4. Катастрофа 1736 г.

Там в колыбелях песни матерей
Пугают русским именем детей.

М.Ю. Лермонтов

На следующий, 1736 г., Россия все же объявила войну Турции, ещё до этого осадив Азов. Вице-канцлер А.И. Остерман, очевидно, отчаялся придумывать благовидный предлог к такому нарушению мира. Поэтому в своём послании великому визирю Сеиду Мехмет-паше (оно и было официальным объявлением войны) он, мельком упомянув о каких-то пограничных конфликтах, перешёл к основной части документа, где парадоксальным образом указывалась не причина, а цель вторжения, которая заключалась в том, чтобы «найти удовлетворение соответственно таким оскорблениям и уронам и восстановить мир на условиях, могущих гарантировать более прочным образом безопасность государства и подданных» (цит по: Кочубинский, 1899. С. 147—148). Таким образом, нарушение мирных договоров оправдывалось стремлением России к более прочному миру. Согласно обычной практике, объявление войны и её цель были доведены до сведения российского народа: послание А.И. Остермана было отпечатано массовым тиражом и пущено в розничную продажу в виде тощей брошюры по 20 коп. за штуку.

Турки, крайне не заинтересованные в войне с Россией, пока не была улажена персидская проблема, всемерно стремились погасить конфликт, не доводя его до кровопролития. Сеид Мехмет-паша, отвечая А.И. Остерману, резонно заметил, что мир нарушили не турки, а русские, беспричинно осадив старинную турецкую крепость Азов, и что он не видит иных причин конфликта, ликвидировать который Россия может легко и просто, сняв осаду. Российский же резидент в Стамбуле И.И. Неплюев сообщал на родину, что визирь не ведёт никакой двойной игры, турки действительно не на словах, а на деле стремятся к миру: «Порта все свои прежние варварские обыкности отменила и старается, дабы ни малые не подать причины к огорчению дел» (цит. по: Кочубинский, 1899. С. 150). Мнение резидента подтверждалось всеми политическими акциями Махмуда I тех месяцев. Султан писал европейским монархам (в частности, Георгу II Английскому), предлагая им выступить посредниками в начинающейся войне на Востоке, чтобы не дать ей разгореться. Попытки эти были тщетными: Анну Иоанновну манил Константинополь.

Стратегический план кампании 1736 г., подготовленный в Петербурге, состоял из двух частей: взятия Азова и захвата Крыма. Соответственно были созданы две армии («экспедиции», как их тогда называли) — Донская и Днепровская. Первая, во главе которой в апреле был поставлен генерал-фельдмаршал П.П. Ласси, насчитывала по штату 45 000 человек, в том числе 8000 иррегулярных. Второй, насчитывавшей по штату 85 000, из которых 30 000 было иррегулярных, командовал генерал-фельдмаршал Б.Х. Миних. Донская экспедиция располагала флотилией контр-адмирала П.П. Бредаля, Днепровская же была плавсредств лишена, её усилили флотилией вице-адмирала Н.А. Сенявина позже, лишь в 1737 г. (Золотарёв В.А., Козлов И.А. Три столетия российского флота. XVIII век. СПб., 2003. С. 315)¹.

И на этот раз войско, во главе которого был поставлен Б.Х. Миних (к тому времени ставший фельдмаршалом) двинулось не за Днепр и Дунай, по направлению к вожделенной Святой Софии, а снова на Крым. Это вторжение не могло не казаться более лёгкой задачей, чем столкновение с огромной османской армией — да ещё и на её территории. Цель в самом Крыму при этом оставалась практически прежней: «не давать вздохнуть этим разбойникам и разорить их край, если не удастся утвердиться в нём более прочным образом». Не только по задачам, но и по формальным признакам вторжение также более напоминало акцию геноцида, чем поход регулярного войска. Вот лишь одна военно-техническая подробность: накануне похода Миних настоял на снабжении его войска пиками, давно снятыми с вооружения русской армии, но ещё пылившимися в цейхгаузах (Milner, 1855. P. 200).

Этот устаревший вид холодного оружия, представлявший собой шестиметровые древки со стальным шкворнем на конце, стал (в уже наступившую эпоху личного огнестрельного оружия) малодейственным в условиях полевого боя. Однако пика отлично подходила для карательных акций против беззащитного населения. Это довольно зверского вида орудие убийства позволяло экономить порох при массовых расправах с мирными жителями — с женщинами, детьми и стариками, — к чему фельдмаршал загодя и готовил своих солдат².

Ещё одна черта похода, позволяющая отнести его к разбойным: провианта с собой было взято, как и в 1735 г., всего на несколько недель. Согласно выводам одного старинного исследователя, Миних поступил таким образом, «надеясь на прославленное плодородие Крыма» (Галем, 1806. С. 94). Это — весьма прозрачное иносказание: явно существовал заранее составленный план ограбления мирных жителей захваченной территории. Впрочем, у другого автора, участника похода Миниха, есть на этот счёт и прямое указание: «армия, находясь на неприятельской земле, должна [была] стараться к продовольствованию за счёт татар» (Манштейн, 1875. С. 79). Наконец, за войском тянулся чудовищный по размерам обоз из 80 000 пустых телег (Галем, 1806. С. 94). Для чего именно они были предназначены — догадаться нетрудно.

Вернувшееся к тому времени домой, крымскотатарское войско числом около 60 000 значительно уступало русским в снаряжении: как писал один из адъютантов Б. Миниха, оно было вооружено луками. Мог, конечно, победить боевой дух крымских ополченцев, вера в справедливость своего дела, ведь предстояла не просто защита своих городов и сёл, а борьба за существование всего народа и его страны. Но татарское войско устало от тяжёлого Персидского похода, оно было измотано не только физически, но и психологически. Именно поэтому, а не по несоразмерности военной мощи, хану, его беям и всему войску не удалось оказать серьёзного сопротивления европейски обученным, вооруженным личным огнестрельным оружием и полевой артиллерией солдатам.

Играл свою роль и чисто психологический момент. В апреле Б.Х. Миниху удалось перехватить гонцов из Стамбула, которые везли грамоту Махмуда II к хану. В ней Каплан-Гирей предупреждался относительно того, что Османская империя оказать ему помощь в наступающую кампанию не сможет. Теперь ободрённые русские могли делать с Крымом что хотели. Фельдмаршал даже послал после этого письмо Каплан-Гирею, в котором предлагал ему отдаться «под покровительство» императрицы. При этом первым делом он должен был позволить занять Перекоп русскому гарнизону на неопределённый срок. Понятно, что это означало навечно. Причём ханство лишилось бы единственной крепости при входе на полуостров. Тем самым оно, по сути, было бы рассечено на две части, а полуостров полностью изолирован от материка. Однако взамен русские обещали прекратить войну.

Ответ Каплан-Гирея был проникнут спокойным достоинством. Прежде всего, хан не признавал законность необъявленной Крыму войны. Его удивляло «это нападение в собственном его государстве», тем более, что «крымские татары не вторгались насильственным образом в Россию; вероятно то были ногайцы, народ, хотя и пользующийся покровительством крымских татар, но до того необузданный, что с ним и справиться никогда не могли; Россия могла бы ограничиться взысканием с них и наказать по своему усмотрению всех, кого только удалось бы захватить, как это и было сделано в прошлом году». Что касается до Перекопа, продолжал хан, то он не волен над ним, потому что гарнизон, состоящий из турецкого войска, не согласится на сдачу. Впрочем, хан просил прекратить военные действия, предлагая вступить в переговоры; а заключил объявлением, что если на него нападут, то он будет защищаться всеми силами Б.Х. Миних отпустил к хану гонца с ответом, где говорилось, что «после отказа его от милости императрицы и от предлагаемых мер кротости, (выделено мной. — В.В.) он увидит опустошение страны и пылающие города...» (цит. по: Манштейн, 1875. С. 75—77).

После этого Каплан-Гирей объявил всеобщую мобилизацию: против регулярной армии огромной империи одного лишь ханского войска было явно мало. К Перекопу потянулись 16-летние юнцы и старики до 70-летнего возраста. Более того, копья и сабли взяли в руки многие крымскотатарские женщины и отправились в поход вместе со своими мужьями, хотя, узнав об этом от перебежчиков-христиан, Б.Х. Миних со смехом воскликнул: «Какие уж из них амазонки!» (цит. по: Vischer, 1938. S. 390).

Верно, эти женщины не обладали никакими военными навыками. Но чего у них нельзя было отнять, так это дар безошибочного предвидения, основанный на рассудительности и опыте — былых столетий и более современном. Очевидно, они живо представляли себе грядущие события, понимая, что их родине грозит не обычное военное нападение, а небывалое бедствие, катастрофа, что от русских пощады может не ждать ни старый, ни малый. Поэтому крымские татарки сделали что могли, попытавшись защитить дома и детей своими слабыми женскими руками.

Была ещё одна возможность укрепить оборону Крыма: получив помощь лично от капудан-паши турецкого флота, прибывшего тем временем к Гёзлеву. Хан отправил туда своего диван-эфенди, известного историка Абдулгафара Кырыми, с предложением капудан-паше помочь турецкому же гарнизону крепости. И турецкий флагман «послал несколько морских флотилий для укрепления Перекопского гарнизона», но хан якобы передумал и от этой помощи отказался (Келлнер-Хайнкеле, 2002. С. 384), оправдывался позднее турок.

Подойдя к Перекопу, русские предложили турецкому гарнизону крепости Ор-Капы уйти со знамёнами, оружием и барабанами по берегу, в сторону Кинбурна. Однако, когда эту мощную крепость 2 июня оставили все 2554 янычара, то офицерское слово было Б.Х. Минихом позорно нарушено и все, ему доверившиеся, были захвачены и уведены в плен. Крепость и валы после этого обороняли оказавшиеся в тех краях немногочисленные воины Каплан-Гирея, но тщетно. Лёгкость, с которой русские смогли взять Ор-Капы, объясняется и чисто технической причиной: глубокий и широкий Перекопский ров³ оказался совершенно сухим — по вине беспечного турецкого гарнизона, забывшего своевременно открыть глиняный затвор у Сиваша (Vischer, 1938. S. 394). Воспользовавшись этим, солдаты, очутившиеся в мертвой зоне, вырезали штыками ступеньки в стене рва, ставили лестницы и могли даже тащить за собой легкие пушки. Затем были штурмованы две ближайшие башни Турецкого вала (османский гарнизон одной из них тут же сдался).

В результате обследования захваченной крепости выяснился её воинский потенциал. Там «было найдено 84 мелкия пушки и в достаточном количестве жизненныя и военныя запасы. ...рвы линии на всем её протяжении, по недостаточному выступу башен и дурному расположению в них боевых отверстий для орудий, были лишены фланковой обороны; этот последний недостаток мог бы быть отчасти устранен скатыванием бревен или бросанием камней с вершины вала в продолжение приступа, но оборонявшиеся об этом вовсе не позаботились. Впрочем, при оказавшейся с его (то есть противника. — В.В.) стороны беспомощности, все эти оборонительные меры не принесли бы никакой пользы... Наконец, находившиеся на атакованном крыле линии неприятельские войска, вместо того чтобы обратиться к атаковавшей части, предпочли отступить внутрь полуострова» (Манштейн, 1875. С. 349—350).

Понятно, что с такой невероятной лёгкостью произошедшее взятие ранее действительно неприступной крепости не могло не деморализовать хотя бы часть ханского войска. Под впечатлением от этой утраты, а также при виде действительно огромной армии, впервые за множество лет оказавшейся на крымской земле, татары после вступления русских на полуостров стали терпеть одно поражение за другим. Вопросом о более основательных причинах побед наступавшего неприятеля, приведших к небывалой в истории ханства оккупации большой части полуострова, задавались и современники, и более поздние историки.

Но для участника похода русского войска эти причины были вполне явны. Прежде всего, это предательство турками своих крымских союзников: «Русскому двору удалось подкупить нескольких секретарей или переводчиков, служивших при Порте и при господаре молдавском; они всегда извещали Миниха о каждом, даже незначительном предприятии неприятеля...» (Манштейн, 1875. С. 103). Роль, которую играет такого рода информация после начала военных действий, объяснять излишне: она способна менять и ход кампаний и результаты всей войны.

Но были и иные, не менее веские объяснения сокрушительного поражения ханского войска. Их приводит уже упоминавшийся историк Сейид-Мухаммед Риза эль Кырыми в своём главном труде «Семь планет в известиях о государях татарских». Во-первых, хан действительно отверг предложение помощи от османского капудан-паши, чья эскадра стояла близ Гёзлёва, а когда согласился — уже было поздно. Во-вторых, лёгкие ханские пушки не были доставлены в полевое войско. В-третьих, командование главного корпуса ханского войска, да и сам хан проявляли нерешительность, когда русская армия ещё не закрепилась на полуострове и якобы даже проявляли готовность к сдаче. В-четвёртых, колодцы на пути вторжения русских не были засыпаны. Наконец, после захвата Гёзлёва часть мурз-командиров бежала: кто в Турцию, кто в ногайские степи (Смирнов, 1889. С. 57).

Турецкий же историк Субхи не склонен к такой односторонней, субъективной оценке оборонявшихся от сильного врага крымцев. Прежде всего он говорит о неравенстве сил, называя ханское войско каплей в море по сравнению с русским и высоко оценивая воинскую доблесть крымскотатарских военачальников и рядовых конников. Причина поражения, говорит Субхи, в другом: «В ту пору бывший ханом в Крыму Каплан-Гирей-хан не в состоянии был жить в ладах с населением страны той: показывал ко всем презрение и через то отвратил от себя султанов и мурз и озлобил их. Во время битв и сражений он, против их правил, относился [к ним] с грубой бесцеремонностью и оскорблял всех и каждого противным обычаю холодным обращением. Вследствие этого большинство их вышло из повиновения и послушания, и всякий из них стал склонен к высокомерию и бунту. Порядок и устройство упомянутого владения находились в состоянии разрезанных ножницами неповиновения и смуты. Когда появился [неприятель], ...то все аяны и вельможи растерялись мыслями, и между ними не было единства и согласия. Кроме того, хан, будучи стар и страдая параличом, не мог ездить верхом, а с этим было сопряжено дурное его распоряжение, вследствие чего пола государства и народа была выпачкана грязью вражеского пребывания» (цит. по: Смирнов, 1889. С. 58—59).

Но тот же Сейид-Мухаммед Риза не подвергает даже сомнению личную доблесть крымских аскеров и их военачальников, в особенности калги Фетх-Девлет-Гирея (вскоре ставшего ханом). Другой турецкий автор напоминает своим читателям, что Кефе не была взята русскими, несмотря на многократный численный перевес нападавшей стороны. Это, продолжает он, объяснялось исключительно грамотным расположением Кефинских артиллерийских батарей на пригородных высотах, а также огневой силой тяжёлых турецких орудий, установленных на этих батареях ранее, ещё до подхода к Восточному Крыму русских войск (Неджати, 1894. С. 196).

Наконец, причина крымской трагедии, выведенная ещё одним автором XVIII в., польским политиком и епископом, совпадает с версией К.Г. Манштейна, возлагая значительную часть вины на османов, не желавших помочь Крыму: «Турки, видя неминуемую войну, искали помощи в продолжении (то есть «в затягивании». — В.В.) времени, показывая вид, что не хотят нарушить мир и в сем намерении, пользуясь советами Европейских Министров, в Стамбуле бывших, обещая татар Крымских наказать, с награждением убытков, ими причинённых, предпринимали тем временем действительные средства к [собственной] обороне» (цит. по: Нарушевич, 1783. С. 159).

Как бы то ни было, противник вошёл в собственно крымскую часть ханства. Вместе с отступающим крымскотатарским ополчением бежали и мирные жители: им быстро стала известна жестокость, с которой солдаты расправлялись с населением взятых селений; при этом «обыватели постарались скрыть своё имущество, иное закопав в землю, другое спустив в колодцы; однако солдаты и казаки сумели добраться до всего» (Манштейн, 1875. С. 82).

Граф П.П. Ласси. Гравюра неизвестного художника

Действительно, даже в таком крупном торговом центре, как Гёзлёв, куда русские вступили через несколько дней, они увидели совершенно пустые улицы: город был брошен. Тут же началась оргия разнузданного грабежа: «казаки из близлежащих деревень нахватали до 10 000 баранов; получено было также много медной посуды, жемчугу, парчей и прочего добра» (Соловьёв, 1988. Кн. X. С. 398). Гёзлёвцы полагали, что могут доверить свои пожитки земле, действительно закапывая их, по обычаю той эпохи, на пустырях и за городом. Эти наивные люди не знали, с кем имеют дело! Русские солдаты и казаки ночей не спали, бродя по улицам и дворам пустого города, коля штыками почву, ища, где она мягче; в результате было найдено практически всё (Галем, 1806. С. 106). Бывший сержант миниховского воинства оставил запись о тех днях: «И пришли к городу Козлову, то уже путь оставили, близ которого стояли три дни и в нём разоряли и жгли; хлеба, мёду, платья и прочаго в добоч (то есть «в добычу». — В.В.) получили, пшеницы же кто сколько хотел, столько брал» (цит. по: Порхомов, 1897. С. 10).

Это относилось и к зерновым ямам, весьма тщательно замаскированным. В результате в российском войске «рису и пшеницы было такое изобилие, что этих запасов стало бы на армию, более многочисленную, чем была русская. Б.Х. Миних приказал раздать всей армии провизии на 34 дня...» (Манштейн, 1875. С. 82). Затем большая часть города была сожжена.

Покинув разорённый и загаженный Гёзлёв (после ухода армии местные жители около полугода приводили город в порядок), Б.Х. Миних столкнулся с несколькими крымскотатарскими отрядами, объединёнными в корпус, поджидавшими его в узости между лиманом и морем, двумя милями западнее Кара-Тобе (совр. Прибрежное). Командовавший ими калга пытался отбить у русских захваченную добычу и, главное, скот, чтобы голодом принудить Миниха покинуть полуостров. Однако в схватке регулярное войско снова показало своё превосходство, и ханская кавалерия была отогнана (Canale, 1855. Vol. II. P. 222).

Затем русское войско двинулось на восток, в центральную часть полуострова. По пути оно, согласно воспоминаниям свидетелей, «пожигало города и деревни, коих нещастные жители удалялися в горы. Сам хан оставил своё пребывание... столицу полуострова, которая претерпела не менее столичного города Козлова (Гёзлёве почитался «столичным», так как до прихода турок был ханским городом и имел крупнейшую в Крыму мечеть Хан-Джами. — В.В.)» (Сестренцевич-Богуш, 1806. Т. II. С. 346). О том же сообщает К.Г. Манштейн: «По отступлении неприятеля Миних отправил четвёртую часть армии в город [Бахчисарай] для разграбления, а прочие оставались под ружьём» (Манштейн, 1875. С. 84).

Впрочем, вскоре наступило отрезвление: российскую армию, находившуюся в сердце богатейшей области на берегах Чёрного моря, неожиданно настиг голод. Современник походов русской армии в 1730-х гг. на Крым и даже невольный участник войны, датчанин П. Хавен записал, что при подходе к Бахчисараю в войске уже было есть нечего; огромные отары, взятые под Гёзлёвом, были за несколько дней как-то бестолково расточены, множество овец неопытные солдаты попросту поморили голодом.

В ханской столице положение исправить удалось лишь отчасти: «она найдена была им брошенной всеми почти жителями, с выведенной и вывезенной ценнейшей движимостью (de rigeste Mobilier)», к которой относились съестные продукты и весь скот (Haven, 1743. S. 82). Вторая причина голода более обычна в истории знаменитой интендантской службы России. Провиант Б.Х. Миниху отправляли из центрального региона России, но он шел не далее Самары, где чудесным образом исчезал, как выяснил Кабинет министров, по вине генерал-провиантмейстера Ф. Полибина (БКМАИ. Т. V. С. 387).

Бахчисарай всегда был, по выражению российского историка, «открытым городом» (Бартольд, 1965. С. 368). Он не имел крепостных стен, валов и башен, поэтому, видимо, его защита и была сочтена бессмысленной. Город к тому времени действительно опустел, врагу никто не оказывал сопротивления, здесь «сверх некоторых старых людей никого другого не было» (Миних, 1891. С. 54). То есть русские поджигатели, очевидно, раздражённые тем, что большая часть трофеев ускользнула, действовали, не боясь наказания за разрушения и мародёрство. Была ли дана команда разорять прекрасный город армейским начальством, или это была инициатива рядовых с офицерами — сказать трудно. Лучше иных информированный исследователь, заинтересовавшийся таким специфическим вопросом, указывает, что это преступление было свершено по имевшемуся у Б.Х. Миниха «ужасному плану опустошения», согласно которому и было полностью уничтожено огнём 2000 домов (Галем, 1806. С. 107). При этом православных поджигателей не остановило то, что каждое третье из этих обречённых строений служило жилищем для христианской (в основном — греческой) семьи (Костомаров, 1913. С., 304); жгли всех подряд...

Немецкий историк, ольденбургский земляк фельдмаршала, указывает, между прочим, что «ужасный план разрушения города (schreckliche Zerstörungsplan)», был составлен заранее (Halem, 1803. S. 65). Его коллега, тоже историк, но ещё и путешественник, побывавший в Крыму, уточняет, что план этот был навязан фельдмаршалу то ли высшим командованием, то ли двором Анны Иоанновны, так как сам полководец якобы выступал за, по возможности, человечное обращение с крымскими татарами. Тому были две причины: во-первых, фельдмаршал желал, чтобы Россия выиграла в глазах будущих (крымских) подданных императрицы хотя бы по сравнению с Турцией. Во-вторых, он понимал, что разрешая бесчинства солдат и казаков, он отдаёт им в жертву и довольно многочисленных крымских христиан, греков и армян, что непоправимо погубит его репутацию, по крайней мере, в Европе (Vischer, 1938. S. 381).

С этим выводом согласуется мнение близко знавшего Б.Х. Миниха датчанина, отзывавшегося о нём как о человеке весьма культурном, слывшем прекрасным математиком, который окружал себя литераторами, являлся меценатом для многих из них (Haven, 1743. S. 235). Так что, вполне возможно, что лично командующий проявил не варварство, а обычное попустительство по отношению к подчинённым ему мародёрам в мундирах⁴. Но крымскотатарским культурным и историческим памятникам, не говоря уже о людях, от этого легче не было.

Так или иначе, но древний Бахчисарай был варварски сожжен. Причём, подчёркиваю, не во время боя, не для облегчения прорыва в него, а уже после вступления в город, то есть с совершенно иными целями. Русские не пощадили дворцово-парковый комплекс Хан-сарая, эту несравненную жемчужину Востока, более в прежней её прелести и блеске так никогда и не восстановленную (позднейшие реставраторы оказались здесь специалистами несостоятельными). Были уничтожены дворцовые парки, в том числе знаменитый Верхний сад. Сырое дерево никак не загоралось, поэтому солдатам пришлось потратить немало труда, пока все кипарисы, дубы и тополя этого райского уголка не были срублены — уцелели единственно виноградные шпалеры вдоль каменной лестницы (она существует и сейчас), ведущей на место бывшего парка (Ливанов, 1875. С. 46).

От величественного комплекса Хан-сарая, по словам Б.Х. Миниха, остались только ханское кладбище и баня. Его сын, Э. Миних, записал: «какие ни обретались в домах пожитки или приборы, отданы солдатам в добычу, и все строения выжжены. Дворец хана равномерно в целости не оставлен... Все сие толь великолепное здание в несколько часов разграблено и в пепел обращено. Любопытнейшие и позолоченные украшения с кровлею отосланы... в Санктпетербург. Ах-мечеть... подобной участи был подвержен» (цит. по: Миних, 1891. С. 54; см. также: Лашков, 1890 «а». С. 45).

Действительно, лично не удостоив «Ах-мечеть» (древний Акмесджит) посещением, фельдмаршал направил туда отряд своих факельщиков под командованием генерал-поручика Михаила Измайлова и генерал-майора Магнуса Бирона, приказав им сжечь город, а также «Султан-Сарай, место пребывания Калги-Султана и знатнейших мурз» (Галем, 1806. С. 108). К тому времени здесь, как и в Бахчисарае, уже 2 дня как не было почти ни одного жителя, татарское войско ушло в Кефе, город калги был практически пуст и не представлял для русских никакой угрозы⁵. Тем не менее, М. Измайлов и М. Бирон отдали своим отрядам соответствующий приказ, после чего «русские ограбили всё, что могли найти и сожгли весь город, имевший тогда тысячу восемьсот деревянных домов» (Костомаров, 1913. С. 304). И, добавлю, другие города, а также множество больших и малых деревень.

Автор-соотечественник Б.Х. Миниха пытается оправдать его, уверяя, что фельдмаршал отдавал такие приказы то ли «чрез силу, неохотно», то ли в состоянии раздражения от приступов «крымской лихорадки», но тут же проговаривается: этот протестант в русском мундире «не питал никакого сочувствия к тюркам и монголам (?), считая их наследными врагами христианства» (Vischer, 1938. S. 397).

Таким образом речь идёт о чисто христианском фанатизме, под влиянием которого Б.Х. Миних, среди прочего, отдавал приказы и о планомерном уничтожении парков, садов и виноградников Крыма: «Бессмысленность этого человека, именуемого фельдмаршалом, дошла до того, что даже сады и виноградные лозы были вырублены по его приказанию» (Чеглок, 1910. Т. II. С. 37). А, может быть, и в самом деле, Б.Х. Минихом руководило естественное едва ли не для каждого христианина неприятие исламской культуры? И его чувство прекрасного заслонила слепая ненависть к «нечестивым» мусульманам?

Чтобы ответить на этот вопрос, стоит прибегнуть к проверенному методу сравнения. Обратимся к гораздо более ранней, а значит, и более фанатичной эпохе истории христианства. Королева Изабелла Испанская (1451—1540), отличавшаяся даже в свой жестокий век безумной ненавистью к иноверцам, кровавыми репрессиями изгнавшая из своего королевства самую образованную и культурную часть своих подданных — сотни тысяч мусульман, всё же обладала чувством прекрасного. Она, при всех её необычных качествах, была европейской женщиной — и указала сохранить шедевры исламского зодчества, в том числе великолепный дворец-замок Альгамбру (XIII—XIV вв.). Более того, эта христианнейшая королева завещала похоронить её в сердце этого шедевра мусульманской духовности и культуры.

Поэтому следует признать, что образованный и куда более современный (по отношению не к ней, а к нам) Б.Х. Миних выглядит в сравнении с Изабеллой просто неевропейцем. Или некультурным европейцем. Впрочем, его можно если не простить, то понять. Он прожил слишком долго в России, в стране, где не только иноземные, но и собственные старые шедевры никогда не ценились. В отличие от Европы, их попросту в грош не ставили (да и сейчас не ставят). Но вернёмся к нашей теме.

Кроме огромного количества архитектурных и ландшафтных памятников, впервые в истории Крыма подвергшихся тотальному истреблению, столь же целенаправленно было уничтожено духовное и культурное наследие народа. Это была трагедия не только национального масштаба. Был нанесён невосполнимый урон всей мусульманской цивилизации. Именно тогда была сожжена основная часть Ханского архива, который в Крыму выполнял функции и государственного архивохранилища. От него уцелело лишь 119 кадиаскерских книг (дефтеров), много позднее обнаруженных проф. В.Д. Смирновым в симферопольском губернском архиве (Бартольд, 1973. С. 356). Эта утрата также стала катастрофой не только национально-культурного плана: навсегда лишилась части основных источников историческая наука в целом.

Дымом ушли в раскалённое крымское небо оригиналы старинных и современных ханских шертнаме (государственных договоров), мохаббатнаме (официальных посланий) и фирманов (жалованных грамот). С тех пор учёные вынуждены отыскивать дубликаты крымскотатарских внешнеполитических документов только в зарубежных архивах. Ну, а шертнаме искать просто негде. Эти внутрикрымские грамоты, дававшие основную информацию, среди прочего, о мурзинском и бейском землевладении, об экономике города и села в целом, об авторстве и истории создания архитектурных и иных шедевров на протяжении всего ханского периода истории Крыма, за рубеж не отсылались, да и копий с них не осталось...

Особая речь — о книжных сокровищах. После падения Золотой Орды книжная культура сохранилась в Крымском, Казанском, Астраханском ханствах и Ногайской орде. Мало того, современные учёные говорят об оживлённом книгообмене между этими культурными центрами, об их «контактах со Средней Азией и Османской империей». Поэтому «постзолотоордынские государства представляли собой единое культурное пространство, связанное общностью традиций, языка, науки, литературы и образованности. Но не только Джучидские государства были источниками, из которых рукописные книги попадали в Крым. Естественно, что поток рукописей из старых культурных центров исламского Средневековья — Ирана, Египта и Сирии также не миновал Крымского ханства» (Зайцев, 2009. С. 33). Сколько их осело в собраниях образованных крымцев, тянувшихся к науке и культуре, — мы никогда не узнаем, так как в 1736 г. огромное большинство литературы было обречено на ликвидацию.

Погибли практически все большие и малые книгохранилища, в том числе Ханская библиотека⁶, в которой хранились не только современные книги, но и литература, некогда принадлежавшая ещё ханам Золотой Орды (Зайцев, 2006а. С. 87). В огне, охватившем бахчисарайскую соборную мечеть, погибла личная библиотека, некогда любовно собранная Селим-Гиреем I, имевшая огромное культурно-историческое значение (Крымский, 1930 «а». С. 6). Чудом уцелевшие 124 тетради из библиотечного архива, обнаруженные В.Д. Смирновым в XIX в., — вот и всё, что осталось от знаменитого книгохранилища Гиреев (Музафаров, 1991. Т. I. С. 97).

Далее, погибла одна из крупнейших частных библиотек, собранная Мехмедом-эфенди, кади-эскером и одним из выдающихся учёных и признанным эстетом XVIII в., а также его сыном Эбу-с-Саидом, продолжавшим дело отца (Зайцев «а», 2006. С. 89). Тогда же были сожжены или ликвидированы иным способом библиотеки, принадлежавшие столичным и провинциальным медресе, а также частные собрания. Утверждают, что из всего библиотечного богатства Крыма чудом удалось спасти лишь упомянутые 124 переплетённые тетради, которые были переданы в Императорскую Публичную библиотеку в Петербурге (Бартольд, 1965. С. 369). Академик В. Бартольд не знал, что уцелело ещё около 350 томов Ханской библиотеки, но и они не достались народу Крыма: в конце XX в. они оказались там же, в Ленинграде (подр. см.: Возгрин В.Е. Мародёрство // ГК. 07.08.1995).

Без остатка сгинули не только мусульманские, но и христианские книгохранилища крымской столицы. Известен лишь один, случайно отмеченный в исторической литературе факт такого рода (остальные, боюсь, никогда не отразятся в зеркале истории). Так, не стало расположенной в столичном городе «замечательной библиотеки, принадлежащей тамошней иезуитской миссии, [которая] была или сожжена или затоплена вином, так как иезуиты, которые при нашем (то есть русского воинства. — В.В.) приближении обратились в бегство, предварительно спрятав часть книг и рукописей в погребе, в котором вошедшие тупа казаки, напившись пьяными, вылили вино» (Брун, 1867. С. 20).

Фельдмаршал Б.Х. Миних Холст, масло

Европейская наука ещё долго не могла примириться с гибелью этого великолепного, по-видимому, самого богатого в странах Чёрного моря собрания европейской литературы, в котором, как пишет итальянский историк, имелось немало «редчайших рукописей (rarissimi manoskritti) старых авторов», собранных отцами-иезуитами в том же, пока ещё обильном на памятники классической и эллинской книжности, регионе (Canale, 1855. Vol. II. P. 222). Что понятно. Начиная с IV в. до н. э. и вплоть до V века н. э. греки, потом римляне, а затем и венецианцы, надолго отправляясь на край света, брали с собой единственное, что как-то могло заменить общество и друзей: книги. Сколько сотен и тысяч этих раритетов осело в Крыму — неизвестно. Даже если судить по бахчисарайскому католическому собранию — очень много.

Теперь, когда они погибли, кому-то из казаков пришло в голову послать в дар императрице кое-что из случайно уцелевшего. Набросав пару коробов книг, их отправили на перекладных в Петербург. Там оказалось, что это — собрание разрозненных, случайных и оттого малоценных томов. Тем не менее Анна Иоанновна, женщина, ненамного грамотнее составлявших эту «коллекцию» казаков, старинные книги приняла и с удовольствием украсила ими полки своей не слишком богатой личной библиотеки (Canale, 1855. Item).

Как сообщали современники этого всесожжения, куда бы русское «войско ни проникало, везде оставило груды пепла» (Сестренцевич-Богуш, 1806. С. 346). То есть в течение тех нескольких дней яростного разрушения единственного научного и культурного центра, каким для всего Суеверного Причерноморья являлся Бахчисарай, был нанесён трудно представимый ныне урон как для общеевропейской культуры, так и для народа — носителя этой культуры. Впрочем, попытаюсь дать оценку этой катастрофе, опираясь на мнение великого подвижника культуры, равно уважаемого как в Крыму, так и в России.

Академик Дмитрий Лихачёв: «Если в результате какой-нибудь разрушительной катастрофы с лица земли исчезнут все центры образования и культуры, если на свете не останется ничего, кроме библиотек, у мира и человечества будет возможность возродиться» (цит. по: Санкт-Петербургский университет. № 12 (3798). 2009. С. 7). И, осмелюсь добавить, наоборот. Если народу не оставили его центров образования и культуры, его библиотек, то не являлось ли это подсознательной (а, может быть, и сознательной) попыткой лишить его способности к самовозрождению после действительно «разрушительной катастрофы», которую с таким размахом готовили ханству в русской столице⁷?

Впрочем, соображения дилетанта книжного (библиотечного) дела пора сменить размышлениями испанского исследователя, профессионала, специально занимавшегося проблемой уничтожения книг, извинившись за чрезмерно обширную цитату.

«Когда книга сгорает, когда книга уничтожается, когда книга умирает, что-то в нас самих безвозвратно калечится, усекается, и на этом месте возникает чёрная пустота, пятно тени, питающее ночь, которой человек вот уже много веков старается не дать подступить. Когда сгорает книга, погибают все жизни, сделавшие возможным её существование, все жизни, содержащиеся в ней, и все жизни, которые в будущем эта книга могла бы одарить теплом и знанием, умом, наслаждением и надеждой. Уничтожить книгу — то же самое, что убить душу человека. А это иногда — ещё хуже, ещё подлее, чем убить его тело.

Бывают убийства сознательные, совершаемые вполне осознанно, с ведома воли. Преступления, которые, возможно, оказались бы объяснимыми или хотя бы спорными, будь они совершены в порыве страсти, гнева, патриотизма, ненависти, ревности, под влиянием утопических идей или по неведению. Но убийству книги, разрушению библиотеки почти никогда не бывает объяснения или смягчающих обстоятельств. Напротив, речь идёт о волевом акте, сознательном и жестоком, символическом и злодейском. Ни одно убийство книг не бывает случайным. Ни одно убийство книг не совершается по наивности». (Книгоубийцы // Перес-Реверте А. Корсарский патент. М., 2005. С. 44—45).

О человеческих жертвах 1736 года вообще страшно говорить. Крым обезлюдел: «уцелела лишь та часть населения, что успела бежать в горы» (Вольфсон, 1941. С. 61). Груды трупов на улицах и дорогах лежали неделями, их было некому погребать. Они разлагались, появилось множество очагов заболеваний. В результате все эти зверства русской армии обратились против неё же самой. Если в боях пало ничтожное количество солдат, то эпидемия унесла 27 500 из 30 000 вступивших в центральный Крым (Куропаткин, 1910. С. 439; Костомаров, 1913. С. 305). Крымцев же, которые успели бежать, спас чистый горный воздух, а в ханском войске их за всё время русского нашествия пало не более 2000 человек.

После полного разорения Акмесджида и частичного — Карасубазара Б.Х. Миних планировал поход на Кефе и Керчь. Но, согласно источникам, которыми располагал его первый авторитетный биограф, ещё на склоне лета, задолго до того, как командованием русского войска будет принято решение оставить Крым, «с каждым днем множилось недовольство в армии. Треть людей была от жары больна, а остальные еле ползли, от пекла многие прямо на ходу падали мертвыми» (Halem, 1803. S. 66).

Согласно информации, циркулировавшей среди иностранных дипломатов в Петербурге, уже тогда стало известно, что Б.Х. Миних потерял, в целом, гораздо больше солдат, чем он сообщил в своём официальном докладе о результатах похода. Английский представитель в Петербурге К. Рондо писал в Лондон: «по количеству рекрут, собираемых в этом году (после окончания кампании, так как К. Рондо пишет это письмо в сентябре 1736 г. — В.В.), можно заключить или что Государыня готовится на многолетнюю распрю, или что потери русской армии значительнее показанного. Уже подписан указ о сборе шестидесяти тысяч рекрут... [которые] предназначаются для пополнения армии, так как о сформировании новых полков не слыхать. Сделано также распоряжение о закупке для армии сорока тысяч лошадей» (Рондо, 1892. С. 31—32).

После разорения Карасубазара, одновременно с голодом, всё ещё терзавшим российскую армию, начались и распри среди высшего командования. Генерал-лейтенант российской армии, принц Людвиг Гессен-Гомбургский протестовал против распоряжений Б.Х. Миниха, собиравшегося далее идти в Восточный Крым. И дело, кажется, было не в болезнях и нехватке провианта, которые делали новый поход невозможным. Некоторые авторы утверждают, что конфликт начался ещё в Бахчисарае, когда провиант ещё не подошёл к концу (Schmidt-Phiseldek, 1784. S. 168). Это была попросту неприязнь члена штаба к бездарному командующему. Принц «осуждал все распоряжения фельдмаршала, и о нём самом отзывался дурно при офицерах и даже в присутствии солдат; жалел последних, когда им приходилось что-либо вытерпеть». Наконец, он отправил Э.И. Бирону (тогда уже всесильному обер-камергеру) письмо, в котором доказывал, что во всех неудачах армии виновен единственный человек — её командующий.

Но письмо это было переслано Э.И. Бироном обратно в Крым самому Б.Х. Миниху, после чего взаимная ненависть генерала и фельдмаршала стала смертельной, ведь в письме речь шла о том, что все походные бедствия и высокая смертность личного состава — «от непредусмотрительности начальника армии, который хотел заморить людей голодом и трудами». Кроме того, принц сделал предложение офицерам-соратникам, если фельдмаршал велит идти дальше (на Керчь?), то не слушаться его приказаний, «а если он возьмется употреблять власть, то арестовать его и передать начальство ему, принцу, как самому старшему генералу армии». Б.Х. Миниха должны были всё же судить, и он отделался легко лишь благодаря тому, что уже не было в живых одного из самых опасных его врагов, графа Р.Г. Левенвольде, умершего в конце 1735 г. (Манштейн, 1875. С. 97).

Через год эта распря достигла настолько высокого накала, что могла быть отнесена к числу государственных проблем. Во всяком случае, неуживчивостью двух военачальников была вынуждена заниматься императрица, после поданного ей весной 1738 г. А.И. Остерманом (как видно из текста — не в первый раз) его особого мнения О несогласиях при армии. В нём кабинет-министр докладывал: «Бесспорно истинно то, что несогласие между предводителями армии и генералитетом производят следствия зело вредныя интересу Вашего Императорскаго Величества и всеконечно сожалительно крайне, что мы из приватных, иногда непомерных и вовсе безответных пристрастий наших дерзаем толь великодушной, милосердой и великой монархине подавать повод и случай к побуждению ея на праведное прогневание». И далее: «По причине произошедшаго между обоими генерал-фельдмаршалами несогласия требуется необходимо отделить их некоторым образом друг от друга. А сие можно совершить с великою удобностию когда операции для будущего похода назначены будут...» (АСПбИИ. Ф. 36 (Воронцовых). Д. 136/36, № 5 (№ 36) 1738 года. Л. 15—15 об., 16).

В 1736 г. Б.Х. Миних мог удовлетвориться уже достигнутыми «успехами». Жестокий урон понесла не только русская армия. Сельское хозяйство большей части Крыма было практически уничтожено, а гибель множества его жителей не позволяла рассчитывать на скорое восстановление экономики. Это положение натолкнуло Б.Х. Миниха на простую, в общем-то, мысль: если пресечь контакт собственно крымской части ханства с окружающим миром, лишить его возможности получить помощь извне, то население полуострова может полностью вымереть само по себе. То есть с минимальным вооружённым вмешательством, для чего фельдмаршал полагал достаточным «держать татар в Крыму, чрез что они сами себя принуждены будут разорить» (Соловьёв, 1988. Кн. X. С. 399).

Более подробно об этом плане писал один из спутников Б.Х. Миниха (адъютант генерал-майора Магнуса Бирона): «Если года два таким образом против Крымцов подействовать и крепко там (в Перекопе. — В.В.) засевши... их самих в их полуострове запереть, то я думаю, что они бы Российскому скипетру скоро покорились и о принятии их под защищение Российское сами просить будут...» (Записка, о том, сколько я памятую о крымских и турецких походах. Одесса, 1836. С. 17).

Таким образом, именно царскому фельдмаршалу принадлежит идея голодной блокады предварительно опустошённого полуострова. Её было легко установить, оседлав Перекопский перешеек и полностью перекрыв вход и выход для гибнущего населения. Помимо того, что страна была разорена, а значительная часть населения выбита, запланированный голод должен был усугубиться ещё по одной причине. Русское войско, покидая Крым, уводило с собой в рабство десятки тысяч крымских татар — самых молодых и крепких, работоспособных мужчин и женщин, которые, оставшись, могли бы как-то противостоять реальной угрозе всеобщей голодной смерти (Schlechta-Wssehrd, 1863. S. 38).

В тот раз осуществить людоедскую идею Б.Х. Миниха не пришлось (что удастся только российским большевикам, которые в 1922 г. изолируют полуостров с той же целью — и добьются голодного мора среди крымцев). Но этому помешало отнюдь не отсутствие твёрдости в намерении сгубить целый народ: «в армии стала обнаруживаться заметная убыль; третья доля её подверглась болезням, а прочие состояли из людей до того слабых, что они едва передвигали ноги» (Манштейн, 1875. С. 84). Голод был такой, что Б.Х. Миних слал гонцов за провиантом к своему подчинённому П.П. Ласси, воевавшему на Кавказском побережье, впрочем, тщетно: у того ситуация была ненамного лучшей (Haven, 1743. S. 82)...

Лишь в Перекопе, точнее, в причерноморских степях за ним удалось снова разжиться скотом — уже ногайским. Но и его хватило ненадолго, так как подтянувшиеся с полуострова ханские отряды, а также собравшиеся к Перекопу ногайские конники препятствовали снабжению русского войска провиантом и водой⁸. Отчего вновь начался голод и люди гибли, даже укрывшись за крепостными стенами Перекопа, среди прочего оттого, что «в крепости Перекопской регулярному гарнизону за недостатком хорошего воздуха и воды и за несвободным сообщением быть трудно». Поэтому остатки русского войска вскоре ушли из этой последней на земле Крыма твердыни, успев перед этим «крепость и каланчи (обе старинные сторожевые башни Ора. — В.В.) до подошвы разорить и подорвать, а пушки и амуницию с собой взять» (Соловьёв, 1988. Там же). О том же пишет Абдулгафар Кырыми: «Наконец, уходя, при помощи мин они подняли в воздух крепость Ор и на девяносто четвёртый день вторжения в Крым убрались вон...» (цит. по: Халим Гирай, 2008. С. 129).

Очевидно, это всё же преувеличение, так как на самом деле на полное разрушение крепости у миниховского войска не хватило ни сил, ни технических возможностей. А 16 августа, сразу после выхода войск из Ор-Капы, были взорваны лишь «стены и часть домов этого города» (Обзор главнейших происшествий в России с кончины Петра Великого до вступления на престол Елисаветы Петровны. Сочинение Александра Вейдемейера. СПб., 1848. С. 27). Судя по всему, крепость подлежала восстановлению, к чему крымские татары приступили в том же году.

Примечания

1. Использование маломерных судов при осаде Азова было предусмотрено для того, чтобы лишить крепость возможностей усиления гарнизона и подвоза провианта и военных материалов морем. Всё это обычно доставлялось небольшими судами из Крыма (Еникале) прямо в крепость. Исключение составляли грузы, транспортировавшиеся из Турции. В таких случаях крупные корабли разгружались у выстроенного несколько южнее Азова более глубоководного причала Ахче Кумлар, откуда уже сушей перевозились в крепость (Весела, 1969. С. 125). Приблизительно ту же задачу должна была решить Днепровская флотилия при осаде следующей турецкой крепости, Очакова.

2. В мае 1736 г., ещё на подступах к Перекопу, Б.Х. Миних доносил Анне Иоанновне, что он готов согласно ее повелению «всех крымских подданных (т. е. отнюдь не только воинов. — В.В.), которые войску Вашего Величества противиться станут, до конца разорить и без остатку искоренить без пощады и милосердия» (Миних, 1897. С. 96).

3. После ряда технических усовершенствований и объёмных земляных работ, проведённых на протяжении предыдущего полувека, ров достиг средней глубины 15, а ширины — более 25 м. С южной стороны вдоль него тянулся вал; при этом высота от подошвы рва до гребня вала составляла почти 22 м. Оборона была усилена 6 каменными башнями с артиллерией. Однако, в случае, если во рву не было воды, его форсирование чрезвычайно облегчалось: наступавшие легко добирались до основания вала, где могли беспрепятственно устанавливать лестницы. Именно так и была эта оборонительная линия взята в 1736 г.; при этом русских пало всего то ли 7, то ли 10 человек (Костомаров, 1913. С. 301).

4. Можно задать себе другой вопрос: а зачем это было нужно основной массе исполнителей расправы над древним наследием ханского Крыма? Почему они так охотно издевались над культурой чужого народа? Ответ даёт уже не немецкий, а российский историк, говоря о глубоком неприятии этой массой вообще какой-либо книжной (письменной) культуры. Такой уж сложилась ситуация во всей тогдашней России: «Разсмотрев сословия, мы видим, что понятия у них были тупы и неразвиты, образование шатко, нравственность слаба. Дворяне бежали от учения (крестьяне от нищеты и тяжести налогов), духовенство проводило жизнь небезупречную, а простой народ пребывал в лености, праздности, татьбе (воровстве. — В.В.), разбоях и смертных убивствах, как сказано об этом в указах» (Законодательство Анны Иоанновны. Опыт систематического изложения. Соч. АС. Парамонова. СПб., 1904. С. 113).

5. Одним из немногих оставшихся местных жителей был знаменитый в своё время целитель Салгир-Баба, происходивший из рода известных шейхов. К старости он стал суфием, поселился на святом месте, у источника близ города, где предавался размышлениям и лечил людей с помощью снадобий и молитв. Деньги, которые приносили ему исцелённые, он раздавал бедным. Согласно устному преданию, «когда гяуры напали на Ак-Мечеть, Салгир-Баба, не двигаясь с места, молился Богу, в то время один из разбойников лишил его жизни» (цит. по: Абдулаева, 2005. С. 6).

6. «Миних сжёг город Бахчисарай, где у хана было многочисленное собрание рукописей и печатных книг на татарском и других восточных языках» (Ромм, 1941. С. 56). «Здесь было множество совершенно великолепных (splendid) азиатских рукописей» (Lyall, 1825. P. 350). Эти горькие замечания говорят о том, что катастрофа, постигшая одну из восточных национальных культур, не оставила равнодушными и европейцев. Впрочем, и русских поджигателей не назовёшь равнодушными к книгам и рукописям, иначе они просто не обратили бы внимания на эти многочисленные библиотеки.

7. Эту катастрофу можно сравнить разве что с тем, что произошло в Центральной Америке вскоре после открытия её европейцами. Католический епископ Диего де Ланда, прибывший в Новый Свет вслед за конкистадорами, сжёг всю индейскую литературу, считая, что это облегчит его миссию — обращение коренного населения в христианство. При этом практически полностью была уничтожена история одной из великих цивилизаций нашей планеты, и утрата эта невосполнима.

8. После первого взятия Ор-Капы город был полуразрушен, очевидно тогда же русскими были непредусмотрительно засыпаны имевшиеся в нём артезианские колодези с пресной водой (Шевелев, 1844. С. 602). Теперь ближайшие источники воды находились примерно в 8 км от крепости, что ещё до подхода крымцев доставляло известные трудности для не лучшим образом организованной армии (King, 1788. S. 220). Участник похода записал в те дни: «а провианта при армии был недостаток и привести было не можно [потому] что татары не допускали и [мы] стояли две недели и разорили Перекоп» (Порхомов, 1897. С. 11).