г) Преследования крымскотатарских вероучителей

Советская власть, жестоко преследовавшая православных священников, имела в своей политике разобщения крымского села гораздо больше оснований для гонений на мусульманских вероучителей. Дело в том, что если христианское священство было и до революции, и после неё прослойкой весьма далёкой от духовного и социального мира общины, то мулла играл в любой джемаат куда более важную роль. Советская власть могла особо не опасаться влияния православного духовенства на паству, в которой священник как личность и носитель определенной идеологии стал крайне непопулярен уже задолго до революции¹. В то же время мусульманские вероучители могли вносить (и вносили) свою лепту в дело сплочения общины, её противодействия грядущей опасности, её самообороны против большевиков. Так, в 1926 г. чекисты с беспокойством отмечали: «Духовенство дер. Узкут (очевидно, Ускут Судакского района. — В.В.) пользуется большим авторитетом у крестьян. Местные работники боятся и покровительствуют муллам (так в тексте. — В.В.), играя второстепенную роль в жизни деревни. Деревенские сходы собираются по пятницам после намаза. Участники союза (? — В.В.) при появлении имама встают и молятся. На сходах происходят религиозные [денежные] сборы» (Сов. секретно. Т. 4. С. 516). Попытки открытых репрессий, кое-где встречавшиеся, зачастую прекращались по единственной причине — из-за протестов верующих, среди которых особенно выделялись своим героическим поведением женщины². Именно в связи с этим крымская администрация поначалу, как правило, опасалась открыто направлять свои репрессии против служителей мечети (в середине 1920-х гг. преследования участятся). Взамен была избрана тактика удушения их экономической петлёй, то есть налогами. В этом смысле мулла становился как бы на одну доску со всеми крестьянами, которые тоже платили деньги в ту же бездонную кассу. Но крестьяне получали какой-то доход от своей работы в колхозе, совхозе, кооперативе и т. п., чего вероучители были полностью лишены. То есть материальное положение муллы было ещё более тяжёлым, чем у его односельчан. И тем меньше имелось у советской власти резонов ограждать от окончательного обнищания именно его...

Что же касается мусульманских священнослужителей, взятых в целом по Крыму, то об их отношениях с налоговой службой лучше всего говорит заявление, поданное весной 1924 г. Председателю КрымЦИКа двух симферопольских мулл, Нумана Абдул Хайра и Велиуллы Курт-Моллы:

«Мы оба исполняем должность муллы в мечети. От прихода дохода не имеем. Приходные доходы собираются мутавеллиями (попечителями) в кассу мечети. Мы получаем только по 14 рублей жалованья... Мы оба должны кормить семьи (5—6 чел). Недавно требовали от нас, от каждого, подоходный налог в размере по 15 руб, и мы оба вынуждены распродать домашние вещи и уплатить... Просим об... уменьшении налога — включить нас в последнюю категорию» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 1. Д. 241. Л. 448).

Обычно такие коллизии мулл с районными финансовыми отделами кончались для первых плохо. По причине налоговой задолженности у них могли не только конфисковать часть имущества, но и пустить с торгов полностью всё добро и скот, лишить крова над головой, выселить из Крыма. Причём внешне без какой-либо идеологической подоплёки или политического обвинения. Бахчисарайского муллу Ибраима Абдурамана в 1935 г. за задолженность в райфинотдел в количестве 729 руб. выселили из его собственного дома по ул. Санаткар № 3 (не конфисковав здание), затем выслали из Крыма. Когда же его жена Сеиде Мемет вернулась, то ей отказались вернуть это строение, так как «муж на высылке, а дом на его имя» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 745. Л. 214). В главной тюрьме республики, Крымизоляторе, по той же причине очутился и феодосийский мулла Сеит Джемиль, где ему создали невыносимые условия, добиваясь отречения от сана (Неизвестные страницы, 1998. С. 74).

Преследовали и бывших мулл, то есть заявивших через «Красный Крым» об отречении от сана. Таким был Абдулла Аблякимов из деревни Соллар Бешуйского сельсовета. В 1926 г. его лишили избирательных прав, конфисковав при этом всё нажитое «богатство»: корову, сундук, стол, 5 подушек и канистру для керосина. Лишенцем сделали и Абибуллу Бекирова из села Ново-Бакси Покровского сельсовета — он даже не был муллой, всего лишь сыном служителя культа, но это дела не меняло (Вакатова, 1999. С. 5).

Никак не помогали и обращения с жалобами и протестами в высокие инстанции. Так, собравший огромный материал о нарушениях советского законодательства в отношении мусульман (в том числе и крымских), поволжский муфтий Р. Фахретдинов обратился 15 апреля 1930 г. в Президиум ВЦИК с Заявлением-докладом. Во втором пункте этого документа приводились данные о том, что служители мусульманского культа облагаются «непосильными, несоответствующими их фактическим доходам налогами, неоднократно за один и тот же окладной период, равно как и заданиями на доставку хлеба, невыполняемость которых очевидна, и их имущество по неуплате налога и невыполнению хлебного задания за полнейшей невозможностью уплаты... [оказывается] продаваемо с торгов или конфисковано под видом штрафа. Сами же лично, как противившиеся... арестованы или высланы из места жительства, жилища их отобраны, а семьи их безжалостно выброшены на улицу» (Фахретдинов, 1930. С. 69).

Заявление муфтия осталось, как и следовало ожидать, без последствий...

Уже упоминалось о том, что доведённые до последней, унизительной нищеты, отчаявшись в попытках как-то прокормить семью, многие муллы и мазины были вынуждены оставить приход, сняв с себя соответствующие обязательства. Но, в отличие от некоторых ренегатов, уходивших из ислама «по идеологическим соображениям», муллы и имамы со спокойным достоинством указывали истинную причину нелегко дававшегося им решения: невыносимые условия, в которые их поставила новая власть. У них никто не требовал подобных объяснений, но они прямо говорили об этом, считая необходимым заявить таким образом протест перед уходом со своего поста, что само по себе было мужественным поступком. Некоторые, как бы чувствуя — а, скорее всего, зная, — что их решение будет извращено идеологическими властями, предельно точно и конкретно указывали в своих заявлениях в Церковный отдел КрымЦИКа, как беззаконно их обдирали местные администраторы.

Имам-хатип из села Никиты Ибраим Эмир-Асан писал, что он вынужден полностью вернуться к крестьянскому труду по материальным причинам; Челебиджан Сеит-Халил из Тереклы-Конрата евпаторийского района указывал в заявлении, что для него стал невыносимым двойной налог — и как с муллы, и как с крестьянина, хотя от мечети он не получает ни копейки; мазин с. Кирдали Аргинского сельсовета Али Куртбедин был вынужден платить налог вообще не имея никаких заработков, так как ему не дали земли, записав в лишенцы. Он смог вынести ужасающую нищету и голод семьи лишь до марта 1925 г., когда заявил о сложении с себя обязанностей «вследствие лишения права голоса и не-наделения землей» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 10. Д. 1123. Л. 14).

Деревенская мечеть в горной части Крыма. Из собрания издательства «Тезис»

Такими же мотивами были обоснованы отказы от служения муллы Джеме-лядина Джемиля (дер. Опук Керченского района), муллы Али Мухтара-огълу (дер. Баксан Аргинского сельсовета), имама с 40-летним стажем служения Аджи-эмира Усеина Мамутова (дер. Козы Судакского района), муллы Курули Мемета Адамана и Мазина Эмира-Али Аджи Мемета (оба из Ай-Василя), муллы Авами-ля Бейтуляева и хатипа Эбу-Талиба Хаджаметова (дер. Бесхедж Кальчуринского сельсовета), муллы мечети Бешкуртка-Вакуф Сеит-Халиля Абибуллаева и хатипа мечети Дорте-Вакуф Номана Джелялова, хатипа мечети Саурчи Феодосийского района Тевфика Ваниева, Мазина из дер. Демирджи Тохтара Асана. Только по Евпаторийскому району и только за вторую половину 1925 г. такие же заявления подали муллы Абляким Шерфетдин (Ташке), Ибраим Мурат Газы (Ак Шейх), Зекерья Шемшетдин (Кармыш), Фетта Абляким (Карача-Орлюк), Сеит-Халил Челебиджан³ (Тереклы-Конрат), Али Джумали (Биюк-Кабань), Абдул Кадыр Эмиров (Ойрат), Ачки-Молла Аджи Мамбет (Аккоджа), Суюн Джеппар (Культ-Сады) и шейх Мембет-Сеит Велиша (Биюк Аирчи) и так далее (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 10. Д. 1123. Л. 12—40 об.).

Сколько их было по Крыму, этих вдвойне несчастных людей, обнищавших и вынужденно ушедших из духовной жизни? За пиковые 1924—1925 гг. их не набралось даже 30, считая и мулл, и мазинов. На уцелевшие пока 200—300 мечетей, при каждой из которых работало от 2 до 5 и даже 10 человек, — это поразительно мало, что лучше всего доказывает стойкость крымских мусульманских вероучителей.

Тем не менее и этих 20 с лишним человек, вернее, их заявления, было решено использовать с гнусной, издевательской целью. Партийные идеологи решили воспользоваться положением жертв разорившей их новой власти, чтобы оболгать крымскую мечеть, испачкать её клеветой перед лицом всех мусульман, вообще всех граждан Крыма и СССР. Заведующий Церковным столом ЦИКа, некто Крастошевский издал постановление, где высказал такое предложение: «п. 3. Принимая во внимание, что настоящий акт служителей культа магометанского вероисповедания, как один из более фанатично-религиозных, является наилучшим доказательством того, что Декрет Советский власти о церкви раскрепощает религиозно-фанатичные массы, считал бы необходимым данный факт широко осветить в прессе» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 10. Д. 1123. Л. 7). И освещали...

Но и в этот нелегкий для крымско-татарской религиозной жизни период среди вероучителей находились мужественные люди, которые стремились восполнить упомянутые выше утраты, то есть образовавшуюся нехватку мулл, подготовкой новых служителей. Это крайне беспокоило даже не власти, а чекистов; на стол к Сталину в 1926 г. ложились их доклады о непокорных крымских муллах, где говорилось о том, что в Крыму внимание мусульманского духовенства сосредоточено на развитии преподавания религии. Власти дали согласие на открытие краткосрочных курсов по подготовке мулл, но за счёт Духовного управления. Представители управления тут же начали необходимую агитацию среди молодёжи, для чего «пошли в народ», то есть стали объезжать татарские селения. Там они популяризовали цели и задачи курсов, говоря и о необходимости их поддержки всем населением.

Так, в Севастопольском районе представитель Духовного управления мусульман Смаил проводил собрания, где «ставился вопрос об оживлении мусульманской религии, а главным образом открытие религиозной школы медресе (так в тексте. — В.В.) в Симферополе. Смаил указывал, что в ближайшее время будут открыты краткосрочные полуторамесячные курсы, а если позволят средства, то и шестимесячные, для подготовки молодого духовенства, которое сменит старых мулл» (Сов. секретно. Т. 4. С. 222). И тут же следовал политический донос: «Касаясь политических вопросов, Смаил указывал, что в настоящее время имеется одна партия РКП(б), не признающая бога, но духовенство будет вести с ней борьбу и ещё неизвестно, кто останется победителем» (там же).

А в следующем, 1927 году, крымское Духовное управление осмелилось агитировать уже за восстановление старой системы образования всего народа, что также заслужило внимание Лубянки: «Мусдуховенство, Крым. Значительно усилилась агитация за расширение вероучения. Отмечено много случаев, когда население под влиянием мулл выносит постановления об открытии религиозных школ.

Севастопольский район. В дер. Шули приехали уполномоченные мусдухуправлений из Симферополя. Ими было собрано общее собрание в количестве 135 чел, на котором был поставлен вопрос об открытии школы вероучения, в которой должны обучаться дети, достигшие 14-летнего возраста.

Ялтинский район (дер. Дегерменкой). Мулла агитирует среди крестьян за открытие религиозных школ, под влиянием чего крестьяне выделили уполномоченного для ходатайства перед сельсоветом о разрешении открытия религиозных школ» (Сов. секретно. Т. 5. С. 253, 302, 303).

В то же время чисто атеистическая пропаганда велась в Крыму хоть и довольно активно, но не столь публично, как в России. При этом антимусульманский её «сектор» обслуживался почти исключительно силами самих крымско-татарских идеологов вроде Мамута Недима и рядовых агитаторов-комсомольцев (КК. 29.04.1923). Но и те и другие, несмотря на различный уровень их подготовки, были одинаково бездарны, что особенно бросалось в глаза в сравнении с глубочайшей философией и бессмертной поэзией Корана, который они осмеливались критиковать. Примером может служить стихотворная агитка тех лет «Песнь о чабане Мустафе»:

Смелый Мустафа не верит в Аллаха —
Он научился знать другой Коран —
И ногам его душно от исламного праха.
Мустафа пришлым северным вином пьян.

(КК. 10.06.1923).

Ренегатов, порвавших с верой отцов в наиболее трудный для народа период, было больше всего среди комсомольцев⁴. Люди же зрелого возраста встречались в их числе так редко, что каждого из них поднимала на щит республиканская пресса. Она щедро предоставляла место для их заявлений, настолько однотипных, что общее представление можно составить по любому из них: «Не желая состоять в группе верующих, просим исключить нас из числа граждан, ответственных за целость и сохранность мечети в дер. Кой-Асан (Арма-Элинский сельсовет). В настоящее время мы поняли весь тот дурман, каким туманили массы как раньше, так и теперь в интересах всей буржуазии. Усеин Аджи Османов, Джепар Мамедне и ещё 4 человека» (РиК. 27.04.1925).

Или такой, явно вымученный у старика-муллы шедевр большевистской пропаганды, как отказ от сана кучук-койского хатипа Мемета Абсеттара, который «давно бросил своё грязное ремесло и мечеть — новенькое, отличное здание отдал под кооператив». Местному селькору этого было мало, он сообщил в своей статье, что Мемет-эфенди якобы вступил в Союз воинствующих безбожников, заявив при этом: «Я приложу все старания к тому, чтобы убедить верующих, которым я проповедовал религиозное учение, в ошибочности и вредности религии, которая служит орудием закабаления трудящихся масс и тормозом в проведении советских мероприятий» (Нов. Деревня. 22.01.1930).

Такая неуклюжая, совершенно неубедительная пропаганда мало что меняла в жизни крымско-татарского народа. Она и не могла ничего изменить, так как и письма в редакции, и стишки вроде вышеприведённых писались либо из-под палки, либо в явно шкурных интересах — а это всегда ощущается народом. Люди шли своим путём и единственное, что в усилившейся антимусульманской кампании могло внушать опасения, это явная подготовка властей к будущим преследованиям по религиозному принципу. Об этом можно было догадаться исходя и из массовых репрессий такого рода в России, и из местных реалий: в 1923 г. крымские домуправы были вызваны в НКВД, там им вручили новые подворные книги, где все жильцы должны были отныне в обязательном порядке указывать в отдельной графе своё вероисповедание.

После уже упоминавшейся кампании репрессий против мусульманских священнослужителей в 1920—1921 гг. следующее массированное наступление на религию началось в 1928—1929 гг. Одной из явных причин этому была приверженность крымско-татарских крестьян к шариатскому земельному праву («земля — священная собственность того, кто её обрабатывает»), противоречившему советскому закону о земле как собственности государства. Шариатское понятие сводило на нет всю коллективистскую пропаганду: в ответ на призывы вступать в колхоз крымско-татарские крестьяне обычно отвечали: «По шариату отцовский участок — мой участок. Отдавать его на сторону такой же грех, как брать чужое» (КК. 22.06.1929).

Мало того, даже сельские земельные советы закрепляли это традиционное право советскими актами пользования. Особенно распространённой была такая практика в горных и прибрежных районах, где каждый клочок земли ценился особенно высоко, а чаиры считались родовым достоянием. Например, в Дегерменкое они передавались от отца к сыну, при свидетелях, как наивысшая ценность (там же). Теперь с этой практикой повелась жестокая борьба. Любопытно, что она распространилась и на зякат — приношения верующих, предназначавшиеся главным образом для помощи беднейшим из прихожан. «У советской власти нет бедняков!» — звучал официозный лозунг, что превращало сбор зяката в «систематическую вражескую пропаганду».

Пытавшиеся внести в этот и подобные вопросы ясность, разъяснить абсолютную разноплановость, несвязанность ислама и политики авторы-крымцы (встречались и такие идеалисты) подвергались огульной критике, более прохожей на площадные оскорбления, чем на серьёзную дискуссию. Наконец, в 1927 г. был закрыт журнал «Асри мусульманлык» («Современное мусульманство») — едва ли не единственная трибуна, доступная для мыслящей мусульманской интеллигенции Крыма (Музафаров, 1991. Т. I. С. 75).

Одновременно усилилась травля вероучителей в прессе и политической литературе, участились прямые издевательства над чувствами верующих. Об этом с возмущением писал в 1931 г. секретарь Председателя ВЦИК Воробьёв, приводя в официальном письме примеры тому, как местные власти, «заведомо зная, что магометане не держат у себя свиней, предъявляют к мусульманским служителям культа требования на сдачу свинины и щетины... за несколько часов до совершения религиозной службы посылают служителей культа на специально придуманные работы» и т. д. (Отечественные архивы, 1994, № 1. С. 72—74).

Любую неудачу на хозяйственном фронте в 1928—1930 гг. было позволено (рекомендовано?) связывать с происками мулл и другого враждебного элемента. Такая рекомендация потребовалась в годы, когда было решено превратить большую часть посевной площади полуострова в хлопковое поле. Эта азиатская монокультура приживалась с трудом, быстро стала явной и её экономическая убыточность. После этого известный в довоенном Крыму журналист Кальвари издал брошюру, где вся вина за неудачу с хлопковыми плантациями сваливалась на «обстановку отчаянного сопротивления [нововведению] кулаков, мулл и их агентуры» (Кальвари, 1931. С. 15; см. также с. 16, 17 и др.).

Ещё одним антимусульманским актом была уже упоминавшаяся отмена арабского алфавита в 1929 г. Это была ликвидация не только выдающейся культурной, эстетической, но и чисто религиозной его ценности. Он обладал двумя незаменимыми свойствами: священным характером букв-элементов арабской вязи и магическими свойствами каждой из них. «Несомненно также, что магия букв была широко распространена на протяжении всей мусульманской истории и что теория особых свойств, внутренне присущих буквам, рассматривалась как достаточно основательное объяснение тайн природы даже некоторыми из лучших умов, порождённых мусульманской цивилизацией... Арабское письмо даже в большей степени, чем язык, стало священным символом ислама... Таким образом, в мусульманской цивилизации письмо стало религиозным символом первостепенного значения» (Роузентал, 1978. С. 152—153). Уничтожение священного письма подрывало и самые тонкие, древние связи культурных мусульман с мистическим ядром суннизма.

Примечания

1. «Подавляющее большинство интеллигенции утратило интерес к религии; во всех классах, даже среди крестьян, росло отвращение к глупости, продажности и низким моральным качествам духовенства. Немного было таких верных защитников политического строя, как писатель Николай Лесков, но и созданный им в рассказе «Полунощники» (1892 г.) портрет Иоанна Кронштадтского, видного церковного деятеля того времени, тоже был уничтожающим» (Лакер, 1994. С. 66). Исключение из общего правила составляли такие светочи христианской мысли, как В.С. Соловьёв, П.А. Флоренский, С.Н. Булгаков, Е.П. Блаватская и другие русские философы, богословы, религиозные писатели, известные и в Европе. Однако число их было, в сравнении со всероссийским клиром, ничтожно малым. Кроме того практически никого из них в СССР уже к 1920-м гг. не осталось — по причине смерти или эмиграции.

2. В 1929 г. Сталин получил из Лубянки докладную о том, что в мае этого года «в дер. Кутлак Судакского района отмечено выступление женщин в дни религиозного праздника с требованием освобождения арестованного муллы» (Сов. секретно. Т. 7. С. 257). По признанию полномочного представителя ОГПУ по Крыму Э.П. Салыня, в январе—феврале 1930 г. «недостаточным учётом обстановки — аресты мулл милицией — были вызваны демонстрации женщин» (Трагедия деревни. Т. II. С. 196).

3. Вот обоснование из его заявления: «Ввиду двойного налога: как крестьянин плачу и как мулла, а доход имею только от своего крестьянского хозяйства, которое двойного налога выдержать не может» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 10. Д. 1123. Л. 40).

4. Они с гордостью называли себя амахсизлер, то есть безбожниками. Всего их в республике к 1932 г. насчитывалось, по некоторым данным, около 42 000 (Benningsen, Lemercier-Quelquejay, 1967. P. 150). Какую часть из них составляли искренние атеисты, а какую — бессовестные конъюнктурщики, сказать теперь невозможно.