8. Последствия террора

Если говорить о Большом терроре 1930-х во всесоюзном масштабе, то число его жертв, по понятной причине, ещё не подсчитано. С максимальной точностью можно говорить о репрессированных членах ВКП(б) (эта часть террора отразилась в партийно-учётной документации) — таких оказалось около 1 200 000. То есть больше, чем уничтожили коммунистов в своих странах Гитлер, Муссолини, Франко и Салазар вместе взятые (О. 1988, № 2. С. 2).

Революция продолжала пожирать своих детей, есть саму себя. Как пророчески писал в 1918 г. журналист Е. Синегуб, «Классовая борьба теперь уже не при чём. Классовая борьба, провозглашённая в кликах ненависти, в площадной популяризации мотивов личного желудочного соревнования, была только началом пожирания человека человеком... Тут не заблуждение мысли, не ошибки разума, а просто распад чувства, полагающего первоначальное различие между человеком и зверем. Распад этого чувства и есть главное достижение «социалистической революции». Сожри того, кого тебе хочется сожрать, облизнись и предайся пищеварению, оглядываясь, однако, чтобы тебя с какого-нибудь конца не начала пожирать саламандра большего размера и большего аппетита» (Русские Ведомости. 17(30).01.1918. С. 5).

Общее количество жертв террора второй половины 1930-х гг. по Крыму пока также не подсчитано, — или эта цифра неизвестна автору. Но на май 1937 г. некоторые данные опубликованы. Выступая на одной из партконференций, начальник управления НКВД Крыма Т. Лордкипанидзе привёл такую информацию: по политическим делам в Крымской АССР было арестовано более 3000 человек, ликвидировано около 350 контрреволюционных групп (общее число их участников 1900 человек), а также 500 человек, входивших в 25 шпионских и террористических организаций. Та же судьба постигла и 300 крымско-татарских националистов (Возвращение. С. 26).

Подчеркнём — здесь главный чекист Крыма говорил только о политических делах, то есть не касаясь террора крымско-татарской деревни; и это был только май месяц, 1937 год ещё далеко не кончился. А впереди были 38-й, 39-й, 40-й... Впрочем, он и сам-то был снят по прошествии всего двух месяцев, в июле, вместе с первым секретарём обкома партии Л. Лаврентьевым (Картвелишвили).

Отвлечёмся на какое-то время от главного из последствий террора — а именно, от невозвратной потери крымско-татарским народом лучшей части своего генофонда. Вновь обратим внимание на то, как реагировали на этот кровавый процесс его живые (пока!) свидетели. Именно эти, человеческие утраты прежде всего должны были тревожить умы и сердца тех, кто единственно был в силах не допустить повторения массового террора в будущем. Имеются в виду властители человеческих душ, больная совесть человечества — интеллигенция, прежде всего творческая и прежде всего собственная, советская. И эта часть общественности не осталась слепой к тому, что происходило на просторах огромной страны.

Одним из первых, ещё в ноябре 1934 г., то есть в ходе Большого террора, хоть и не на пике его, на события откликнулся Максим Горький. Он направил письмо К. Ворошилову, личному другу Сталина, не без оснований рассчитывая, что тот не утаит его и от генсека. Суть письма ясна из одной лишь фразы: «я, пожалуй, лучше многих... вижу, как культурно-революционная деятельность партии-няньки 170-ти миллионов детей мощно и успешно воспитывает их не сказками, а — делами и суровой, непобедимой правдой этого дела» (Известия ЦК КПСС, 1991, № 8. С. 157). Это говорил о терроре великий пролетарский писатель, имевший сотни тысяч поклонников во всех странах мира.

Человек склонен к сомнениям. Поэтому при ознакомлении с этими строчками, особенно страшными в устах гуманитария, невольно возникает вопрос — а не вынудили ли к ним автора письма особые обстоятельства той эпохи? Не той же вынужденностью можно объяснить и статьи крымских писателей вроде У. Ипчи, поэтов-авторов «Письма к Сталину» и многих других, одобрявших террор или ему способствовавших? Не было ли признание заслуг палачей в те годы всеобщим (по крайней мере, внешне)?

Но вот мы раскрываем письмо другого русского интеллигента, не менее известного академика И.П. Павлова, написанное после горьковского, то есть ещё ближе к 1937-му, и направленное в Совнарком СССР: «Вы напрасно верите в мировую революцию... Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До вашей революции фашизма не было... Ведь только политическим младенцам Временного правительства было мало даже двух Ваших репетиций перед Вашим Октябрьским торжеством. Все остальные правительства вовсе не желают видеть у себя то, что было и есть у нас, и, конечно, вовремя догадываются применить для предупреждения этого то, чем пользовались и пользуетесь Вы — террор и насилие... Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами чувствующими и думающими человечно» (Своевр. мысли. С. 95).

Это голос бесстрашного человека, прозвучавший в защиту всех невинно казнимых в самой страшной из империй, значит — и в защиту крымско-татарского народа. Впрочем, этот протест не был слышен ни в СССР, ни тем более за рубежом. Последнее особенно прискорбно, ведь только общественное мнение в больших и малых странах мира могло как-то подействовать на сумеречную душу московского убийцы. Но приходится признать, что за рубежом свой голос в защиту народов советской империи возвысили в те годы почти исключительно русские эмигранты-интеллигенты. Поскольку же они были крайне немногочисленны и вращались в узких культурных кругах, то их голос не доходил не только до широких масс, но и просто до читающей публики.

Что же касается действительно самого авторитетного (и для собственных народов и для кремлёвских политиков) мнения правительств стран Европы и Азии, то там точка зрения на внутреннюю политику СССР вырабатывалась, к сожалению, вне какой-то связи с судьбой порабощённых народов советской империи. Причём, как выяснилось ещё в 20-х гг., своекорыстные интересы играли в выработке национальных политических линий у них гораздо большую роль, чем страдания миллионов за колючей проволокой советских границ. В этом смысле от их политики мало отличались и программы политических партий, включая европейские социал-демократические, которые, как известно, заняли место, альтернативное и большевизму, и фашизму, проповедуя третий, исключительно гуманный путь.

Но вот, что писали чешские социал-демократы в своей «Право Лиду» в 1924 г.: «Теперь русская демократия распространяет сведения о том, что большевики преследуют тех, кто не согласен с их режимом. Но мы считаем, что теперь необходима известная осторожность при чтении этих сообщений, и в некоторых случаях встаёт вопрос: не пускает ли определённая часть русской эмиграции эти сведения с целью оправдать свою бездеятельность за границей» (цит. по: Мельгунов, 1990. С. 8, 9). Соответственным было и хвалёное общественное мнение демократической Европы, которое «как бы сознательно отворачивается от этой правды, ибо она, в своём голом и неприкрашенном виде, становится в слишком непримиримое противоречие с культурными навыками современного правового строя и общепризнанной людской моралью» (ук. соч. С. 8).

Очевидцы политического террора и голодных смертей на улицах советских городов сочиняли, по возвращении в цивилизованный мир, успокоительные строки: «Коммунизма нет, экономика России начинает возрождаться», — это слова французского сенатора А. Монзи. Ему вторил глава американской миссии АРА в СССР, полковник У. Гаскель: «Коммунизм в России умер и оставлен» (цит по: Югов, 1923). Уже упоминавшийся Бернард Шоу, после возвращения из СССР, вообще отвергал с возмущением «домыслы» о вымирающих деревнях и сёлах, о штабелях детских трупов на советских улицах: «Что за чепуха, меня там так вкусно кормили!» (ИЛ, 1989, № 8. С. 216). И лишь старые эмигранты на Западе оказались единственными, кто смог бросить в лицо этим и им подобным «очевидцам процветания коммунистической России» из цивилизованного мира обвинение в равнодушии к народам СССР, удушаемым сталинской репрессивной удавкой (Берберова, 1988). Это был отчаянный и одинокий вопль истинной старой интеллигенции — но кто его слышал?

Собственно, ни 30-е, ни 40-е, ни 50-е годы в советской истории ничего в сознании такого рода людей и партий не изменили, и изменить не могли.