в) Ислам

Остро характерная для христианства черта последовательной нетерпимости к «неверным, чужим», исламу несвойственна. Конечно, во времена и Мухаммада, и первых халифов последователи Пророка относились к язычникам достаточно жёстко, но это было вызвано иной побудительной причиной. Широко распространённое в ту пору многобожие представляло собой куда более мощную и агрессивную силу, чем в Новое время. Это делало необходимыми для мусульман и ответные, и предупредительные удары. Что же касается конфессионально родственных мусульманам сторонников единобожия — или монотеистов, то есть иудеев и христиан («людей Писания»), — то в Коране им посвящено немало добрых слов (см., напр., 2:59; 3:107, 109, 198—9; 4:62—88 и мн. др.). Эти слова не расходились с делом уже при жизни Мухаммада. Тем из монотеистов, что проживали на территории его общины, были предоставлены широкие права; действовал и великий принцип свободы вероисповедания, сжатый до одной чеканной строки Корана: «Нет принуждения в религии» (2:257).

Да и в дальнейшем «индивидуальность людей Писания, прежде всего иудеев и христиан, а затем и зороастрийцев, уважалась» (Грюнбаум, 1986. С. 72—73); их даже освобождали от воинской службы. Правда, они платили особый налог джизью, но взамен им гарантировалась зимма, то есть обязательство «защищать их жизнь и собственность, свободное отправление религии и автономию религиозной общины» (там же), — а плата за освобождение от воинского набора, за обеспеченную безопасность никогда не может быть слишком высокой.

Такая терпимость, прямо и недвусмысленно предписываемая Кораном (29:45), также имеет глубокие морально-философские корни. В Коране логически обосновывается и неустанно повторяется принцип ат-таухид, то есть утверждение единства и единственности Бога, призывы не примысливать Ему никого «в сотоварищи» (см., напр., 4:51). Но единство Бога логически требовало и единства человечества, Им созданного (10:20). Столь же логична невозможность для Бога, для Его высшей справедливости и милосердия, открыть истину одним народам и скрыть её от других. Поэтому истинная вера тоже едина, и Коран не отрицает библейских и евангельских откровений. Более того, и сам он дан «только в подтверждение истинности того, что было ниспослано до него» и в изъяснение Писания (10: 38: также см. 7:156; 9:112 и мн. др.). Притом и Мухаммад — вестник той же истины, что была открыта его предшественникам, великим пророкам Адаму, Ною, Аврааму, Моисею и Иисусу (3:78; 42:11).

Другое дело, что чистая религия Ибрахима (Авраама) со временем оказалась частично искажённой или полузабытой иудеями и христианами (3:58). Эти последние развили отдельные догмы, явно противоречащие монотеистической основе Писания (идеи Троицы, искупления, боговоплощения и др.). И Коран выступает в защиту древней истины, творчески развивая монотеизм до его логического совершенства, придавая ему абсолютный и безусловный характер (5:10, 21—22). Важно заметить, что при этом Пророк вёл борьбу с искажением дорогих для него истин, но не с христианством или иудаизмом, в ауре которых сложилась его личность. Более того, сам Аллах устами Мухаммада гневно обличает тех мусульман, которые противопоставляют друг другу эти две великие религии и ислам: «Они — неверующие по истине. И уготовали Мы неверным унизительное наказание!» (4:149—150).

Упомянутое кораническое учение об изначальном единстве человечества объясняет причину полного и глубоко обоснованного в исламе неприятия дискриминации людей по расовым, национальным, социальным, культурным и отчасти даже религиозным (2:59) признакам. То, что эти идеи успешно претворялись в жизнь, подтверждали примеры не только средневековых конфессионально пёстрых обществ Крыма или, скажем, арабской Сицилии, но и более древней мединской общины Пророка (уммат ан-наби), и в те жестокие времена являвшей собой высокий образец человеческого равенства (подр. см.: Ислам. С. 242).

Не менее остро была осознана мусульманами опасность дуализма, бинарности. Конечно, и в повседневности пёстрой мединской общины, и в длительных странствиях ученики Пророка не могли не сталкиваться со своими же единоверцами сторонниками двойной морали, самоизоляции и других непременных атрибутов дуализма и бинарной непримиримости. Не смея нарушить толерантные максимы Мухаммада, они тем не менее отмечали этих нестойких особым, уничижающим термином ас-санавий, исключая их тем самым из числа истинно правоверных.

Итак, манихейство, способное превратить любые различия, в том числе и внутренние (т. е. между богатыми и бедными единоверцами, народом и властью, религиозными, владельческими общинами и т. д.), в бескомпромиссный смертоносный конфликт, для последовательных мусульман неприемлемо уже в идеологическом плане¹. Показательно, что ощущение опасности манихейства, борьба с этой действительно заразительной (как и большинство других первобытно-биологических архетипов) идеологией поддерживали высокое духовное напряжение ислама в течение всей его истории. Уже в Средние века с манихеями, считавшимися нарушителями этноконфессионального согласия, яростно боролись аббасидские эмиры аль-Махди (775—785) и аль-Муктадир (908—932); не уступал им в этом смысле и халиф аль-Мамуна (813—833) — эти выводы вполне обоснованы (Виденгрен, 2001. С. 191). И даже в XX в., когда массами в очередной раз овладела необоримая страсть к утверждению именно «своей правды», причём любой ценой, мусульманская национальная партия крымских татар Милли Фирка, верно определив истоки этой нетерпимости, особо подчеркивала в своих программных документах вредоносность межчеловеческого «...раскола на пути достижения социального счастья мусульманского народа» (Ени Дунья. 12.02.1922).

В политическом же аспекте сама идея исламской государственности, предполагающая эгалитарное (уравнительное) светское правление², отторгала последовательно сегрегационные иудео-христианские обычаи и законы об иноверцах-подданных, гетто, о преимуществах в важнейших вопросах только женской родственной линии, об отлучении большинства истинно верующих от права читать проповедь (если нет специального образования) и многое иное. В частности, для мусульман до сих пор остаётся тёмным смысл крестовых походов — как средневековых, так и современных (то есть войн по причине идеологических противоречий).

Мусульмане могли сражаться с людьми Писания (как, впрочем, и друг с другом), но убийство любого человека рассматривалось при этом как вынужденное отступление от принципов исламского гуманизма. А гуманизм этот, возникший задолго до возрожденческого, был (и остаётся) плодом неизменно высокой убеждённости. «Мы предложили залог небесам, и земле, и горам, но они отказались понести его; понёс его один человек» (33:72), — эти коранические строки утверждают роль человека вне рас и конфессий, роль человечества как вместилища божественного. Потому-то мусульманам их вера не позволяла по-манихейски видеть в противнике недочеловека, «унтерменша» (Гитлер) или «насекомое» (Ленин).

Конечно, идеального социального равенства в мусульманском мире достичь не удалось (как, впрочем, и в других мирах-цивилизациях). Но ислам принципиально не мог породить такие реальности, как упоминавшиеся крестовые походы, конкисту, инквизицию, народную охоту на ведьм или более современный антисемитизм — чтобы подтвердить это, вряд ли достаточно одного лишь кросскультурного объяснения³.

Причина этого исторического феномена — полное отсутствие возможности для мусульман (если бы даже возникла такая нужда) обосновать перечисленные позорные для человечества действия какими-то каноническими текстами или хотя бы идеологическими разработками, освященными временем или традицией. Как это было, например, в христианском мире, где одни вполне гуманные отцы церкви утверждали, что повесить мусульманина — это не человека сгубить, но уничтожить зло (св. Бернар), а другие, задолго до Ницше или Гитлера, ещё в Средние века, разработали имевшую известное продолжение идею христианского «сверхчеловека», обладающего особыми правами (Benz, 1958. S. 193—239).

Напротив, терпимость, эгалитарность ислама принесла там, где соблюдались его дух и буква, столь же добрые плоды, сколь манихейская нетерпимость иных религий — злые. Отсутствие непреодолимых сословных и социальных перегородок, полная свобода вертикальных и горизонтальных социальных перемещений, ничем не скованный динамизм экономических отношений, культ радостного труда — короче, весь унаследованный от первых мусульманских общин (и сохранённый в веках благодаря шариату) образ жизни полностью соответствует требованиям и нормам не только традиционных, но и постиндустриальных культур. Разгадка этого внешне парадоксального утверждения — в немыслимой для манихейства гибкости ислама.

Оттого-то ислам так расцвел в последние десятилетия, переживая буквально второе рождение, едва ли не впервые столь полно самовыражаясь «в удовлетворении растущей потребности цивилизации в налаживании и использовании интеграционных механизмов» (вместо свойственного христианской Европе «жесткого политико-правового выравнивания различных цивилизационных элементов»), объявляя «основной политической ценностью стабильность, базирующуюся на этносоциальной однородности всего общества» (Катанджян, 1992. С. 60—61). Поэтому ислам органично и практически беспроблемно входит в современность, становится религией нового образа жизни, достойно отвечает на самые актуальные запросы, в том числе и на порождённые вступлением человеческой цивилизации в эпоху постмодернизма.

Эти факты позволяют говорить о «мусульманском ренессансе» последних десятилетий, когда даже чисто количественный рост мусульманства многократно обогнал другие религии. Известно, что если в начале XX в. мусульманином был каждый десятый, то ныне — каждый пятый житель планеты (Геллнер, 1991. С. 56, 177; Белокреницкий, 1996. С. 161).

Примечания

1. К сожалению, в XX веке общая культура населения России упала настолько, что к концу этого столетия даже специалисты-религиоведы часто не знают простых истин, веком ранее известных обычному государственному чиновнику, а вовсе не учёному. Поэтому приходится снова и снова повторять общие места относительно того, что нетерпимость, фанатизм и истинный (классический) ислам просто несовместимы как разноплановые, непересекающиеся понятия. «Конечно, между татарами есть также ревностные последователи Корана... но религиозных фанатиков в тесном значении этого слова, по существу уже самого исламизма (выделено мной. — В.В.) нет и быть не может» (Лапицкий, 1882. С. 621).

2. «Эгалитарное», поскольку все правоверные, независимо от социального статуса и расовой принадлежности, равны перед законом человеческим и Божьим. «Светское», поскольку в исламе, во-первых, нет такого института, как Церковь, с ее мощными иерархическими структурами, а, во-вторых, из пяти основных ценностей шариата лишь одна (религия) выражает его богооткровенную природу. Четыре же остальные (поддержание и защита жизни, разума, продолжения рода и собственности) имеют чёткую светскую направленность и характер (Сюкияйнен, 1997. С. 10—11).

3. Отдавая должное сильному влиянию на конфессиональную мораль коранических и иных древних исламских текстов, многие авторы все же основной упор делают на исторической практике мусульманских народов, «походы мусульман (арабов, позже турок) сопровождались сильнейшими процессами этнического и расового смешения», в то время как «этнорасовые предрассудки получили сильнейшее распространение именно среди христианских народов Европы» (Козлов, 1993. С. 118). С последним утверждением трудно не согласиться.