот «конкурсное», то есть крупное дело, нужны были соответствующие условия. А именно: требовалось устранить потенциально опасных «грамотеев» из числа подросшего нового поколения крымско-татарской деревни. Поэтому очередная волна репрессий накатилась на особо надоедливых сельских критиков и даже на языкастых членов сельсоветов или просто рядовых колхозников. А придраться можно было к чему угодно.

В магазине села Коуш в разговоре с односельчанами местный председатель сельсовета Анафи Ибраимов заметил, что в последнее время «наши люди друг друга выдают, и за это получают дешёвый авторитет в смысле выявления враждебного элемента в колхозе». Конечно, этих слов для того, чтобы снять председателя, да и ещё отдать под суд, тогда ещё было маловато. Поэтому юристы РИКа, покопавшись в личном деле А. Ибраимова, поговорив с его дальними и близкими соседями, нашли достаточно ощутимый довесок к зреющему «делу». Оказалось, что у председателя «все дяди и родственники были кулаки и раскулачены», а сам он «оказывает им помощь», после чего с ним было уже проще... (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 745. Л. 317).

А с рядовыми колхозниками было расправляться ещё легче. Сеит-Асан Абдураман, крестьянин из бахчисарайского пригорода Эски-Юрт, пострадал лишь за то, что как «бывший эксплуататор, работая в колхозе, неоднократно проявлял антисоветские выступления» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 745. Л. 336). Это был именно рядовой случай, каких можно было насчитать тысячи. Причем осужденные по таким якобы «политическим» статьям реабилитации не подлежали. Как, собственно, и проходившие по кулацким, совсем уж экономическим обвинениям. То есть плохо было и то и это.

Приведу иллюстрацию из дел, одновременно слушавшихся на заседании КрымЦИКа 7 марта 1933 г. Одному из осужденных, жителю дер. Джермен-Кашин Ленинского района Кадыру Бакши было отказано в пересмотре дела как бывшему кулаку, который «систематически применял наёмную рабочую силу». Двум следующим жертвам, Лютфие Памукчи (Ускут) и Серверу Джурбичу (Гурзуф), также было отказано — но по противоположной причине: «Расследованию не подлежит ввиду высылки не по линии мероприятий по раскулачиванию» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 840. Л. 4, 5).

Гораздо более крупным стало Дело Арифджановых, крестьян из Кучук-Узеня. Оно было не одиночным, а шло в массе себе подобных, тянувшихся в шлейфе убийства Кирова. Его политпропагандистская суть была поэтому явна для всех, и крымская пресса сразу, задолго до конца следствия, обозначила дело как «контрреволюционное». Этот термин был сразу принят и публикой и, что хуже, юристами, потому что кое-кто из Арифджановых (это был род не меньший, чем Муслюмовский, и включавший самых разных по образованию и политическим симпатиям людей) был когда-то миллифирковцем. После этого приписать «группе Арифджановых» саботаж агротехнических мероприятий, подрывную и разлагательскую работу было делом техники.

Затем в группу попали и председатель колхоза Тейфук Джетере («кулацкий агент»!) и Амит Сали Пашиев. Далее, по логике, первые лица села не могли не иметь контактов в Алуште и Симферополе, это рассуждение потянуло в дело ещё двоих: Умерова из райотдела НКВД и инструктора обкома Молаева. Вот теперь оно приняло масштабы, достойные светлой памяти любимца питерского рабочего класса.

Дополнительную остроту этой истории придавал тот факт, что в Кучук-Узене за полгода до того проходила плановая чистка, её проводили крайне жёсткие контролёры (как же, бывшая вотчина Муслюмовых!). И ничего, ни малейшего намёка на вскрывшиеся теперь «наглые беззакония» не обнаружили. Да и газеты, освещавшие «дело» в ходе следствия, печатавшие огромные, по пол-полосы материалы из номера в номер, не могли упомянуть ни одного конкретного преступления подозреваемых, кроме зажима критики, никак не тянувшего не только на заявленную «контрреволюцию», но и просто на буднично-уголовное дело. Истерия нагнеталась с каждым днём, отчёты переползли с газетных разворотов на место передовиц обкомовского органа (напр., «Уроки Кучук-Узеня» // КК. 28.07.1935), о нём делали доклады первые лица республики, члены бюро обкома (КК. 14.08.1935). Функционеры аппарата брали слово один за другим, торопясь высказаться и отмежеваться — чувствовалось, что их трясёт от страха, ведь они знали, что творилось в те недели в Москве и Ленинграде.

Дело крестьянской семьи Арифджановых завершилось ровно через год после его начала, и ровно через месяц после того, как Крым получил в очередной раз Основной закон, где он объявился «социалистическим государством рабочих и крестьян»¹, в июле 1936 г. из 16 обвиняемых большинство получило свои смертные 10 лет без права переписки, а алуштинский «энкавэдэшник» — 8 лет (КК. 08.06.1936; 03.07.1936). Это, конечно, не считая чисто «арифджановского» хвоста из высылок, снятий с постов, исключений, переселений и т. д.

Впрочем, иногда для репрессий не требовалось судебного приговора. Так, к примеру, в 1937 г. можно было совершенно голословно обличить скромного учителя географии алупкинской семилетки Кязима Усеинова в том, что он — один из бывших руководителей Милли Фирка: эти ненавистные звуки по-прежнему обладали для коммунистов столь магической силой, что рядовое обвинение тут же донеслось до Москвы и вернулось в Крым в виде грозной статьи во всемогущей «Правде»², после после чего участь злосчастного географа была решена, хотя судебного «дела» против него не возбудили, очевидно, по давности совершённого «преступления».

Таким образом, чистки административных и иных органов и учреждений тесно переплетались в Крыму с процессами по раскулачиванию, а горожане так же с ужасом ждали приездов чекистских «чёрных марусь», как крестьяне — летучих отрядов тех же чекистов, не подчинявшихся никому, кроме собственного начальства.

Крупному русскому мыслителю первой половины XX в., свидетелю этих бесчинств, морально и юридически поддержанных державной властью, они показались предельно схожими с уже знакомым из российской истории террором петровских гвардейцев. Те тоже не подчинялись ни местным властям, ни законам человеческой совести. Он отмечал, что «отряды по раскулачиванию не очень многим отличались от тех 126 полков, которых Ключевский сравнивает с Батыевым нашествием. Гвардейские офицеры, контролирующие в провинции воевод и губернаторов, заковывающие их в железо и сажавшие в колодки, почти ничем не отличаются от провинциальных ГПУ, везде вынюхивающих саботаж и вредительство и сажающих провинциальных администраторов и хозяйственников если не в колодки, то в концлагерь» (Солоневич, 2000. С. 470).

Естественно задать себе вопрос: неужели действительно все репрессии этих лет не имели под собой никаких оснований? Судя по материалам прессы и доступным архивным источникам — действительно не имели. Но ведь могут быть ещё и материалы, закрытые и поныне. Довольно давно, ещё в довоенный период, информацию такого рода удалось получить всю жизнь интересовавшемуся историей Крыма публицисту и литератору Э. Фейгину, правда, по одному-единственному эпизоду. Тем не менее история, развернувшаяся перед ним, заслуживает хотя бы краткого изложения — по крайней мере, по причине своей уникальности.

Речь идёт о мурзе Сейфуле Сейфулаеве, человеке крайне необычной судьбы. Получив в ранней юности блестящее образование (в 12 лет он уже владел английским, немецким и арабским, знал наизусть не только все стихи, но и прозу Лермонтова), он в 15 лет бежал из дому на фронты Первой мировой, где стал разведчиком. О его подвигах писали газеты и журналы всей империи, слава его была такова, что Георгиевский крест к его груди пожелал прикрепить сам Николай II. Гражданскую подполковник Сейфулаев закончил в войсках Врангеля, защищая родину до последней возможности — он догнал на катере уходивший к Босфору крейсер «Генерал Корнилов» уже далеко в открытом море.

Весной 1929 г. С. Сейфулаев сумел не только незаметно высадиться в Крыму, но и выгрузить оружие, достаточное для трёх десятков человек — а именно столько будущих соратников его и ждало на берегу. Целью этого рискованного предприятия было поднять восстание крымских татар против большевиков. Однако времена, когда жители горных сёл массово пополняли ряды зелёных, безвозвратно прошли. Отряд Сейфулы был разгромлен, но самому ему вновь удалось уйти за рубеж. Однако мурза просто был не в состоянии постичь очевидного факта бессмысленности вооружённой борьбы с чудовищной военной машиной сталинской империи. Поэтому, возлагая вину на провал первой попытки на самого себя, он не мог не предпринять второй, свято храня веру в самоотверженность своих земляков, в беззаветность их любви к родине.

В июне 1935 г. С. Сейфулаев вновь проник в Крым, встретил двух или трёх уцелевших членов своего отряда, привлёк кое-кого из новых, но большего успеха не добился. Какое-то время его маленькую группу спасало только знание лесных троп, которым никогда не отличались чекисты. Но на его поимку, кроме них, был брошен крымский угрозыск и даже армейские части, для этого были отменены все плановые занятия, артиллерийские стрельбы и т. д. После этого Сейфула был обречён, его обкладывали со всех сторон, как зверя. Число соратников таяло, потом он остался в одиночестве. Его окружили в горном лесу тем же летом и, после того как у него кончились патроны, арестовали. О дальнейшей судьбе крымско-татарского мурзы и боевого офицера ничего не известно (Фейгин, 1974. С. 224—243).

Примечания

1. Делегаты IX Чрезвычайного съезда Советов Крыма действительно приняли новую, уже третью по счёту, Конституцию КрымАССР в самый разгар репрессий против крымчан, а именно 4 июня 1937 г. Вполне демократические статьи этого Основного закона как бы предваряли в крымской прессе кровавые строки приговора кучук-узеньским крестьянам.

2. «Кому доверена аттестация учителей в Крыму?» // П. 19.09.1937.