1.3.1. Археологический контекст политических событий 1395 г.: антииллюстрация

1. А.И. Романчук в серии своих работ, выходивших с начала 80-х гг. XX в., полемизируя с А.Л. Якобсоном, считавшим, что «после событий конца XIII в. Херсон не был больше крупным поселением» [Якобсон, 1959, с. 233], поставила перед собой задачу во что бы то ни стало доказать существование Херсона в XIV в. как все еще значительного экономического, политического и культурного центра юго-западного Крыма [Романчук, 1982, с. 89—113; 1997, с. 280; 1999, с. 187—202; 2000, с. 205; 2003, с. 261—269; 2005, с. 102 и др.].

При этом дату разрушения города в XIV в. исследовательница относит к самому финалу столетия — 1395/96 г., когда в Таврике якобы появляется «карательная экспедиция» Тимура, действовавшая «против феодалов, выступивших на стороне Тохтамыша, в частности против укрепившегося в Крыму Таш-Тимура» [Романчук, 1982, с. 90; 1997, с. 280; 1999, с. 187—202; 2000, с. 185].

Однако связь данных событий (предполагаемая борьба за Крым между Тамерланом и Таш-Тимуром в 1395 г. уже после поражения Тохтамыша) с выявленным в ходе раскопок в портовой части Херсона археологическим материалом вызывает сомнения. В основном исследовательница в своих выводах опирается на демонстрацию монет и поливной керамики как наиболее яркой составляющей «закрытых комплексов».

Дело в том, что исследователи Херсона крайне редко отмечали в припортовой части города (в других районах они не известны) находки монетных номиналов XIV в. времени правления ханов Золотой Орды — Тохты (1290—1312 гг.). Узбека (1313—1342 гг.) и Джанибека (1343—1357 гг.) [Богданова, 1991, с. 70, 160—163; Романчук, 1999, с. 201; 2005, с. 101—102]. К этой же группе примыкает и одна серебряная монета сербского короля Стефана Душана (1331—1355 гг.) [Бобринский, 1905, с. 16]. Причем наиболее молодым датированным номиналом из «верхнего слоя» является монета мамаевского хана Абдуллаха (1362/63—1368/69 гг.) [Богданова, 1991, с. 162]. Только в одном случае вроде бы удается определить залегание Джучидских монет на разных уровнях слоев разрушения памятника: «в расположенной к юго-востоку усадьбе в верхнем слое разрушения встречены монеты Тохты (1213—1313), а в слое выше, перекрывавшем его, — Узбека (1313—1339) и Джанибека (1338—1357)» [Романчук, 2005, с. 101—102]. Но, к сожалению, ни одна из этих находок не опубликована.

В работе «Кувшины и миски из слоя пожара XIV в. Херсонесского городища (сочетание техники с граффито и шамплеве)» [Романчук, 2003, с. 261—269, рис. 1—10] А.И. Романчук продолжает отстаивать свою прежнюю точку зрения о существовании Херсона в XIV в. как крупного торгово-ремесленного центра юго-западного Крыма. В качестве доказательства правоты своего заключения она приводит два уже неоднократно использованных ею аргумента: 1) «Находки монет в целом на территории Херсонесского городища и, в частности, в портовом районе не позволяют согласиться с тем, что завершающим в жизни города стал конец XIII в.» [Романчук, 2003, с. 261]; 2) А.И. Романчук также считает, что такому выводу (т. е. о значительном сокращении территории жилой застройки поздневизантийского Херсона — В.М.) якобы противоречат и «свидетельства письменных источников, в которых описывается борьба Херсонского иерарха за спорные территории на побережье в конце XIV в.» [Романчук, 2000, с. 199—201].

К письменным источникам обратимся позднее, а сейчас рассмотрим привлекаемые в качестве доказательства существования Херсона в XIV в. как важнейшего экономического центра юго-западного Крыма нумизматические материалы. Тем более что несколько ранее в своей монографии «Очерки истории и археологии византийского Херсона», продолжая давно начатую дискуссию с А.Л. Якобсоном, считавшим Херсон XIV в. незначительным по своим размерам поселением, А.И. Романчук категорически заключает: «Такому выводу противоречат некоторые находки, в том числе и монеты XIV в.» [Романчук, 2000, с. 186].

Даже в своей фундаментальной работе исследовательница избегает каких-либо количественных и качественных характеристик нумизматических материалов, отсылая читателя к отчету К.К. Косцюшко-Валюжинича за 1895 г. [ОАК, 1897, с. 21], сводной характеристике монет из раскопок северо-восточной части Херсонеса в 1908—1912 гг., подготовленной Л.Н. Беловой-Кудь [Белова-Кудь, 1931, № 28, 107, 172, 200, 208, 247, 282, 320, 396, 518, 536], и двум публикациям А.М. Гилевич, содержащим самый общий анализ монетных находок из раскопок портового района в 1963—1966 гг. [Гилевич, 1971, с. 96; 1973, с. 29].

В отчете К.К. Косцюшко-Валюжинича действительно содержится весьма важная информация об обнаружении Джучидских монет: «С наружной стороны оборонительной стены, во время плантажных работ монастыря, найдено 25 сер. и 10 медн. монет Золотой Орды...» [ОАК, 1897, с. 91]. К этому следует добавить, что еще одна «медная монета Золотой Орды с изображением тамги и "Соломоновой" печати» находилась вместе с останками шести человек, «лежавших в беспорядке» между оборонительной стеной и протейхизмой [ОАК, 1897, с. 96].

Ссылка А.И. Романчук на номера монет в публикации Л.Н. Беловой-Кудь как на «монеты XIV в.» вообще вызывает недоумение, потому что только 3 из них (№ 28, 282, 536) «восточные», а № 396 (3 монеты) — «восточно-сельджукские». Остальные номиналы (№ 107, 172, 200, 208, 247, 320, 518) представляют собой позднеримские и византийские монеты (до Константина VII включительно).

В ходе раскопок портового района в 1963—1964 гг. найдено 467 монет. Определить удалось 362 экземпляра. Среди них оказалось 12 Джучидских монет XIII—XV вв.: 2 относятся к XIII в. (№ 12, 276) и 9 к XIV—XV вв.(№ 24, 28, 29, 201, 254, 261, 263, 279, 283) [Гилевич, 1971, с. 62, 64]. Дата чеканки устанавливается только для № 12 (Туда Менгу — 1282—1287 гг.) и № 261 (дирхем 136[1]? г.). Остальные датированы приблизительно XIV—XV вв. Из 693 средневековых монет, обнаруженных в результате раскопок портового района в 1965—1966 гг., 16 определены А.А. Быковым как «восточные» и только 5 оказались джучидскими номиналами XIII—XIV вв. [Гилевич, 1973, с. 29]. Наиболее ранней является монета 1266/67 г. Менгу Тимура (помещение № 53а, слой 3) [Гилевич, 1973, № 221]. Еще две монеты чеканены от имени хана Узбека (1313—1342 гг.) (одна найдена «в верхнем слое» помещения 37 (№ 67), а вторая — в «помещении 58, в слое 3, над слоем горения»¹.

Отдавая отчет в малочисленности имеющегося нумизматического материала XIV в., А.И. Романчук в своей работе «Заметки к истории Херсонеса XIV в.» предлагает «пополнить» монетный фонд данного времени номиналами херсонесской анонимной чеканки с монограммой «ро», т. к. они встречаются и в верхнем слое гибели города [Романчук, 1996, с. 300]. По этому поводу А.И. Романчук заключает: «сами по себе находки монет чрезвычайно важны для оценки торговых связей этого города. Так, например, Н.М. Богданова пишет, что об активном участии Херсона в торговле Северного Причерноморья во второй половине XIII—XIV вв. свидетельствуют находки монет, в частности, монет Золотой Орды. К сожалению, полностью согласиться с таким выводом не позволяет демонстрируемый в таблицах материал: к XIV в. из 120 монет крымских ханов и Золотой Орды относится только 16. Это обстоятельство порождает сомнение в правильности вывода, хотя он вполне правомерен (выделено мной — В.М.). Все дело в том, что не учтен значительный круг материалов, которые подтверждают данный тезис. Прежде всего, это находки, характеризующие стратиграфически отличающиеся слои разрушения поздневизантийского периода, и время обращения монет с монограммой "ро"» [Романчук, 1996, с. 300].

Но сама А.И. Романчук так и не приводит общее количество монет с монограммой «ро», встреченных в слое XIV в., а ссылается на единственное заключение А.М. Гилевич о том, что «верхний слой, снятый в 1963 г., дал 22 монеты с монограммой... Кроме херсоно-византийских монет здесь обнаружены монеты Джучидов XIII—XV вв. и византийская монета Михаила VIII Палеолога (1261—1282 гг.). Эти "нехерсонесские" монеты говорят о том, что слой может быть датирован временем не ранее конца XIV—XV вв.» [Гилевич, 1971, с. 63—64; Романчук, 1996, с. 302]. Как кажется, если даже к 16-ти джучидским монетам XIV (?) в. прибавить 22 медные анонимные херсонесские монеты XII—XIII вв. с монограммой «ро», то экономика Херсона этого времени не будет выглядеть более развитой, а торговые связи не расширятся.

Тем не менее, обращение к нумизматическому материалу дало А.И. Романчук возможность прийти к важному заключению, которым она до сих пор не воспользовалась: «...в слое разрушения найдены две монеты Тохты (1290—1313), а в засыпи перекрывавшей его — Узбека (1313—1339) и Джанибека (1339—1357). Все это, без сомнения, позволяет говорить о том, что пожар, приведший к разрушению усадьбы, имел место не ранее 60-х годов XIV в.» (выделено мной — В.М.) [Романчук, 1996, с. 302]. В дальнейшем эта дата (60-е гг. XIV в.), на которую указывает нумизматический материал из «верхнего слоя» разрушения портовой части Херсона, исчезает из работ А.И. Романчук, а остается только 1395 г. как время разрушения поздневизантийского города Тимуром.

В качестве иллюстрации научной объективности своей точки зрения, А.И. Романчук в статье «Кувшины и миски из слоя пожара XIV в.» на 10 рисунках помещает изображения 31 фрагмента поливных сосудов (кувшинов и мисок). По ее заверению, они происходят «из слоев разрушения в портовом районе, датируемых на основании нумизматических данных именно XIV в.» [Романчук, 2003, с. 262, рис. 1—10]. Но из общей характеристики представленного материала (двух видов кувшинов и мисок) выходит, что «подобные сосуды в настоящее время датируются XIII в.» [Романчук, 2003, с. 263]. Тем не менее, автор указывает на то, что «некоторые глазурованные миски, близкие по характеру орнаментации, были обнаружены в домах, которые, судя по стратиграфии и нумизматическим находкам, прекратили свое существование после пожара XIV в.» [Романчук, 2003, с. 263].

Остается только сожалеть, что исследовательница уже в который раз не дает возможности читателю получить хотя бы самое общее представление не только о составе так называемых «закрытых комплексов» из «слоя пожара XIV в.» в портовом районе Херсона, но также и об их топографии, стратиграфии и нумизматическим находкам. Это тем более важно в связи с тем, что из приводимого в статье описания поливных изделий только 14 из 32 имеют указание на место их находки в помещениях (№ 48, 47а, 54, 3а, 47, 46, 4, 61, 10, 43, 40, 52) или строительной траншее (у помещения За). Причем в помещении № 48 в «слое пожара XIV в.» обнаружено 2 фрагментированных поливных керамических изделия, а в помещении № 3а второй фрагмент (№ 17) «найден в строительной траншее начала XIV в.» [Романчук, 2003, с. 266].

На рис. 8 отсутствует изображение фрагмента «стенки с остатками ручки красноглиняного кувшина с шахматным декором» (№ 22). Оказывается, что еще несколько таких сосудов было обнаружено «в слое пожара XIV в.». К тому же подобные поливные кувшины, изготовленные с помощью формы, «не представлены в публикациях керамики из Херсонеса». И только один аналогичный «кувшин из раскопок в Солхате (Старый Крым, датирован XIV в.) опубликовал М.Г. Крамаровский» [Романчук, 2003, с. 266—267]. Этим информация о столь редких для Херсона изделиях исчерпывается, и заинтересованный читатель не сможет не только их увидеть, но и узнать о месте находки данных артефактов.

Остальные же находки, как сказано в описании, происходят из раскопок портовых кварталов 1 и 2, цитадели и Северо-восточного района города. Все это производит впечатление весьма странной и уж совсем нерепрезентативной выборки археологического материала (по 1—2 предмета) в виде единичных фрагментов поливной керамики из сомнительных «закрытых комплексов» 1395/96 гг.

В ряде случаев автор явно испытывает затруднения с определением времени бытования публикуемых фрагментов поливной керамики. Поэтому некоторые из них не датированы (№№ 10—12), либо время их бытования определяется в пределах двух (!) столетий — XIII—XIV вв. опять же «на основании стратиграфии», которая ни разу не представлена в публикациях [Романчук, 2003, с. 266, рис. 7, № 14, портовый квартал 2, помещение 4, НЗХТ № 53/36962].

Видимо, осознавая крайнюю недостаточность приведенных ранее «доказательств» в пользу своего утверждения, исследовательница портовой части Херсона делает оговорку: «Безусловно, на основании нескольких, описанных выше сосудов делать какие-либо глобальные выводы преждевременно». Вместе с тем, подобное признание не мешает А.И. Романчук прийти к оптимистическому заключению: «Однако именно эти керамические изделия, имеющие аналогии среди материалов памятников Крыма и более удаленных районов, свидетельствуют о том, что жители Херсона, уцелевшего после разгрома последней четверти или конца XIII в., сохранили региональную торговлю (в пользу такого предположения говорят и монеты) и, возможно, некоторых из своих партнеров из городов Западного побережья Черного моря» [Романчук, 2003, с. 268].

И поэтому, основываясь исключительно на материалах портового района города, А.И. Романчук приходит к выводу: «Вряд ли Херсон в XIV в. сократился до жалкого, незначительного по размерам поселения "с точечной застройкой", расположенного в основном в портовом районе. На основании "умолчания источника" ранее делался вывод о глубоком кризисе в VII в. и "об обезлюдивании Херсона" в VIII в., однако археологическое изучение городища в последние годы, анализ коллекций, хранящихся в фондах заповедника, показали некорректность такого вывода. Возможно, в будущем мы сможем дать объяснение, почему в том или ином из кварталов Херсона поздневизантийского периода сохранились (или отложились) материалы XIV в., в других же они отсутствуют» [Романчук, 2003, с. 269].

«Перспектива» дискуссии очевидна. Но чтобы придать ей научное направление, необходимо, прежде всего, опубликовать данные стратиграфии памятника (а этого А.И. Романчук так и не сделала за четыре десятилетия изучения портового района города). Желательно, чтобы в ней нашла отражение фиксация нумизматических и других находок в местах их залегания с материалами закрытых комплексов, связанных со следами тотальных или локальных пожаров и разрушений. Только в случае решения данной задачи споры по поводу времени гибели поздневизантийского Херсона приобретут, наконец, конструктивный характер и форму корректной научной дискуссии.

Собственно, ничего нового в таком предложении нет. Странно только то, что об этом в таком контексте приходится «дискутировать» с А.И. Романчук, которая еще в 1986 г. в своем монографическом исследовании по исторической топографии города XII—XIV вв. определяла актуальные задачи, стоящие перед исследователями Херсона: «установление детальной стратиграфии городища, отражающей всю многовековую жизнь города; уточнение времени основания и гибели города, а также выявление основных перестроек и строительных периодов; увязка стратиграфии городища с оборонительными сооружениями; выяснение вопросов роста территории города; уточнение времени бытования массового археологического материала» (выделено мной — В.М.) [Романчук, 1986, с. 24]. Однако приходится констатировать, что и по истечении двадцати лет поставленные задачи еще весьма далеки от своего решения [см., например, Богданова, 1995, с. 104—116].

2. Издание Х.-Ф. Байером на русском языке поэмы иеромонаха Матфея «Сказание о городе Феодоро», только предположительно датируемое публикатором 1396 г. [Байер, 2001, с. 196]², по всей видимости, вдохновило А.Г. Герцена вновь обратиться к разработке идеи разгрома Мангупа войсками Тамерлана (первым идею непосредственной связи сообщаемых в поэме Матфея «сведений» о запустении города Феодоро и походом Тамерлана в 1395 г. высказал А.А. Васильев [Vasiliev, 1936, p. 191]). Поэтому он пишет: «В середине 90-х гг. (XIV в. — В.М.) Крым оказался втянутым в грандиозную междоусобицу Тохтамыша и Тимура, в результате которой юго-западная часть полуострова подверглась разгрому, сопоставимому по последствиям с учиненным здесь ранее Ногаем. Теперь главный удар пришелся по возрожденной столице княжества Феодоро, обращенной в руины (выделено мной — В.М.). Последствия этого наблюдал иеромонах Матфей, летом 1395 г. направленный в Ялту Константинопольским Патриархом в качестве экзарха. Матфей — автор первого (и единственного — В.М.) дошедшего до нас описания столицы феодоритов, выполненного в форме стихотворного диалога между странником и городом, лежащим в руинах. Восхищаясь необычностью и живописностью местоположения, странник в то же время с горечью оплакивает безлюдность города, что в дальнейшем изложении объясняется басурманским нашествием» [Герцен, 2007, с. 27—28].

Начало возрождения жизни на Мангупе исследователь относит к 60-м гг. XIV в., основываясь на надписи, обнаруженной во время раскопок базилики в 1913 г., и считает, что в «ней прямо говорится о восстановлении в 1362 г. Феодоро и строительстве некоей "Пойки", под которой следует, вероятнее всего, понимать цитадель — фактически кремль будущего города» [Герцен, 2007, с. 27].

Если следовать хронологической схеме истории Феодоро-Мангупа второй половины XIV в., предлагаемой А.Г. Герценом, то возрожденный в 1362 г. город был разрушен в 1395 г. в результате нападения войск Тимура (или Едигея). В таком случае на территории памятника и, прежде всего, в цитадели города, в ходе многолетних раскопок должны были быть обнаружены закрытые комплексы, представленные артефактами, отложившимися в культурных напластованиях за 1362—1395 гг. Однако исследователю до сих пор ни разу не удалось продемонстрировать археологические комплексы Мангупа, датированные этим временем. Поэтому он вынужден прибегать к характеристике материала самого общего порядка, датируя имеющиеся находки XIV—XV вв.

В сравнительно недавно вышедшей работе «Поливная керамика из раскопок цитадели Мангупа» А.Г. Герцен и В.Е. Науменко отмечают: «наилучшим образом здесь (в цитадели — В.М.) представлены культурные горизонты, относимые к последнему этапу жизни акрополя Мангупа — слои функционирования и разрушения XIV—XVI вв. Находки более раннего времени единичны и распределены на исследованной территории крайне неравномерно, датируются они в основном по аналогиям. Тем не менее, учитывая, что цитадель может рассматриваться как пространственно закрытый комплекс, этапы развития которого установлены в результате многолетних исследований, имеется возможность попытаться коррелировать с ними группы происходящих отсюда материалов, из которых особого внимания заслуживает глазурованная керамика (выделено мной — В.М.)» [Герцен, Науменко, 2005, с. 257].

К тому же авторы специально отмечают: «Процесс формирования слоя XIV—XV вв. отражает исторический период становления, развития и гибели поселения, отождествляемого со столицей княжества Феодоро» [Герцен, Науменко, 2005, с. 261]. Причем согласно сформулированной ранее А.Г. Герценом концепции создания архитектурного ансамбля памятника, они выделяют и два этапа формирования культурного слоя цитадели Мангупа, «запечатленных в археологической ситуации». Первый этап охватывает временной отрезок с начала строительства цитадели в 60-х гг. XIV в., включает в себя «связанное с ним разрушение жилых построек, оказавшихся на трассе северо-западной куртины», и завершается частичным разрушением «цитадели в конце этого столетия» (1395 г. — В.М.). Второй этап начинается с восстановления и реконструкции оборонительных рубежей акрополя Феодоро в 20-х гг. XV в. «Событием, определившим завершение данного этапа и формирование культурного горизонта в целом, явился захват цитадели в финале турецкой осады Мангупа 1475 г.» [Герцен, Науменко, 2005, с. 261].

После столь четкого определения хронологии формирования культурного слоя, выявленного, по заверению исследователей, в ходе многолетних археологических раскопок на мысе Тешкли-Бурун, можно надеяться на то, что и характеристика материала будет представлена разделенной на два периода: 1) 1362—1395 гг. и 2) 20—70-е гг. XV в. К тому же, в ней найдется место и для описания закрытых комплексов, содержащих материалы двух периодов. Их верхние даты соответственно относятся к 1395 и 1475 гг.

Однако авторы неожиданно сетуют, что «пока не представляется возможным распределить (sic!) все находки поливной посуды в соответствии со всеми этапами (выделено мной — В.М.). С достаточной уверенностью подавляющее их большинство можно отнести к последнему, то есть к 20—70-м гг. XV в.» [Герцен, Науменко, 2005, с. 261]. И далее, как оказывается, по мнению авторов, «для решения данной проблемы необходимо рассмотрение комплекса глазурованной керамики в целом, что требует как анализа уже накопленного материала, так и продолжение раскопок за пределами цитадели» [Герцен, Науменко, 2007, с. 261].

Далее А.Г. Герцен и В.Е. Науменко приступают к «обобщенной» характеристике красноглиняной поливной керамики XIV—XV вв., условно разделенной ими на две большие группы — монохромную и полихромную. При этом авторы считают необходимым подчеркнуть, что «обе группы имеют идентичные по форме сосуды, поэтому не несут в себе каких-либо хронологических различий (выделено мной — В.М.)» [Герцен, Науменко, 2005, с. 261]. Подобное замечание было бы более уместным для хронологической группы 20—70-х гг. XV в. (так называемого «второго этапа» существования жизни на территории цитадели), но никак не XIV—XV вв.

Обратимся к опубликованным А.Г. Герценом и В.Е. Науменко изображениям поливной керамики из раскопок цитадели Мангупа. На 23 графических рисунках представлены 171 фрагмент или археологически целые изделия [Герцен, Науменко, 2005, рис. 1—23]. В основном керамика делится на 5 хронологических групп: 1) X—XI вв. (31 = 18,1%); 2) XIII в. (53 = 30,9%); 3) XIV в. (1 = 0,58%); 4) XV в. (79 = 46,2%); 5) XVI—XVII вв. (17 = 9,9%). Как видим, материал XIV в. представлен одним фрагментом (0,58% от общего количества опубликованных поливных изделий). По поводу данной находки, не определяя время и возможное место ее производства, авторы пишут: «Для поливной посуды цитадели Мангупа не характерны сосуды, сочетающие технику "граффито" с выемчатой по светлому ангобу. До сих пор обнаружен всего один фрагмент, вероятно, миски, с желтой глазурью» [Герцен, Науменко, 2005, рис. 6, 12].

Количественное соотношение находок вряд ли можно объяснить случайностью выборки или почти полным уничтожением культурного слоя с материалом XIV в. в ходе строительных работ XV в. Ведь при раскопках цитадели выявлены достаточно представительные коллекции более раннего времени (X—XIII вв.). Опубликованные недавно коллективом авторов (А.Г. Герцен, А.Ю. Землякова, В.Е. Науменко, А.В. Смокотина) в статье «Стратиграфические исследования на юго-восточном склоне мыса Тешкли-бурун (Мангуп)» материалы не создают впечатления существования здесь четко выраженного слоя, который бы свидетельствовал о массовом «сбросе» археологического материала XIV в. именно с юго-восточного склона мыса [Герцен и др., 2006, с. 371—427, рис. 1—54]. Представленная в данной публикации характеристика находок опять дана обобщенно, в необычайно широких хронологических пределах XIV—XVI вв. (в статье фигурирует как «комплекс находок из 2-го слоя в квадрате Б 2003 г.») [Герцен и др., 2006, с. 376—392].

Эта характеристика оказывается полностью подчиненной уже известной концепции существования памятника в феодоритский период (XIV — третья четверть XV вв.). Данный слой связан, как пишут авторы, «с формированием на плато города Феодоро — центра одноименного княжества в юго-западной части Крыма... После разрушительного похода армии Тамерлана в конце XIV в. возрождается в 20-х гг. следующего столетия, постепенно приобретая столичный облик» (выделено мной — В.М.) [Герцен и др., 2006, с. 371].

Очевидно, что авторам не удается выделить из общего состава материала артефакты XIV в., связанные со слоем разрушения Мангупа в 1395 г. войсками Тамерлана. Поэтому они лаконично заключают: «Более 60% находок керамики, стеклянных, костяных, металлических изделий, с определенными оговорками (выделено мной — В.М.), характеризует материальный комплекс городища XIV—XV вв., прежде всего, его наиболее изученной на сегодня в археологическом отношении части — Мангупской цитадели» [Герцен и др., 2006, с. 391].

На фоне полученных элементарных статистических данных более чем странно выглядит заключение исследователей, касающееся стратификации материалов XII—XIII вв.: «Заканчивая рассмотрение поливной керамики XII—XIII вв., подчеркнем, что стратиграфические горизонты этого времени (выделено мной — В.М.) как в цитадели, так и на остальной территории городища до сих пор не выявлены. Поэтому вопрос о хронологии этих сосудов применительно к Мангупу пока остается открытым» [Герцен, Науменко, 2005, с. 261]³.

Очевидно, поэтому в статье «Стратиграфические исследования на юго-восточном склоне мыса Тешкли-бурун» исследователи, намечая «в общих чертах основные этапы истории городища» на протяжении III—XVIII вв., оставляют между третьим («Фемный — середина IX — середина XI вв.») и четвертым («Феодоритский — XIV — третья четверть XV вв.») этапами ничем не объяснимую хронологическую лакуну в истории Мангупа протяженностью два с половиной столетия (вторая половина XI—XIII вв.) [Герцен и др., 2006, с. 371]. Хотя в своей статье «Описание Мангупа-Феодоро в поэме иеромонаха Матфея» А.Г. Герцен, касаясь содержания надписи 1361/62 гг., дает следующее объяснение продолжительному отсутствию признаков жизни на памятнике: «Из текста следовало, что в начале 60-х гг. XIV в. на плато велись значительные строительные работы по "восстановлению Феодоро"». Смысл этого выражения хорошо согласуется с археологическими данными (выделено мной — В.М.), которые показывают, что, по крайней мере, с середины XI по XIV вв. в жизни поселения был «мертвый сезон», представленный на городище лишь единичными артефактами (монета Андроника I, несколько фрагментов поливной посуды) не говоря уже о культурных напластованиях [Герцен, 2003, с. 570]⁴.

Подобному выводу явно противоречит как массовость находок XII—XIII в., составляющих 30,9% от всей поливной керамики X—XVII вв., так и их хорошая сохранность (некоторые изделия представлены целыми археологическими формами [Герцен, Науменко, 2005, рис. 3; 5, 5]). Если «стратиграфические горизонты этого времени» не выявлены, то тогда возникает естественный вопрос: каким образом относительно хрупкие керамические изделия могли сохраниться в таком количестве и состоянии до нашего времени, будучи неоднократно перемещаемы при повсеместных строительных работах, начиная с 1362 г., как об этом пишет А.Г. Герцен? И где тогда находится широко анонсируемый А.Г. Герценом слой гибели Мангупа-Феодоро, связанный с якобы произошедшим летом 1395 г. нападением «орды Едыгея (креатуры Тимура)»? [Герцен, 2003, с. 577]. В таком случае автор, ведущий исследования Мангупа дольше трех десятилетий, должен был представить в подтверждение правоты своих слов закрытые комплексы, содержащие, согласно его уверениям, материалы 60—90-х гг. XIV в. и стратифицированный слой разрушения города 1395 г. Однако насколько мне известно, этого до сих пор не произошло.

В качестве литературных «доказательств» разрушения города Феодоро Тамерланом летом 1395 г. А.Г. Герцен использует 2 строки из поэмы иеромонаха Матфея: «...увидел и тела мертвых и массы останков и черепа без костей, а останков кучи...» [Байер, 2001, с. 297, ст. 54—55]⁵. Видимо, поэтому А.Г. Герцен заключает: «Строки 54—55 рисуют трагическую картину следов побоища» (выделено мной — В.М.) [Герцен, 2003, с. 573]. При этом исследователь указывает на то, что «во время раскопок в разные годы и в различных местах плато обнаруживались человеческие скелеты, обычно без инвентаря, но с явными признаками соблюдения традиций христианского обряда (ориентировка, положение скелета), например в заброшенных тарапанах (вырубных винодавильнях). Обычно такого рода находки отождествлялись с последствиями захвата города турками в 1475 г. Однако сведения Матфея не дают оснований для столь однозначных выводов. Вполне вероятно, что такого рода захоронения могли появиться ранее и отражать другую, более раннюю драматическую страницу в истории Феодоро» [Герцен, 2003, с. 573].

Далее, по-видимому, в целях эмоционального подтверждения своего предположения, основанного только на разрозненных и безинвентарных (т. е. ничем не датированных) христианских захоронениях, А.Г. Герцен прибегает к помощи пространной цитаты из публикации Е.В. Веймарна, посвященной изучению крепостных стен и некрополя Мангупа в 1938 г. В ней дается описание вырубных склепов, расположенных в 100 м к юго-западу от цитадели. Придется и нам полностью процитировать данный пассаж, т. к. он занимает ключевое место в системе доказательств А.Г. Герцена о наличии на Мангупе реальных следов погрома 1395 г.: «Все пространство пола (склепа № 1 — А.Г.) оказалось заваленным огромным количеством сильно перемешанных человеческих костей, заплывших темной слежавшейся сырой землей, особенно у входа, где она доходит до половины его... Под верхним слоем явно перемешанных костей, среди которых оказалось 77 человеческих черепов (43 из них совершенно целых), на полу склепа найдены были отдельные части костяков, лежавших нетронутыми...

В верхних слоях (склепа № 2 — А.Г.) находились остатки двух почти целых костяков, один на другом, причем их нижние конечности лежали высоко на ступенях дромоса, а верхние части были опущены настолько, что головы покойных оказались в простенке входа в камеру склепа... По-видимому, здесь в разное время было захоронено не менее 13 трупов, так как в простенке входа в камеру и в самом склепе близ входа, приблизительно на одном горизонте было обнаружено соответствующее количество почти целых черепов...

У входа склеп был заполнен (толщина 0,40 м) мягкой желтоватой землей, прикрывавшей здесь сильно перемешанные остатки значительного количества человеческих костяков. У юго-западной и восточной стен склепа слой земли сходил на нет; здесь видны были сильно истлевшие человеческие кости, которые у стен лежали незначительным слоем — толщиной до 0,10 м. После выборки из склепа натечной земли до костного слоя были обнаружены сдвинутые со своих мест кости, среди которых оказалось 19 сильно истлевших черепов» [Веймарн, 1953, с. 422—424].

Действительно, для непосвященного в археологические реалии средневекового Крыма читателя столь яркая картина описания человеческих останков, обнаруженных в ходе раскопок только двух склепов, может произвести сильное эмоциональное впечатление. К тому же А.Г. Герцен делает краткое резюме к цитате из работы Е.В. Веймарна: «В данном описании обращает внимание высокая концентрация погребений в двух относительно небольших склепах, явно использовавшихся не один раз. Достаточно ясно прослеживается, по крайней мере, два таких этапа. Приведенный в публикации обнаруженный здесь скудный вещевой материал, к сожалению, не расчленяющийся стратиграфически, суммарно датируется не ранее XII и не позднее XV в. Правда, сам автор раскопок склонен был отнести сооружение склепов к V—VII вв., исходя из их сходства с соответствующими погребальными памятниками Эски-Кермена. Однако синхронного инвентаря найдено не было и приходится ограничиться предположением о том, что первоначальные захоронения здесь были полностью уничтожены при использовании камер для массовых захоронений (выделено мной — В.М.) уже в период существования княжества Феодоро. Отметим, что описанная ситуация весьма соответствует картине, наблюдавшейся Матфеем и именно в той части плато, через которую он наверняка проходил, направляясь к цитадели (рис. 2: 10) и которую он затем осматривал с вершины башни» [Герцен, 2003, с. 573—574].

Исходя из представленного выше заключения совершенно очевидно, что А.Г. Герцен не может найти и продемонстрировать датированных 90-ми гг. XIV в. и подтвержденных стратиграфией не только жилых, хозяйственных и оборонительных, но и погребальных комплексов. При этом на фоне предлагаемой широкой датировки инвентаря захоронений — XII—XV вв. (сюда же входит и «отсутствующий» на плато Мангупа материал XII—XIII вв.) — ставится под сомнение и тезис о «массовых захоронениях» в период существования княжества Феодоро. Очевидно, что за четыре столетия при неоднократных подзахоронениях (перезахоронениях) в склепах вполне могли отложиться выявленные при раскопках останки.

Возникает вопрос, почему А.Г. Герцен, ведущий с 1975 г. систематические раскопки на плато Мангупа, вынужден прибегать к цитированию материалов Е.В. Веймарна, полученных еще в период кратковременных разведочных работ 1938 г.? Невольно создается впечатление, что за все время проводимых им исследований так и не удалось получить убедительных материалов, подтверждающих его гипотезу о захвате и разрушении города летом 1395 г. войсками Тамерлана.

Ответ на данный вопрос, очевидно, содержится в предвзятом, заангажированном «чтении» (интерпретации) исследователем Мангупа не только «Сказания» Матфея, но и стратиграфии изучаемого им памятника. А.Г. Герцен, вероятно, находясь под «гипнозом обаяния» двух ярких письменных источников — строительной надписи 1361/62 г. и поэмы иеромонаха Матфея «Сказание о городе Феодоро», весьма приблизительно датируемой 1396 г., — пытается выдать желаемое за действительное. Плита с датой 1361/62 г. турмарха (?) Феодоро Хуйтани к возведению цитадели отношения не имеет⁶, строительный горизонт этого времени в ходе раскопок А.Г. Герцена здесь не выявлен, как и не обнаружен на исследованной территории города слой его гибели в 1395 г. А иеромонах Матфей, прибыв на Мангуп в середине XV в., все равно описал бы его как «опустевший город», т. к. из 90 га площади плато застроенной было не более 10—15% его территории⁷. В таком контексте, вероятно, и следует понимать им увиденное и сказанное в поэтической форме, но без особых претензий на полную историческую достоверность.

В опубликованной диссертационной работе «Крепостной ансамбль Мангупа» А.Г. Герцен пишет: «На наш взгляд, это мнение наиболее соответствует наблюдаемой на Мангупе ситуации. Нет ничего странного в том, что цитадель имела особое, отличное от города в целом название...» [Герцен, 1990, с. 146]. Чтобы не быть голословным, автор в подтверждение своего суждения приводит и результаты исследований памятника: «При раскопках у тыльной стороны куртины А цитадели была открыта строительная траншея (рис. 36), перекрытая слоем строительного мусора. В ней среди маловыразительной строительной керамики были найдены фрагменты неорнаментированной столовой посуды, покрытой зеленой поливой, характерной для слоя XIV—XV вв.» (выделено мной — В.М.) [Герцен, 1990, с. 146]. Однако на рис. 36, представляющим собой ущербную в графическом исполнении схему, «заполнение строительной траншеи» отнесено именно к XIV, а не к XIV—XV вв. [Герцен, 1990, рис. 36].

Как мне кажется, иную картину строительной периодизации цитадели Мангупа дали авторы раскопок (А.Г. Герцен, В.Е. Науменко, С.А. Черныш) в своих отчетных материалах за 1995 г. Например, описываемый ими слой 3, представляющий собой «плотный грунт серого цвета, насыщенный мелким бутовым камнем, разложившемся известковым раствором. Представляет собой насыпь, протянувшуюся вдоль куртины цитадели и перекрывающую слои разрушения построек нижнего строительного яруса. Высота ее до 1,30—1,00 м, ширина основания до 3,00 м. расстояние от верхушки до крепостной стены — 2,00—2,60 м. Насыпь образовалась в результате выброса грунта из-под куртины для расчистки ее основания с целью проведения работ по наращиванию внутреннего панциря стены... Массовым материалом слоя является керамика X—XV вв. с незначительной примесью фрагментов раннесредневековых амфор, время образования его относится к рубежу XV—XVI вв.» (выделено мной — В.М.). [Герцен, Науменко, Черныш, 2007, с. 44].

Хронологически со слоем 3 непосредственно связано и образование слоя 4, представляющего собой рыхлый «грунт серого цвета, насыщенный обработанным и необработанным камнем различных размеров, известковым раствором, керамическим материалом XIII—XV с достаточно значительной примесью керамики и более раннего времени, особенно X—XIII... Слой зафиксирован по всей площади раскопа, перекрывает строительные остатки нижнего яруса и является, кроме того, заполнением строительной траншеи куртины (ширина ее 0,50—1,00 м). Вышесказанное позволяет определить его как слой разрушения построек нижнего строительного яруса, образовавшийся в последней четверти XV в. Засыпь строительной траншеи хронологически синхронна со временем появления слоя 3 (рубеж XV—XVI вв.)» (выделено мной — В.М.) [Герцен, Науменко, Черныш, 2007, с. 44].

Таким образом, исследователи цитадели Мангупа в 1995 г. пришли к заключению, что на рубеже XV—XVI вв. с внутренней стороны куртины проводились работы «по наращиванию внутреннего панциря стены». Материальным свидетельством строительной деятельности османов, нашедшей отражение в стратиграфии памятника, являются слои 3 и 4 рубежа XV—XVI вв. При этом слой 4 формирует заполнение строительной траншеи. Но при этом авторы статьи не забывают в очередной раз декларативно напомнить читателю о том, что «строительство крепостной стены цитадели и связанную с ним перестройку уже существовавшего жилого комплекса на участке, примыкающем к куртине, на основании анализа полученного археологического материала и данных других источников (письменных, эпиграфических) можно отнести ко второй половине XIV в.» (выделено мной — В.М.) [Герцен, Науменко, Черныш, 2007, с. 45]. Остается только сожалеть, что до настоящего времени так и не представлен реальный анализ «полученного археологического материала и данных других источников», на основании которых возведение цитадели Мангупа «можно отнести ко второй половине XIV в.».

Тем не менее, проведенные раскопки цитадели позволили дать общую строительную периодизацию памятника: «Полученный материал говорит о непрерывном существовании на исследуемом участке застройки X—XV вв. Открытый жилой комплекс, в процессе своего функционирования, пережил три строительных периода. Первый (доцитадельный) связан с возникновением и существованием участка поселения с достаточно плотной застройкой во второй половине X—XIII вв.⁸ Во второй половине XIV в. на мысе была сооружена цитадель. Одновременно произошла расчистка эспланады, во время которой пострадали культовые и хозяйственные сооружения, оказавшиеся перед крепостной стеной, подвергся существенной перестройке жилой комплекс у тыльной стороны северо-западной куртины. Последний строительный период рубежа XV—XVI связан с работами по укреплению крепостной стены (увеличение ее толщины) в связи с появлением огнестрельного оружия, после прекращения функционирования построек нижнего яруса в конце XV в.» (выделено мной — В.М.) [Герцен, Науменко, Черныш, 2007, с. 46]. К этому следует, видимо, добавить и дополнительно выделенную А.Г. Герценом «реконструкцию цитадели», якобы осуществленную в 20-е гг. XV в. князем Алексеем I (Старшим). Вот только на все три строительных периода оборонительной системы цитадели города Феодоро мы располагаем лишь одной стратиграфией с одинокой строительной траншеей XIV в., заполненной материалом XIV—XV или рубежа XV—XVI вв.⁹

3. В 1978 г. к исследованию крупнейшего средневекового города не только Крымского полуострова, но и всего Северного Причерноморья — Солхата — приступила экспедиция Государственного Эрмитажа, которую возглавил М.Г. Крамаровский. За истекшие годы систематических раскопок, ставших логическим продолжением исследований 1924—1928 гг. под руководством И.Н. Бороздина, на территории памятника частично или полностью изучены наиболее значимые монументальные архитектурно-археологические комплексы золотоордынского города второй половины XIII—XIV вв. — бывшей столицы Крымского улуса [Крамаровский, 1989, с. 141]. Однако в публикациях автора из раскопок Солхата представлены только единичные раритетные находки (в виде серебряных платежных слитков — саумов, художественной поливной керамики и проч.), а среди архитектурных памятников города — скромная армянская церковь, незаслуженно названная исследователем «базиликой» [Крамаровский, 1980, с. 68—72; 1991, с. 69—143, рис. 6, 1—3; 7, а, б, в; 8; 11, 1—3; 2004, с. 68—76].

Проведенные Старокрымской экспедицией Государственного Эрмитажа архитектурно-археологические исследования позволили М.Г. Крамаровскому в своей первой обобщающей работе «Солхат-Крым: к вопросу о населении и топографии города в XIII—XIV вв.» [Крамаровский, 1989, с. 141—154] выделить наиболее существенные периоды «исторического развития города XIII—XIV вв., жизнь которого протекала в условиях повседневного общения представителей трех религиозных деноминаций — мусульманской, христианской и иудаистской» [Крамаровский, 1989, с. 141—142; 2. план-схема Солхата-Крыма на с. 152] (рис. 7). Исследователь пришел к заключению, что на четвертом этапе (охватывающем хронологический период с конца 80-х гг. XIV в. по первые десятилетия XV в.) населением Солхата «разрушения тимуровского погрома, по-видимому, оказались не преодоленными вплоть до конца XV в. (выделено мной — В.М.)» [Крамаровский, 1989, с. 154].

Примечания

1. Следует также обратить внимание А.И. Романчук на годы правления ханов Тохты, Узбека и Джанибека, постоянно указываемые исследовательницей средневекового Херсона неверно. Например, хан Тохта скончался в среду 9 августа 1312 г., но Узбек воцарился только в рамазане 712 г. х. (= январь 1313 г.). Дата его смерти относится к шевалле 742 г. х. (= 10 марта — 7 апреля 1342 г.), после чего «временно» на престол вступил один из его сыновей — Джанибек [Золотая Орда в источниках, 2003, т. I, с. 100, 117, 324].

2. Ввиду малого тиража данного издания и возможным затруднением читателя познакомиться с книгой Х.-Ф. Байера «История крымских готов как интерпретация Сказания Матфея о городе Феодоро», предлагаю несколько цитат, относящихся к данному сюжету, оставляя их без комментариев. Хотя ряд высказываемых исследователем суждений, особенно касающихся «осады» Мамаем города Феодоро, как и вся последующая реконструкция хода событий, вызывают возражения: «п) Кажется, Мамай начал осаду Феодоро уже около 1373 г. (см. 15 л. о ее семидесятилетней (sic!) продолжительности). После поражения Мамая на Куликовом поле в 1380 г., мятежа его военачальников в начале 1381 г. и его устранения соединенные под руководством Тохтамыша ордынские войска отправились от Азовского моря в Крым к Феодоро и полностью окружили крепость, так что осажденные, ослабленные голодом (ст. 127—129), в конце концов сдали ее в том же году, вероятно, осенью. Незадолго до осени 1395 г. один из отрядов вторгся в Крым. Храбрые татарские оккупанты сопротивлялись им, но были разбиты (выделено мной — В.М.)... Матфей отправился в Феодоро весной или летом 1396 г., потому что увидел землю богатой фруктами и зерном (ст. 6), урожай которого на юге нельзя предположить после июля. Он нашел город "пустым, массы народа не имеющим". Пока не вернулись ни жители, ни неизвестные нам властители, если вообще они были там ранее, кроме военачальников не очень высокого ранга (сотник), которым подчинялось местное население ради поддержания общественного порядка и защиты от нередких врагов. Город был "необитаемым" (ст. 110, сл.). Естественно, что покинутую крепость посещали люди, вероятно, бывшие владельцы, чтобы спасти что-то из оставшегося имущества. Иначе Матфей не встретил бы тех, от кого и узнал об осаде пятнадцать и более лет назад. Там находились, как он сообщает, и "воды весьма сладчайшие, сады орошаемые" (ст. 44). Разумеется, что люди в садах занимались сельским хозяйством так же, как и вне крепости» [Байер, 2001, с. 196—197].

3. При этом для читателя может так и остаться неясным, почему «вопрос о хронологии этих сосудов применительно к Мангупу остается открытым», если здесь же данная группа поливных изделий отнесена к XII—XIII вв.

4. Однако как видно из представленных выше подсчетов, опубликованный материал в виде фрагментов поливной посуды указывает на то, что в жизни Мангупа-Феодоро в XII—XIII вв. не было, по выражению А.Г. Герцена, «мертвого сезона», а по своей интенсивности он уступал только XV в. К тому же исследователь никак не комментирует появившееся в печати сообщение А.Н. Коршенко о находке на Мангупе медных скифатных монет с именами деспотов Мануила и Андроника, выпуск которых относится к 40—60 гг. XIII в. и связывается с попыткой организации здесь местной чеканки [Коршенко, 1998, с. 48—49].

5. К этим словам Х.-Ф. Байер делает следующее примечание: «Если хорошо помню, в монастыре Великой Лавры черепа и кости после их эксгумации сохраняются отдельно. В нашем случае можно думать и о том, были ли упомянутые Матфеем тела мертвых останками убитых во время осады (см. ст. 118—129) и беспорядочно захороненных» [Байер, 2001, с. 297, прим. 812].

6. А.Г. Герцен, делая критическое замечание в мой адрес, настаивает на том, что «данные археологических исследований в цитадели подтверждают нашу гипотезу о связи возникновения цитадели с содержанием упомянутой (1361/62 г. — В.М.) надписи. См. об этом ниже» [Герцен, 2003, с. 571, прим. 6]. Но сколько я ни смотрел «ниже», так до сих пор и не нашел каких-либо археологических доказательств, подтверждающих правоту гипотезы уважаемого автора, а одних словесных заверений уже явно недостаточно. К тому же нет никаких реальных архитектурно-археологических материалов, свидетельствующих о существовании на месте дворца-донжона второй половины XV в. башни, «с высоты» которой Матфей в 1395 г. наблюдал панораму Мангупа (ст. 51—55), и затем якобы «поглощенной» при позднейшей реконструкции крепостного ансамбля цитадели. Вероятнее всего, Матфей поднимался на башню, располагавшуюся на самой оконечности мыса Тешкли-бурун (имеется в виду «Барабан-Коба» или комплекс № 1 по нумерации Е.В. Веймарна): «Поверху он венчался дозорной башней, руины которой могли видеть посетители еще в начале прошлого века, сейчас от нее остались только вырубки в скале» [Герцен, 2003, с. 575].

В целом, читая комментарий А.Г. Герцена к путешествию Матфея по Феодоро в 1395 г., создается впечатление, что иеромонах совершает прогулку по виртуальному городу, т. к. существование какого-либо из «зримых» им объектов именно в конце XIV в. не доказано на основании материалов раскопок памятника. Даже цитадель города, которой А.Г. Герцен уделяет больше всего внимания, «возводится» в 1362 г. не на основании выявленного в ходе раскопок и датированного на основе археологического материала строительного периода, а на предположении Р.Х. Лепера и поддержавшего данную гипотезу Н.И. Репникова о том, что цитадель есть не что иное, как «почтенная Пойка» надписи 1361/62 г. Решающим для исследователя в этом вопросе служит заключение эпиграфиста В.Н. Малицкого о территориальной неразрывности Пойки с Феодоро [Герцен, 1990, с. 146].

7. А.К. Шапошников предлагает свой перевод поэмы и более позднюю дату ее написания. Касаясь персонификации автора «Описания города Феодоро», в комментарии к стихам он пишет: «Мы полагаем, что речь идет о Матфее, посетившем уже опустошенный город Феодоро столетием позже (выделено мной — В.М.); следовательно, он путешествовал, по крайней мере, в последней четверти XV в. Впрочем, описанное им зрелище страшного разорения в обоих случаях могло быть одинаковым» [Фадеева, Шапошников, 2005, с. 230].

8. Судя по данной публикации, авторы не сомневаются в существовании на территории цитадели культурного слоя (в тексте слой 5), строительных остатков и разнообразных артефактов XII—XIII вв.: «Массовым материалом является керамика X—XIII с примесью фрагментов позднеантичных и раннесредневековых сосудов. Важную роль для определения верхней даты слоя играет херсоно-византийская монета с монограммой "ро" первой половины XIII в., обнаруженная на полу помещения № 7, перекрытом вымосткой из мергелевых плиток» [Герцен, Науменко, Черныш, 2007, с. 44].

9. В связи с рассматриваемым вопросом компилятивно и неубедительно выглядят «рассуждения» А.И. Айбабина, который, следуя в русле бездоказательных заключений А.Г. Герцена, пишет: «во время археологических раскопок на плато (Мангупа — В.М.) не выявлен культурный слой XII—XIII вв. Возможно его уничтожили в процессе активных строительных работ, развернувшихся на плато в XIV в... О них говорится в происходящих с плато надписях. Очевидно, в 1360-е гг. ремонтируются оборонительные стены, башни и главные крепостные ворота, а на мысе Тешкли-Бурун восстанавливается цитадель. Она представляет собой трехэтажный дворец, к которому с двух сторон пристроены куртины, протянувшиеся до неприступных обрывов. Тогда же (в 60-е гг. XIV в.? — В.М.) реконструируется возведенная в раннее средневековое время трехнефная базилика» [Айбабин, 2003, с. 282]. Т. к. за этими словами не стоит ничего оригинального и реального (например, А.И. Айбабин по незнанию отличий в архитектурно-строительных приемах XIV и XV вв. пытается представить донжон цитадели Мангупа второй половины XV в. как сооружение 60-х гг. XIV в.), подтвержденного стратифицированным археологическим материалом, то их можно оставить без критики. А.И. Айбабин также не успевает следить за переменами во мнениях А.Г. Герцена об очередном «изменении» архитектоники мангупской цитадели: «реконструкция (20-х гг. XV в.? — В.М.) крепостного ансамбля на мысе Тешкли-бурун поглотила первоначальный донжон» (выделено мной — В.М.). Поэтому, если следовать «новой» датировке А.Г. Герцена, А.И. Айбабин берется описывать здание дворца-донжона цитадели 20-х гг. XV в. как постройку начала 60-х гг. XIV в.