7. Огонь по площадям

Террор 1930-х в Крыму имел ещё одну разновидность — нечто среднее между чисткой, судебным преследованием и административным прессингом. Здесь имеется в виду поочередные разгромы райисполкомов — как карательные операции в масштабе одного отдельно взятого района. Иногда прицел менялся, и громили не район, а целое республиканское ведомство, сверху донизу.

Такая операция не являлась чисткой — в её проведении не участвовала общественность. Не была она и административным разносом, так как ей предшествовала пропагандистская (как правило, крайне разнузданная) кампания. Наконец, пострадавшие далеко не всегда представали перед судом. Сложился некий счастливо найденный совдепами симбиоз трёхмерного насилия, когда к жертве можно было примеривать любой из его видов — или подвергнуть всем трём сразу.

Такая гибкость была, безусловно, сильной стороной этой погромной практики. Не менее пенным её качеством была массовость подобных акций. Когда артиллерийский огонь ведут не по определённой цели, а по площадям, то судьба одной, отдельно взятой жертвы никого не интересует — рушится целая структура, до жалоб ли тут какого-то «винтика»! Первым и важнейшим следствием вроде бы беспристрастного (на деле же загодя решённого, тщательно спланированного и технически подготовленного) погрома была широкая даже по тем временам, уникальная свобода рук карательных органов и безнаказанность его исполнителей.

Обычно комплексная акция начиналась (так, по крайней мере, выглядело внешне) со стихийной, спонтанной и оттого безудержной ярости газетчиков, которые больше просто не могли замалчивать безобразия, творившиеся в наркомате, институте или районном исполкоме. И они щедро выплёскивали свой праведный гнев на страницы больших и малых газет. Выдержав положенное число тактов этой симфонии террора, в неё вступала администрация. Лишь после этого, под аккомпанемент трагического хора раб- и селькоров, делегированные на место чиновники практически «разбирались» и окончательно давили обречённую структуру. А затем какая-то часть её бывших сотрудников отправлялась на новые места работы, часть — под суд, а освободившиеся посты занимала заранее подготовленная смена.

Такие процедуры не только создавали видимость работы — они и были работой большевиков, возобновившейся после многолетнего досадного перерыва на нэп и прочие отклонения. И подобные акции проводились достаточно часто, жёстко и чисто, у первых лиц республики и их команды появлялась какая-то надежда уцелеть самим. А в 1930-х гг. ни у кого не было задачи важнее.

Первым подвергся такой «процедуре» Педагогический институт, это было в 1934 г. Согласно специальному Решению обкома, группа ведущих профессоров была объявлена чуждым элементом, подлежащим отчислению. Профессора И. Леманов и О. Акчокраклы, которых при этом ещё и объявили «националистами», пытались протестовать, но этим лишь добились дополнительного обвинения в «неграмотности в марксизме-ленинизме» и допущении «либерального отношения к оценкам успеваемости студентов» (КК. 06.07.1934).

В декабре 1935 г. была разгромлена Ассоциация пролетарских писателей Крыма — после соответствующей статьи литератора У. Ипчи и при непосредственном его участии. Из известных членов Ассоциации в этой «затравочной» статье были подвергнуты уничтожающей критике бывший заведующий Крымгизом Якуб Мусаниф и бывший редактор «Ени Дунья», председатель областного комитета Союза советских писателей Джафар Гафаров. Они были первыми исключены из Ассоциации пролетарских писателей (АПП). При этом У. Ипчи вольно или невольно выдал причину своего неравнодушного отношения к обоим. Оказывается, несколько ранее они критиковали самого Ипчи. Теперь пришла его очередь открыть общественности глаза на то, что эти «разбитые, разоблачённые вражеские последыши... пышущие злобой и яростью, не прочь уцепиться за старые, давно изжитые ошибки советского писателя (то есть автора статьи. — В.В.) для того, чтобы ослабить, ужалить широко развернувшийся фронт...» и т. д. (КК. 20.12.1935).

Позволю себе ненадолго прервать это скорбное повествование о поддержке режима Сталина крымской интеллигенцией. В начале 2000-х гг. мне довелось встретиться с сыном У. Ипчи, Якубом, преданным памяти отца, что, в общем, естественно. Зная по некоторым статьям о моём отношении к пособникам сталинского террора, он заметил, что У. Ипчи был далеко не одинок, так поступали и его коллеги, и масса других людей — это было какое-то всеобщее поветрие доносительства явного и тайного. В чём я не мог с ним не согласиться.

Но здесь было бы уместно привести слова современного священника, размышляющего о роли этой массы (в неё входили, кстати, и писатели) в сталинских преступлениях, не обошедших стороной Крым. Он приводит слова замечательного прозаика Фазиля Искандера: «Там, в Москве, некоторые грамотеи говорят: Сталин сажает. Нет, это народ сажает». А затем священник продолжает эту мысль собственными рассуждениями:

Плакат 1930 г. Худ. В.Н. Дени

«И ведь вправду: народ и сажал. Сталинский театр отнюдь не состоял из одного актёра. Все зрители приглашались на сцену, чтобы играть в Сталина, но и сам Сталин был обязан играть в народ. В него перевоплощаться, им становиться. Попробуем подсчитать фактическую занятость в этом театре. Сколько конкретно человеческих душ было причастно к репрессиям косвенно или прямо? Начнём с сотрудников карательных министерств, агентов, следователей, оперуполномоченных, прокуроров, судей, надзирателей, топтунов, вертухаев, понятых, шоферов, табельщиц в органах... а затем, подымаясь выше, перейдём к гигантскому партийному и идейно опричному аппарату, обслуживающему насилие над телом и препарирующему совесть: лекторов, журналистов, писателей, народных артистов, творцов поэм, повестей, зажигательных песен, лауреатов Сталинских премий, членов Верховного и местных советов, да и просто рядовых трудящихся, обязанных одобрять, отдавать голос, клеймить. А армия анонимных доносчиков из населения?» (Зелинский В. Сталин как безумие // НГ. 23.09—20.10.2010). Правда, возможностей в поддержке режима у Умера Ипчи было побольше, чем у какой-нибудь табельщицы, но это уже специфика профессии...

Впрочем, вернёмся к нашей теме. Не исключено, что У. Ипчи опасался каких-то дальнейших разоблачений, так как другие вдохновители разгромов вели себя всё же сдержаннее. Так, например, в репрессивной кампании против целого района (Судакского) вообще осталось неясным, от кого исходила эта инициатива. Автор соответствующей провокационной статьи, некий Н. Деминов, в отличие от У. Ипчи, был мелкой сошкой (возможно, он вообще только подписал «свою» статью). Она была и безобиднее предыдущей, в ней администрация района упрекалась лишь за неверный стиль руководства, что привело к снижению урожаев и затуханию стахановского движения. Тем не менее даже такого скромного сигнала насчет распространённых недостатков, для разгрома района оказалось более чем достаточно.

По разным причинам (в основном — по национальному признаку) там были признаны негодными работниками секретарь райкома У.У. Арабаджи, заведующий парткабинетом Умер Балич, директор районного банка Абдуллаев, директор МТС Эреджеп Мустафа, председатели колхозов Рамазанов и Абдишев. Оказалось, что в Кутлаке бригадирствует Джанай Мустафа, бывший сотрудник Вели Ибраимова (правда, из мелких), а районным отделом народного образования заведует Сеит-Халил Аметов, сын муллы, а это подрывает работу школ района, — в одной только Судакской десятилетке преподают 10 «бывших»: «дети генералов, помещиков, попов, есть даже одна графиня» (КК. 17.03.1937).

Тема школьного образования в дальнейшем была продолжена тем же Н. Деминовым. Его следующий печатный донос касался всего наркомата просвещения Крыма. Нарком Рамазан Александрович оказался троцкистом, в одной из школ рабочей молодёжи благополучно преподавал бывший председатель Курултая Асан Сабри Айвазов. Опять, но уже в другом аспекте разоблачался злополучный О. Акчокраклы. Оказывается, мало того что он писал «ненаши» книги, теперь он взялся за обучение молодых и духовно неокрепших (КК. 17.03.1937). После этой статьи, как водится, полетели головы руководства. Но это было далеко не всё.

Эхо от разгрома наркомата просвещения прокатилось по районам. Только в ялтинских школах, всего за 10 дней, были обнаружены учителя-курултаевцы (Смаил Акки, Кязим Усеинов), классовые враги (Мамут Казас, Смаил Заитов), «велиибраимовцы» (Халиль Умеров и другие). Особенно яростно набросились И. Ирсмамбетов и А. Котов, авторы очередной разоблачительной статьи, на Мерьем Сарыбаш, дерекойскую школьницу, колотившую своих русских однолеток. Что неудивительно, — оказывается, она была дочерью кулака! В заключение авторы прямо призвали общественность к разгрому как взрослых, так и малолетних «агентов фашизма», заполонивших школы района (КК. 27.03.1937).

Схожие результаты дал разбор Бахчисарайского районо. Были «разоблачены» и сняты заведующий районо Мамбетов и его помощник (бывший учитель из Дуванкоя) Абдураим Аблялим. Затем добрались и до рядовых, в том числе деревенских учителей-подвижников, работавших в сложнейших условиях. Были уволены жена репрессированного «буржуазного националиста» Тейфука Бояджиева учительница Ферувзе Бояджиева, бахчисарайский преподаватель Казас, учитель Чанта из деревни Тола и многие, многие другие (КК. 22.09.1937). В Карасубазарском районе подход был более универсальным. Кроме верхушки администрации (Боснаев, Эмиров, Курт-Велиев) одним и тем же печатным доносом были обречены на репрессии редактор районной газеты Хаялиев, председатель РИК Шальваров, заведующие районо Меджитов и райздравотдела Велиева (КК. 03.11.1937).

В крымских вузах началась сквозная проверка личных дел студентов и преподавателей. Увольнения, принявшие повальный характер, снова оголили высшую школу, число студентов также резко уменьшилось. Основная масса их была исключена по родству с репрессированными врагами народа. Ни комсомольские ячейки, ни советы факультетов в таких случаях ничего поделать не могли или не хотели (АМ ФВ. Д. 65. Л. 13). Исключению подлежали и студенты старших курсов, ранее обучавшиеся у осуждённых или «вычищенных» по политической статье преподавателей.

Яркий пример — история Веиса Танабайлы, учителя 13-й симферопольской школы. Он был арестован тогда же, в марте 1937-го, в связи с тем, что в вузе обучался некогда у Б. Чобан-Заде. Показательно, что сам профессор в марте осуждён ещё не был, более того, его вообще не было в Крыму (в те месяцы он преподавал уже в Бакинском университете), и вредить своим «крымско-татарским национализмом» никак не мог. Тем не менее Веис находился под следствием в Симферополе полтора года, в полной изоляции от внешнего мира. О том, какие меры воздействия к нему применяли, можно только догадываться. После них Веиса и родственники-то узнали с трудом¹. Тем не менее он не признал своей вины и, мужественно выдержав все пытки, никого не оклеветал, никого более не подвёл под статью². По приговору симферопольского суда В. Танабайлы был осуждён на 10 лет лагерей и сразу этапирован в Казахстан.

История с крымским Наркомпросом была или умело раздута местными властями, или всё разбирательство было заказным, проведённым по директиве Москвы. Последнее весьма возможно, так как столица в 1937 г., имея, что называется, собственные заботы, тем не менее неоднократно интересовалась процессом «очищения» крымской школы. И даже центральная «Правда» нашла на своих страницах место для большой статьи «Кому доверена аттестация учителей Крыма?», где список крымско-татарских просвещенцев-«националистов» был не только перепечатан из различных крымских газет, но и дополнен именами О. Измаилова (директор Института повышения квалификации кадров Наробраза) и А. Решидова (учитель из Уркусты, Балаклавского района). Всю честь разоблачения и искоренения «сорняков» центральный орган великодушно отдавал крымскому руководству, боевому обкому республики (П. 19.09.1937).

Рамазан Александрович. Фото из коллекции издательства «Тезис»

Вдохновлённый этой похвалой, областной комитет ВКП(б) уже через 2 дня после правдинской статьи начал новую акцию — в наркомате здравоохранения. Конечно, она тоже готовилась заранее, так как после обычной газетной статьи-разоблачения сразу началось разбирательство деятельности самого наркома, Ребие Бекировой. Причём все обширные обличительные материалы подавались в уже готовом, систематизированном виде.

Здесь особенно поражает то, что имя наркома до этого дня упоминалось в печати исключительно в тёплых, неподдельно уважительных тонах. Р. Бекирова действительно была работником редкой настойчивости и одарённости; при ней крымское здравоохранение впервые стало поистине народным. Её доклады в правительстве отличались не только глубиной и продуманностью, но остроумием, что немало помогало в «выбивании» необходимых фондов из бюджета. Наконец, это была необычайно красивая женщина, о чём можно судить по фотографиям, часто появлявшимся в крымской прессе, разумеется, до её ареста.

Но все редкие качества Ребие Бекировой обратились в ничто (как и она сама) в свете простого факта — она оказалась родной сестрой врага народа, бывшего ректора Пединститута Мустафы Бекирова. Именно поэтому её арестовали, потом, в ходе расследования, оказалось, что она готовила «бактерийную войну» против всего советского народа. Вслед за ней был снят главврач I Советской больницы Куркчи, главврач I поликлиники Мамут Умеров, руководящие работники Управления охраны материнства Сулейманов и Кульпединова, многие другие, в том числе районные врачи и даже несколько сельских фельдшеров (КК. 21.09.1937; Урсу, 2001. С. 9).

Само собой понятно, что в местах заключения оказывались и обычные жители сёл и деревень того или иного района. Поскольку же сельскую местность населяли в основном крымские татары, то в результате и среди жертв акций они оказывались в большинстве. Примером может служить рассказ жителя одного из сёл на Керченском полуострове, Абдульхакима Кары: «Я был арестован 5 мая 1938 года и отправлен в Керченскую тюрьму. Подавляющее большинство там составляли наши татары, числом около 500 человек. Кроме нас было около 150 болгар. Нас выводили на прогулку по двору со скованными руками. Заключённых пытали, били до крови по голове и глазам, некоторых приносили с допросов на руках...» и т. д. (цит. по: Kırımal, 1952. S. 302).

Эта стрельба по обширным площадям, по массе живых людей велась весь 1937-й и начало следующего года. Лишь весной 1938-го наступило некоторое отрезвление. Новые люди на производстве, во многих случаях ставленники самих «разгромщиков», оказались непрофессиональными, слабыми работниками. И тогда прокурор республики К. Монатов впервые после долгого перерыва вновь занялся (или ему позволили заняться) своими прямыми обязанностями. Он начал сплошную проверку достоверности старых и новых сигналов-доносов и статей, а также добросовестности самих доносчиков.

При этом очень быстро выяснилось то, что всем было известно и ранее. Огромное большинство подвергнутых репрессиям людей было оклеветано и пострадало невинно³.

В массе новых «дел» трудно, конечно, отделить действительно получивших по заслугам от очередных безвинных жертв. По крайней мере, лишь один случай более или менее ясен: в Кизилташе парторг Амит Ислямов, председатель сельсовета Велиула Мустафа Курбединов и их пособник, бывший член Курултая Ибраим Дервиш в 1937 г., как писалось в том же номере «Красного Крыма», «оклеветали чуть ли не полсела». На самом деле их доносы были весьма точно нацелены на группу односельчан, давно и активно сообщавших в район и Симферополь обо всём, что творится дома. В результате упомянутой «клеветы» Кизилташ был избавлен от стахановцев вроде Аппаза и Эннана Ашировых, нескольких активистов, селькоров и прочих (Монатов, 1938).

Техника посадок была не то чтобы разработана до тонкостей (какие уж тут тонкости!), но поднята до уровня какого-то оптимального стандарта. Секрета из него не делалось, напротив, до общественного сознания доводилось, что просто снять или понизить в должности, исключить из партии, оставив в районе — значит проявить непонимание того, что «вычищенные» уже попали в обойму смертников, что им уже нет места на земле, а исполнение приговора лишь отсрочено. После этого эстафету принимали газеты, они продолжали травлю. Этих людей, в одночасье лишившихся самого необходимого, нередко покинувших дедовский дом, работу, круг старых знакомств, выслеживали на территории всего полуострова, загоняли в угол как зверей, и с садистским наслаждением улюлюкали.

Корреспондент Ник. Деминов после долгих поисков обнаруживает снятого директора Пединститута Шумина в школе на окраине Алушты, бывшего директора Крымиздата Меджитова — в какой-то деревушке Куйбышевского района, а обкомовца Ильясова — в Балаклавском районе. Наконец, известного писателя, высококвалифицированного политика и публициста Асана Сабри Айвазова находят в симферопольской школе, о чём корреспондент с удовольствием сообщает всем заинтересованным лицам и учреждениям. Тот же автор даёт органам «наводку» на новые мишени: от наркома просвещения Рамазана Александровича («троцкист») до районных его соратников-педагогов Аметова (Судак), Топлу, Амета Рашита, Байбуртлы и Касимова (Бахчисарай), Сеидаметова (Феодосия), Ислямова (Евпатория). А для того чтобы придать своему доносу вес, Деминов связывает одной цепью этих, ещё нетронутых жертв, с уже «разоблачёнными буржуазными националистами» Мусанифом, Гафаровым, Бояджиевым и Ушаковым (КК. 17.03.1937).

Н.И. Ежов (официальный фотопортрет)

Та же картина — в Ялтинском районе. И здесь преследуют людей, повинных лишь в том, что они смогли проскочить сквозь ячейки чистки: Усеина Дживана, Нафе Барабаша, Бекира Мазинова. И с ними — просто перспективных, то есть таких, что способны в будущем вырасти: Граалова, Эминова, Асана Хаяли, а заодно и парторга из Ай-Василя, вернувшего дом раскулаченному когда-то и вернувшемуся на родину упомянутому А. Хаяли. Но не только идеологи и деятели культуры нации попадают в новую сеть. За «кулацкие» разговоры (где-то они были теперь, в 1937-м, крымские «кулаки»?) в доносный список попадают простые крестьяне Эмир Усеин Аджамет, Сеидамет Джалтыр, Джафер Хайсер, Джафер Апти. И бывший кади Мемет Али Афуз, за то, что он — бывший кади (КК. 27.03.1937).

С середины 1937 г. стало широко применяться повторное репрессирование. Оно было обусловлено приказом наркома внутренних дел Н.И. Ежова «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», составленным с деятельным участием Г.М. Маленкова, будущего члена Политбюро (Президиума) ЦК ВКП(б). Документ предлагал в четырехмесячный срок «самым беспощадным образом разгромить эту банду антисоветских элементов» в которую входили «бывшие кулаки, вернувшиеся после отбытия наказания». Им автоматически полагались новые тюремные сроки от 8 до 10 лет, а пассивно враждебным — те же сроки, но в лагерях. Технически функция распределения наказаний возлагалась на «тройки». Им был спущен план осуждения. Общее количество репрессированных Крыма должно было достичь 1500 чел. (для сравнения: столько же заключённых должна была поставить вся втрое более населённая Армянская ССР, а Киргизская ССР — вдвое меньше).

Семьи повторно осуждённых, согласно пункту 4 «б» того же приказа, также подлежали репрессиям (Труд. 04.06.1992). Так, из-за родственной связи с «врагом народа Самединовым» следователи занялись председателем Мушатского сельсовета Эсмой Халиль. Без особого труда установив, что она «покровительствовала националистам... оказывая помощь им» и так далее, чекисты принялись уже и за её родственников, по цепочке. Поэтому за Эсмой-ханум последовала её дочь Сабрия Ибраимова («за развал работы учёта сельсовета») и муж дочери, заведующий сельпо. По поводу последнего Ялтинским РИКом было принято замечательное предварительное решение: «проверить работу потребкооперации и немедленно отстранить от работы зав. сельпо Зейтуллу Ибраимова как растратчика и жулика» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 715. Л. 274).

Вообще, преследование «бывших» (уже не дореволюционных, а советского периода) шло по удручающе однообразному сценарию. Наказать их, лишенных всех постов и званий, больше, чем они уже были наказаны, ни по партийной, ни по профсоюзной линии было невозможно. Поэтому через какое-то, иногда довольно длительное время, на старых «злодеев» вешали новые грехи, чреватые судом. Так было, например, с Меметом Кубаевым, занявшим место Вели Ибраимова и в свою очередь снятым в 1931 г.

Бывший Председатель КрымЦИКа вернулся через некоторое время на родину, в Корбек, где вёл закрытую жизнь, общаясь лишь с односельчанами. Это общение и было теперь, через шесть лет после отставки, поставлено ему в вину. Оказывается, в неспешных вечерних беседах участвовал и почтенный Абдурешит Оказ, бывший мулла (которого М. Кубаев, ещё будучи у вершин власти, вернул из ссылки) и Халил Уппан, чей брат жил в Турции, и Асан Елкиджи, вообще известный клеветник на советскую власть, и Сейдамет Асан, просто умный человек и душа любой компании.

Корреспонденты «Красного Крыма» О. Аметов и его русский коллега А. Лукацкий, командированные в Корбек, никакого конкретного криминала не обнаружили. Тем не менее им удалось сделать вывод о направлении этих бесед «в пользу фашистских стран». Это было серьёзно — взаимная любовь Сталина и Гитлера ещё не расцвела и находилась в стадии настороженного уважения (до расцвечивания Москвы флагами со свастикой по случаю визита Риббентропа оставалось ещё добрых два года), кроме того, слово «фашист» соответствовало по старой памяти «антисоветчику». Так что для полноценной статьи этого вывода было вполне достаточно. Но оба корреспондента не погнушались и мелочами, и «взяли на карандаш» как «врагов народа» вообще незаметных людей — Зюре Османову да братьев Османа и Мустафу Гази.

А уже перед самым отъездом пронырливые журналисты заглянули в местную школу. Там им удалось обнаружить плохую постановку преподавания русского языка. Что было неудивительно, так как в учителях ходил бывший миллифирковец Усеин Языджи, «вычищенный», но восстановленный на работе очередным председателем Крым ЦИКа Ильясом Тарханом (кстати, тоже корбеклинцем)⁴, а директорствовал Гафар Керимов — педагог плохой, так как были сигналы о его связях с уже разоблачённым врагом народа Нуриевым. Общий вывод статьи был невероятен по своей анекдотичности — если в Корбеке в прошлом 1936 г. собрали 71 тонну табака, то благодаря вышеуказанной деятельности Кубаева и компании, по-видимому, больше 55,4 т ждать не приходится (КК. 10.09.1937).

Справедливости ради нужно заметить, что ярлык «фашист» (взамен несколько уже приевшегося «буржуазного националиста») пустили гулять по страницам крымских газет не два упомянутых автора, а их коллеги. Причём полуголом раньше, когда «агентами фашизма» скопом была названа группа учителей Ялтинского района. При всей его абсурдности и недоказуемости, это обвинение было по достоинству оценено и стало часто использоваться. К нему настолько привыкли, что без особого удивления восприняли информацию о том, что, например, судакская и балаклавская организации ВЛКСМ пронизаны «фашистской агентурой» во главе с двумя главарями (сейчас бы сказали: «резидентами») Ибраимовым и Газиевым (КК. 12.09.1937). По схожей статье были осуждены учителя Симферопольской татарской образцовой школы № 13 Решид Бахчеван и уже упоминавшийся Веис Танабайлы (АМ ФВ. Д. 122. Л. 56).

В «фашистские агенты» также попал известный археолог и историк Крыма Н.Л. Эрнст. Согласно выводам некой Экспертной комиссии, он «систематически пытался протаскивать фашистские взгляды» в своих научных трудах. После соответствующей обработки на допросах (следователи Мартыненко и Решётников пригрозили расправиться с семьёй учёного), он дал во время судебного процесса новые показания, «добровольно» взвалив на себя дополнительные преступления, что было типично для того времени:

Ворошилов, Молотов, Сталин, Ежов на канале Москва-Волга

«...Экспертная комиссия рассмотрела далеко не все мои труды и не всю мою научную деятельность, а поэтому выявила не все мои научные преступления... Поэтому я здесь для полного саморазоблачения считаю необходимым рассмотреть всю мою научную деятельность в целом и её заклеймить. Для наиболее удобного проведения такой фашистской пропагандистской работы, продиктованной мне германской разведкой, а также для поддержки... шпионских вылазок в Крым из центра под видом археологических экспедиций я нуждался в соответствующей форме и нашёл таковую в форме Таврического Общества истории, археологии и этнографии...» (цит. по: Филимонов, 2000. С. 119). Признание было сочтено удовлетворительным, семью Н.Л. Эрнста не тронули, а сам он отделался «всего лишь» шестью годами в исправительно-трудовом лагере. Однако вскоре его дело было пересмотрено, обнаружилось «введение им следствия в заблуждение» самооговором, за что Н.И. Эрнсту «добавили» ещё два года.

Шпиономания 37-го, с эпидемической быстротой охватившая Россию и Украину, не обошла и Крым. Первым крупным шпионским гнездом, раскрытым отнюдь не чекистами, а всё теми же бдительными и неутомимыми корреспондентами «Красного Крыма», стал Комитет крымского радиовещания. Его председатель, композитор и известный собиратель крымскотатарских народных песен и мелодий Яя Шерфединов хоть и не руководил впрямую «бандой шпионов», но при его попустительстве там «культивировались и не встречали отпора контрреволюционные националистические дела, направленные на отрыв татарской культуры от всего фронта советской культуры». Именно поэтому «отсюда передавали «Эльмалым», «Экипугу» и прочую националистическую дрянь» (КК. 09.09.1937)⁵.

Композитор лишь чудом избежал суда, но с работы был снят. Позже он стал художественным руководителем Татарского драматического театра. Впрочем, Я. Шерфединову всё же повезло, он мог быть расстрелян как его коллега, тоже композитор, известный далеко за пределами Крыма, Рефатов Асан, вместе с которым погибли и его братья и старик-отец.

Шпионами-фашистами были названы в статье С. Трупчу «Разгромить все гнёзда буржуазных националистов» (КК. 15.10.1937) ещё более известные Крыму лица. Это были члены партийного и советского руководства Алуштинского района (Бекиров, Гдан, Джепаров, Измайлов, Парадам и другие), «преступная группа», во главе которой стояли секретарь райкома партии Умеров и второй секретарь Вели Арифов. Эти двое выполняли, как открылось проницательному С. Трупчу, «прямые указания врагов народа Чагара, Тархана, Самединова». Именно поэтому по их личной вине «долгое время в районе орудовали контрреволюционные группы Кубаева (Корбек), Арифджанова (Кучук-Узень), Бекирова (Демирджи)» Это — типичный документ тех лет.

Таким образом, во второй половине 1936—1937 гг. ежемесячно гибли десятки, а то и сотни крымско-татарских интеллигентов. Других осуждали на лагеря. Типичный пример в этом смысле — судьба известного журналиста и писателя Зиядина Джавтобели. По ложному доносу он был в следующем, 1938 г. арестован, осуждён и находился в лагерях до 1946 г., после чего был вывезен прямиком в Самарканд и Крыма больше не увидел (Менлиазизов, 2005. С. 11, 12, 20). Именно в этом, 1938 г. по элите нации был нанесён самый жестокий удар. Семнадцатого апреля во дворе симферопольской тюрьмы была расстреляна группа учёных, писателей, известных просветителей, журналистов.

Были казнены: преподаватель института химик Аблямитов Якуб, учёный-философ Азизов Якуб, крупный языковед, этнограф и писатель (бывший председатель первого Курултая) Айвазов Асан Сабри, член первого Курултая этнограф, историк, писатель и переводчик Акчокраклы Осман, нарком просвещения Рамазан Александрович, его предшественник на посту наркома Али Асанов, языковед Яхья Байрашевский, член первого Курултая, художник, этнограф, директор Хан-сарая Усеин Боданинский, писатель Джафер Гафаров, языковед Абдуль-Керим Джемалединов, поэт, литературовед Абдулла Лятиф-заде, нарком земледелия Февзи Мусаниф, его брат, журналист и критик Якуб Мусаниф, бывший нарком просвещения, журналист и критик Мамут Недим, второй секретарь ОК партии Сервер Трупчу, один из основателей Милли-Фирка, 70-летний Сеит-Джалиль Хаттатов, нарком просвещения в 1937 г. Билял Чагар (подр. см. в: Урсу, 1998. С. 5).

Так, в один час, была фактически обезглавлена культура нации.

Как уже упоминалось, органы, планомерно вырубая крымскотатарское село, лишая этнос его наиболее духовной составляющей, то есть интеллигенции, не щадили и партийно-административную верхушку. Расправа с национальными коммунистами и советскими руководителями — особая тема. Здесь назовём лишь некоторые цифры. Всего в 1937 г. из 90 членов Крым ЦИКа было выведено около половины, большинство которых вскоре подлежали репрессиям. Но некоторых, как, например, Ильяса Тархана, могли держать в крытой тюрьме ещё много месяцев, а расстреливали их чаще всего после выездных сессий Военной коллегии Верховного суда СССР. Одна из них состоялась 17 апреля 1938 г., по её решению и был расстрелян И. Тархан, причём в тот же день, что и упомянутые деятели крымской культуры (Брошеван, 1999. С. 5).

Приговоры крымских судов, как и на всей территории СССР тех лет, были непредсказуемы. С трудом можно найти в них какую-то логику и сейчас, спустя много лет (очевидно, эта узкая проблема также требует специального научного исследования). За обычное разгильдяйство, которое встречалось и встречается сплошь да рядом, обычно под суд не отдавали — иначе в колхозах некому было бы работать. Но если бестолковый работник когда-то, хоть 15 лет тому назад, был раскулачен или просто лишен избирательного права, то его дело, «перепрыгнув» через Уголовный кодекс, сразу становилось политическим, соответственным становился и приговор.

Сервер Куртсеит Трупчу. Фото из коллекции издательства «Тезис»

Так, за разбазаривание средств евпаторийского колхоза «Красный Октябрь» (то есть за уголовное преступление средней тяжести) крестьянин Афендулов и два его помощника (все — бывшие «кулаки») были осуждены на 10 лет с поражением в правах (Борьба. 11.04.1933). На те же 10 лет, но с конфискацией всего имущества (за потраву посевов скотом) был лишен свободы колхозник Сагаев из деревни Таганаш, (ЗВУ. 08.08.1933) хоть он кулаком и не был. Хуже пришлось двум «вредительницам» из Эски-Эля (Бахчисарайский район), Урие Джеляловой и Саиде Абибулаевой. Мало того, что на ферме, где они дежурили, сдохло 53 кролика, но оказывается, одна из них была дочерью, а другая — женой высланных кулаков, что неизмеримо отяготило их вину (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 745. Л. 325). За продажу частным образом собственного зерна, то есть «контрабанду», дали 6 лет «с отбытием в концлагере» и конфискацией имущества крестьянину того же Джанкойского района Мамуту Апечери — он, правда, сопротивлялся при аресте, «ударил милиционера стаканом», что отягчило его вину (ЗВУ. 22.07.1933).

В Беш-Пилав-Джанкое Ак-Шейхского района сельсоветчики Эмин Ильясов, Амза Абильташ и Ислям Арибджан вывезли с поля 2,7 тонны хлеба и распределили его по трудодням среди колхозников. Преступного тут ничего не было, если бы они не расплатились с народом до завершения госпоставок. Можно было, конечно, осудить всех соучастников этого «преступления», но их было слишком много, всё село, это уже получилась бы массовая антисоветчина. Поэтому всех простили, а тем троим, что пытались накормить голодный народ заработанным хлебом, присудили по 10 лет (ВКС. 14.07.1934).

Впрочем, если коллектив был сравнительно небольшим, могли отдать под суд и весь коллектив. Так случилось с единственным целиком крымско-татарским рыбацким колхозом «Красный Октябрь» (Туак). При проверке был раскрыт факт продажи рыбы вне государственной сети. Рыбаков осудили на разные сроки, а колхоз разогнали как «гнездо вредителей» (КК. 06.09.1937). Впрочем, они ещё легко отделались, могли и расстрелять по известному закону «семь восьмых».

Но иногда за общую вину судили только руководство. В колхозе «Красный» (Джума-Эли) из-за поздних заморозков погибли посевы кукурузы, сорго и овощей. За это на скамье подсудимых оказалось практически всё правление; Меналиев и Ваниев получили по 5 лет, Ильясов и Куртаметов — по 2 года изоляции (Борьба. 27.08.1935)⁶.

Продажа выращенных своими руками продуктов, не входивших в список «контрабандных», считалась спекуляцией, если цена была выше государственной. За то же самое, но с вывозом товара за пределы Крыма, судили как за злостную спекуляцию. Так, за продажу собственного чеснока на Украине Гафар Смаилов из Джума-Эли был осуждён на 5 лет, 3 года поражения в правах и конфискацию имущества. Правда, тут имело место отягчающее обстоятельство — он был сыном муллы (Борьба. 04.09.1936).

Чуждое происхождение погубило и подвыпившего севастопольского шофёра. Он не справился с управлением, въехал в проходившую колонну моряков и помял семерых краснофлотцев. За это он мог бы отделаться тюрьмой, так как пострадавшие, в общем, легко отделались. Но когда выяснилось, что он — сын жандарма, да ещё и имеет легковую машину, то его расстреляли (КК. 18.01.1935).

Перечень подобных дел можно продолжать, но ничего нового в общую картину это не привнесёт — всё это бывало и в других регионах СССР. Хотя Крым и тут имел небольшое отличие. Его администрация, судя по некоторым признакам, ощущала себя всё-таки несколько более суверенной властью, чем коллеги из северных областей. Уже тогда Крым мог казаться им неким островом, колониальной провинцией, чего никогда не было, скажем, в курской или владимирской областях. Выше было приведено немало примеров местного чиновничьего самоуправства; не представляли в этом смысле исключения и судебные власти.

Сравнение крымского республиканского статуса с колониальным приведено не случайно. В длинном списке судебных дел всего довоенного периода было бы напрасно искать осуждения за «великодержавный шовинизм» (хотя порицания и выговоры по этому поводу сыпались как из рога изобилия). Но вот что касалось обвинений в крымско-татарском «буржуазном» национализме, то на нём строились сотни и тысячи доносов, становившихся основой для судебных расправ⁷.

С.Д. Хаттатов до и после ареста. Фото из коллекции издательства «Тезис»

Собственно, на подавление самосознания коренного народа, на ликвидацию его немногочисленной пока интеллигенции и был, в основном, направлен террор в Крыму. В том числе судебный, после того как деревня была полностью обезглавлена административным террором. Цель эта была впервые чётко и полно сформулирована в 1934 г. в докладах руководителей администрации республики Ильяса Тархана и Али Самединова.

Первый коренным образом извратил историю Курултая, Милли Фирка и дела Вели Ибраимова. Тогда же, приведя примеры из правозащитной деятельности берлинского мусульманского журнала «Милли Юл» и связав все собранные материалы воедино, он сделал вывод, что крымско-татарские массы всё более заметно разлагаются местным национализмом. При этом особенно тяжёлой ситуация представлялась ему в Алуштинском, Бахчисарайском и Карасубазарском районах. И даже довольно распространённое (из-за своей бесспорности) мнение насчёт «выселения кулачества из Крыма как гонения на татарскую нацию» Ильяс Тархан рассматривал как абсолютно бесстыжую клевету на власти республики, как необоснованные измышления вконец обнаглевших врагов советской власти (КК. 14.01.1934).

А. Самединов был более теоретичен. По его мнению, «уклон к местному национализму отражает недовольство отживающих классов ранее угнетённых наций режимом пролетариата и их стремлением обособиться в своё национальное государство и установить там своё классовое господство». Переходя к конкретным опасностям для советской власти в Крыму, А. Самединов раскрыл два заговора, ускользнувшие от внимания ГПУ-НКВД. Оказывается, Вели Ибраимов «готовил интервенцию» зарубежных войск на территорию полуострова. Это дело Вели якобы продолжил М. Кубаев, а после его падения в 1931 г. — бывший председатель Симферопольского горсовета Аминов совместно с контрреволюционерами Поволжья (чьи связные вроде бы постоянно курсировали по линии Казань—Симферополь). Цель этих контактов, по мнению докладчика — подготовка общетатарского националистического восстания (КК. 15.01.1934).

Естественно, при угрозе столь невероятной опасности — а ведь речь шла о готовом плане новой кровопролитной гражданской войны, — никакие, даже самые массовые и жестокие репрессии не должны были уже казаться чрезмерными. Москва, прекрасно понимая цену этой и иных инициатив снизу, попросту закрывала глаза на подобные «разоблачения заговоров». В противном случае пришлось бы вводить войска и приниматься за изъятие несуществующего оружия у изготовившихся к восстанию татар Поволжья и Крыма. Ничего похожего, конечно же, не было сделано: все отлично понимали условия игры, и их придерживались.

Не без того, естественно, чтобы иногда не припрятать карту в рукав. Так поступала крымская администрация, часто скрывая своё самоуправство, за которое могла зацепиться ещё не до конца уничтоженная оппозиция Сталину в Центре. В частности, пресекались все попытки жалоб и претензий, направляемых в Москву. О защитниках несправедливо осужденных крымских татар и говорить не приходится — их считали попросту подрывным элементом, опасным для устоев общества.

Адвокат К. Петин отправился в Москву хлопотать по делу о самоуправно конфискованной земле у дерекойца Амета Кадыра а также по поводу дома, отнятого у другого ялтинца, Османа Курт-Моллы и по другим подобным же поручениям. Но несмотря на то, что он являлся официально доверенным лицом двух десятков крымских татар Южного берега, его вернули с дороги, судили и приговорили к 2 годам заключения за якобы «подпольную адвокатскую практику», в те годы запрещённую (КК. 11.02.1940).

Это послужило хорошим уроком всем иным защитникам коренного народа от судебного и административного произвола.

Перед российскими судьями, вершившими расправу на полуострове, крымский татарин, как и столетие до этого, оставался совершенно безответным.

Примечания

1. В послеследственный период, уже перед отправкой в места отбывания заключения, Веису Танабайлы дали единственное свидание с женой и сыном. Те его не узнали — вместо 30-летнего цветущего мужчины «перед ними стоял седой, с изредка торчащими волосами, беззубый семидесятилетний старик». На вопрос жены «Веис, что ты натворил, за что ты сидишь?», он ответил: «Абсолютно ничего. Сижу за то, что учился у Бекира Чобан-Заде. А вот таким стал за то, что... не могу быть лжесвидетелем» (АМ ФВ. Д. 122. Л. 73).

2. По некоторым сведениям, было единственное исключение — под пытками он оговорил самого себя. Но, как указывают, после суда В. Танабайлы подал жалобу на своих мучителей, полностью отказавшись от вынужденных показаний (Урсу, 2001. С. 19). Этот факт подтверждается и другими источниками. Схожая судьба постигла председателя Куйбышевского райисполкома Абдулваапа Бариева, которого арестовали в середине 1937 г. Впоследствии он рассказал своему племяннику Джевдету Газиеву, что к нему около года применяли «различные виды насилия». После чего его осудили на 10 лет, которые он отбывал в Архангельской области. В 1941 г. он подал кассационную жалобу в суд, где подробно описал всё с ним произошедшее после ареста. И — редчайший случай — областной суд г. Архангельска его освободил (АМ ФВ. Д. 280. Л. 1 об.).

3. Такие периоды «потепления» наблюдались и раньше. В середине 1930-х гг. повсюду в стране, оказавшейся за несколько лет без людей, знающих дело, было решено приступить к их реабилитации. Но в этой кампании Крыму не повезло. Трудно сказать, почему и на сей раз судебные органы республики оказались столь неуступчивы в своей нацеленности на дискриминацию части населения, эта проблема ещё ждет своего исследователя. Здесь же отметим, что такой ситуацией даже Москва осталась недовольна. В письме ЦИК СССР от 27 ноября 1935 г. говорилось о неудовлетворительной работе исполкомов по снятию судимостей, прежде всего с работников села. В этом секретном документе указывалось, что если по Украине судимость была снята с 55 944 человек, то в Крыму «количество амнистированных крайне незначительно... — 831 человек» (Трагедия деревни. Т. IV. С. 665). Письмо не могло не оказать своего воздействия на крымских партийцев, но реакция на местах была опять же своеобразной — здесь, конечно, расширили списки амнистированных, но гораздо активнее пошли следственные разбирательства по делам самих доносчиков на невинно осужденных, и снова полетели головы. На сей раз — оказавшихся виновными во всех бедах «троцкистско-бухаринских гадов, которые, истекая грязной слюной, пытаются облечься в защитный цвет сверхбдительности» (Монатов, 1938).

4. Ильяс Тархан, даже занимая высший пост в республике, сохранил многие добрые, человеческие качества и совершал поступки, которые впоследствии, когда его репрессировали, были вменены ему в вину. Так, по его инициативе сельские сходы составляли письма, которые буквально спасали раскулаченных и сосланных односельчан. Именно таким образом в 1931 г. была возвращена из ссылки большая семья корбеклинца Шевкета Кимика, которого И. Тархан лично знал и считал прекрасным, трудолюбивым человеком (А. Сеитбекиров. На таких держится нация // ГК. 18.11.2005. С. 3).

5. «Эльмалым» («Моя Эльмалы») — небольшая лирическая песня о прекрасной Эльмалы, чьи голубые глаза растопили сердце парня. Вторая песня (правильно: «Эки пугу» — «Два филина») столь же в политическом смысле невинна, в ней поётся о двух разлучённых влюблённых, о загубленной охотником вольной птице. Обе песни — народные, первая была записана Я. Шерфединовым ещё в 1924-м, вторая несколько позже — в 1928 г. (Шерфединов, 1978. С. 75, 130).

6. Современные защитники репрессий 1930-х, естественно, оправдывают своих духовных отцов. Они серьёзно пишут о том, что большевики тех лет «вынужденно» боролись со зловредными сельскими националистами и другими врагами колхозного социалистического строя, которые неутомимо «затягивали и срывали полевые работы, запутывали учёт, выводили из строя сельскохозяйственные машины, разлагали трудовую дисциплину» (ОПО. С. 154).

7. Механика здесь была простой, — бездоказательное обвинение, лишение работы, затем судебная репрессия. Председатель Симеизского сельсовета Арифов был в начале августа 1937 г. снят с должности «за связь с националистическим элементами, за покровительство классовым врагам и обеспечение их документами и устройство на работу». Вскоре, 30 ноября 1937 г., Ялтинский РИК исключает Арифова из числа членов Пленума РИКа как «врага народа, ныне разоблачённого и арестованного» — заметим, до суда и приговора (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 715. Л. 171, 261). Причём служебный ранг обречённого роли не играл — месяцем раньше точно по такой же процедуре «сгорел» председатель Бахчисарайского РИКа Ибраим Асан-огълу Мешеди (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 745. Л. 231).