б) Перемены в деревне

За полтора столетия имперского господства в Крыму культурная роль города и деревни не могли не измениться. Прежде всего иным стал внешний облик крымского сельского ландшафта. Немало мелких сёл бесследно исчезли — тому виной были эмиграции за рубеж и перепланировки угодий, которые в XIX в. проводили помещики, а во второй четверти XX в. — советские административные органы. Параллельно с ликвидацией мелких и мельчайших деревень и за счёт их бывшего населения шёл рост крупных сёл. Четыре из них достигли никогда ранее невиданного размера, это были (по переписи 1926 г.) Ускут (2790 чел.), Отузы (2207 чел.), Корбек (2109 чел.) и Капсихор (1562 чел.). В этих четырёх огромных сёлах проживало 27,4%, то есть более четверти всего крымско-татарского населения Южного и Восточного берегов (Клячин, 1992. С. 25). Кроме того, сохранилось ещё 22 села с населением, превышавшим тысячу человек.

Однако не все жители бывших деревень, меняя место жительства, оставались в сельской местности, многие из них (в основном молодёжь, получившая специальное образование) переселялись в города. Поскольку же основными носителями национальной культуры в Крыму всегда были крестьяне, нет ничего удивительного в том, что в XX в. роль в этом отношении крупных и крупнейших сёл значительно возросла. Именно они, а не новый город, стали главными культурными очагами и хранителями традиционных ценностей нации. В этом отношении важную роль играли и ареалы основного расселения крымцев. После всех перемен, связанных с эмиграцией, потрясениями Гражданской войны и переселений, вызванных голодом, на полуострове осталось всего четыре таких этнических ареала. Ими были: весь Бахчисарайский и Судакский районы, большая часть Ялтинского района и менее значительные части Севастопольского и Карасубазарского районов. Коснулись упомянутые перемены и внутреннего развития, и даже внешнего облика тех селений, жители которых остались на старом месте.

Прежде всего, различия между степными, горными и прибрежными деревнями за века, прошедшие с их основания, не только не исчезли, но даже и усилились. Объяснение этому простое, — со временем всё глубже заходил процесс хозяйственной специализации, а за ним следовал и рост отраслевой одноукладности населения каждой деревни. Попросту говоря, люди в своей работе сосредоточивались на чём-то одном, теряли былую крестьянскую универсальность «на все руки мастеров», а это сказывалось и на облике села.

Так, степные сёла развивались в последние полвека в двух основных направлениях — овцеводческом и, что становилось всё более привычным, чисто хлеборобном. Разведение иных домашних животных пришло в упадок, раньше всех исчезли буйволы, за ними верблюды. Поэтому буквально во всех степных сёлах строились и расширялись кошары или зерносклады (типовые), что резко меняло характер села, придавало ему какой-то униформированный, безликий вид. В горах изменений было не так много, там традиции держались крепче, а на побережье в сельском строительстве, как и в степной части полуострова, всё более отражалась специализация хозяйств. Там строились новые, обширные табак-сараи, а поскольку виноград всё чаще обрабатывали промышленным образом (на механических давильнях принимали сырой продукт), то развивалось и межселенное дорожное строительство.

По величине сельские населённые пункты в горах и на Южном берегу практически не росли, а кое-где и сокращались. Зато в степи и сёла становились больше, и число их неуклонно увеличивалось. О причине этого явления говорилось выше — переселение с Южного берега, и главным образом с севера, из-за Перекопа.

Дойкой овец, как и в старину, занимаются мужчины. Из собрания издательства «Тезис»

Поэтому степные деревни в 1930-х гг. нередко были сравнительно велики как по числу населения, так и довольно обширны по площади. Дома здесь строились разбросанно (сказывался неограниченный степной простор), дворы, обозначенные длинными заборами, были также обширны. Всё меньше становилось улиц в привычном понимании, то есть ранее обладавших крайне причудливой формой, произвольно сужавшихся и расширявшихся, походя то на извилистые, тесные проулки, то на просторные, заросшие лебедой и кураём площади, и всё это — на сравнительно небольшом протяжении. Их, в особенности в крупных сёлах, заменяли под линейку выведенные «проспекты», на которых сосредоточивались административные здания, клубы, больницы, новые школы.

Но в малых и глубинных деревушках сохранялась милая крымскому сердцу беспорядочность, «неправильность» улиц, проулков и кварталов, которая была хаотичной лишь внешне. Уцелев, несмотря на череду прошедших столетий, именно такая планировка степной деревни не могла не нести в себе некий смысл, — иначе она исчезла бы, как любое случайное, нелогичное явление. И этот смысл легко открывается даже не крымцам, а просто людям, получившим соответствующую теоретическую подготовку или обладающих врождённым художественным вкусом: «Всё здесь приноровлено к плоскости. Простые низкие вытянутые домики как бы распластаны по участкам. Глухие стенки заборов кажутся продолжением земли улиц. Это ощущение ещё более увеличивается, благодаря фактуре и цвету материала, из которого они сделаны и который, в сущности, является той же, но обработанной землёй. И в этом типе композиции видна та же органическая связь архитектуры с природой...» (Раппопорт, 1996. С. 3).

Крымско-татарская горная деревня по-прежнему состоит из ведущих свою родословную со Средневековья кварталов-малле. То есть здесь нет улиц, как в степи или городах. Если даже дома кварталов располагаются вдоль какой-то общей оси (например, дороги, пересекающей деревню), то эта магистраль не имеет сплошной застроенной линии с обеих сторон. Полоса заборов или стен здесь прерывиста, она часто перемежается участками сада или даже леса. Но такие малле в своей совокупности образуют удивительно живописный комплекс белых пятен на густо-зелёном фоне садов и горной растительности. И, что придаёт ему неповторимое очарование, это полное отсутствие симметрии во всём, начиная от фасада с «неправильно» расположенными окнами и кончая общей планировкой деревни, которую если кто и «планировал», то разве что сама природа Крыма, сам местный пейзаж.

Отдельно стоит упомянуть о переменах в облике обитателей крымско-татарских сёл (крымцы-горожане и на исходе XIX в. выглядели вполне «европейски», то есть практически не отличались от общероссийской мещанской массы). Теперь и в деревне становились всё более явными изменения. Как заметил в конце 1920-х гг. наблюдательный историк культуры и этнограф У. Боданинский, в деревнях северной и центральной степи национальная одежда исчезла полностью. Исключение составляли, пожалуй, лишь головные уборы, да обувь, по-прежнему изготавливавшаяся кустарным способом, главным образом, чарыкълар (постолы). Зато сохранился народный костюм в горах и Восточном Крыму. Причём чем глуше и удалённей от городов и больших дорог находилась деревня — тем и сохранность традиций была более полной¹.

Лучше, чем в городах сохранилась народная одежда, как ни странно, и на Южном берегу, где всегда встречалось более всего приезжих. Здесь крестьяне берегли традиционный хозяйственный уклад и старую культуру: «ни в их речь, ни в одежду, ни в привычки не проникло какое бы то ни было русское влияние. Их познания о мусульманстве были поверхностными, сродни народным обычаям, однако такой богобоязненности, как у этих людей, я нигде больше, даже в самой набожной среде, не видел. Вместе с тем, что их размышления об обществе, их мысли о морали были просты и незатейливы, они остерегались малейшего бессмысленного слова или действия. Самое большое отвращение у них вызывала ложь. Обвинение во лжи для них было хуже смерти» (Сейдамет, 2009, № 12. С. 14).

Примечания

1. Любопытно отношение самого учёного к такого рода переменам в сторону стандартизации одежды: «Новый быт с повелительной неизбежностью внедряется во все уголки татарской жизни, устанавливая свои законы, свои привычки. В самом деле, вместо неудобной, вредной летом и дорогой чёрной барашковой шапки, на голове у крестьянина появляется лёгкая и дёшево стоящая кепи или шляпа, на ногах — дешёвая и прочная стандартизированная обувь, как верхнее платье — пальто и т. д., вытесняют собою неудобные и неприспособленные для современной жизни «мест» — мягкие сафьяновые сапожки, или деревянные ходули «табалдрык» или «налн» и т. п. С таким же успехом вытесняются «сокма-штан» — шаровары из домотканого войлочного сукна с «учкур», собирающим шаровары широкими складками вокруг талии, или «камзол» — куртки в обтяжку с короткими или длинными рукавами...» (Боданинский, 1930. С. 17—18).