2. Крещение Аскольда и захват власти Олегом

Становление молодого восточнославянского государства предполагало его утверждение и на международной арене. В общих чертах это произошло на протяжении первой половины — середины IX в. В конце VIII — начале IX в. русы появляются на Черном море и, как сообщается в «Житии св. Стефана Сурожского», разоряют южное побережье Крыма. Вполне возможно, что этот поход преследовал не только грабительские цели, но и обеспечение возможности ведения самостоятельной морской торговли Руси с Хазарией в обход Крыма, южное побережье которого находилось под властью Византии.

Вероятно, в результате названного или аналогичных подходов где-то в начале IX в. было установлено соглашение между Русью и Византией о прохождении торговых флотилий русов вдоль берегов Крыма. Об этом можно судить по сообщению арабского географа Ибн-Хордадбеха о русских торговцах, которые «вывозят бобровый мех, мех черной лисицы и мечи из самых отдаленных [частей] страны славян» к Черному морю. Там они платят таможенную пошлину византийским чиновникам, а затем через Дон и Волгу, уплачивая десятину в хазарской столице Итиле, выходят в Каспийское море и торгуют «на любом его берегу». При этом некоторые из них «привозят свои товары на верблюдах из Джурджана (Прикаспия) в Багдад, где переводчиками для них служат славянские рабы. Выдают они себя за христиан и платят джизию». Как показывают источники, в IX в. поездка купцов-русов в страны ислама была довольно частым явлением.

К 20-м или началу 30-х годов IX в. относится и описанное в «Житии св. Георгия Амастридского» нашествие Руси на северное побережье Малой Азии, в результате которого были разорены области от Босфора до Амастриды. Как отмечалось ранее, в это время Петрона предпринимает энергичнее усилия по укреплению византийской власти в Крыму и оказанию помощи Хазарии в сооружении на Дону крепости Саркел, призванной защищать ее северо-западные границы со стороны Руси. Однако в конце 30-х годов наблюдаем уже установление дружественных отношений между Византией и Русью, о чем можно судить по написанным французским монахом Пруденцием так называемым «Вертинским анналам». Под 839 г. в них сообщается о прибытии к франкскому императору Людовику I Благочестивому послов от византийского императора Феофила. Вместе с ним приехали и послы от русов, отправленные их правителем-каганом в Константинополь «ради дружбы».

Как пишет Пруденций, Феофил в сопроводительном письме «просил, чтобы император милостиво дал им возможность воротиться [в свою страну] и охрану по всей своей империи, так как пути, какими они прибыли к нему в Константинополь, шли среди варваров, весьма бесчеловечных и диких племен, и он не желал бы, чтобы они возвращаясь по ним, подверглись опасности». По происхождению послы были шведы («свеоны»), варяги. Однако, как отмечал уже М.И. Артамонов, о принадлежности самого посольства к Киевской Руси свидетельствует титул государя, их пославшего, — «каган» — неизвестный среди северных племен, но вполне понятный для среднеднепровских славян, находившихся ранее под властью, хазар. Этот же титул применительно к правителю русов употребляют мусульманские авторы X в. Ибн-Русте и ал-Мукаддаси. Кроме того, каганом торжественно величает князя Владимира древнерусский писатель XI в. митрополит Илларион. Принятием этого титула киевский великий князь заявил о своем равенстве с повелителем хазар.

Целью указанного посольства, считает исследовавший дипломатические связи Древней Руси А.Н. Сахаров, было установление дружественных, мирных отношений с Византийской империей, нарушенных после нападения русских дружин на Амастриду. О том, что послам удалось справиться со своей задачей, свидетельствует забота императора Феофила о том, чтобы они благополучно вернулись на Русь и, как надо полагать, передали своему кагану ответ византийского правительства.

В контексте все более усиливавшихся на протяжении первой половины IX в. связей Руси и Византии может быть объяснен и факт принятия христианства киевским правителем в 60-е годы IX в., засвидетельствованный в нескольких византийских исторических документах. Из древнерусских летописей известно, что в то время в Киеве правил Аскольд (Оскольд, Осколд), совершивший в 860 г. поход на Константинополь. Косвенным свидетельством, подтверждающим принятие христианства Аскольдом, является сооружение над его могилой церкви святого Николая. На этом основании В.Н. Татищев предположил, что Аскольд носил христианское имя Николай. Строительство названной церкви следует, как считает П.П. Толочко, отнести ко времени правления Ольги.

Вопрос о крещении представителей высшей знати Руси в 60-х годах IX в., после похода Аскольда на Константинополь, был обстоятельно рассмотрен в трудах дореволюционных историков (особенно в «Истории русской церкви» Е.Е. Голубинского). В последнее время эта проблема детально исследована в работах советских ученых, в частности в монографиях А.Н. Сахарова, П.П. Толочко и М.Ю. Брайчевского. Последний уделил данной теме особое внимание. Опираясь на выводы названных исследователей, можно утверждать, что крещение Аскольда и его ближайшего окружения, связанное с возобновлением мирных отношений Руси и Византии и присылкой православного проповедника в Киев, может считаться убедительно доказанным. Естественно, что данная акция главы государства должна была вызвать негодование консервативных слоев древнерусского общества, в первую очередь представителей жречества и родо-племенной знати. Они и организовали убийство князя и захват власти Олегом, приверженцем язычества.

Поход дружин Аскольда на Константинополь. Миниатюра Радзивилловской летописи

Аскольд, который, по сведениям средневекового польского историка Яна Длугоша, использовавшего не дошедшие до нас материалы, был прямым потомком и преемником власти Кия, выступает как могущественный и дальновидный политический деятель, обеспечивший Руси прочное международное положение. К сожалению, мы не знаем ни точной даты его прихода к власти, ни границ его княжества. Неясным остается и фигура его соправителя или, возможно, предшественника — Дира. При его княжении и, судя по всему, под его прямым руководством, флотилия русов 18 июня 860 г подошла к стенам Константинополя. Это был первый поход Руси на столицу империи ромеев.

Начавшаяся осада города повергла в ужас его жителей. Конечно, Новый Рим видел в прошлые века и куда более многочисленные и технически оснащенные полчища авар и склавенов, персов или арабов. Однако в этот раз драматизм положения состоял в том, что столицу практически некому было оборонять. Император Михаил III (в годы правления которого, как отмечалось ранее, в империи окончательно восторжествовало иконопочитание) со всем византийским войском сражался на границах с Сирией против мусульман. В Киеве, как показал А.Н. Сахаров, планируя столь масштабную акцию против Византии, безусловно учитывали это обстоятельство (что демонстрирует уровень организации «разведслужбы» на Руси уже в середине IX в.).

Состояние жителей Константинополя красочно описал очевидец тех событий патриарх Фотий: «Я вижу, как народ, грубый и жестокий, окружает город, расхищает городские предместья, все истребляет, все губит... Всеобщая гибель! Он, как саранча на жатву и как плесень на виноград, или, лучше, как зной, или Тифон, или наводнение, или не знаю, что назвать, напал на нашу страну... Где теперь царь христолюбивый? Где воинство? Где оружие, машины, военные советы, припасы? Не других ли варваров нашествие удалило и привлекло к себе все это? Царь переносит продолжительные труды за пределами [империи], вместе с ним отправилось переносить труды и войско; а нас изнуряет очевидная гибель и смерть, одних уже постигшая, а к другим приближающаяся».

Не менее интересны и слова, написанные уже после снятия осады, когда велеречивый патриарх в более спокойных тонах пытался осмыслить происшедшее: «Народ неименитый, народ несчитаемый [ни за что], народ поставляемый наравне с рабами, неизвестный, но получивший имя со времени похода против нас, незначительный, но получивший значение, униженный и бедный, но достигший блистательной высоты и несметного богатства... так грозно и быстро нахлынул на наши пределы, как морская волна, и истребил живущий на этой земле, как полевой зверь траву или тростник или жатву... О, как все тогда расстроилось, и город едва, так сказать, не был поднят на копье! Когда легко было взять его, а жителям невозможно защищать, то, очевидно, от воли неприятелей зависело — пострадать ему или не пострадать». «Спасение города, — писал далее патриарх, — находилось в руках врагов и сохранение его зависело от их великодушия...», и далее с горечью констатировал, что «город не взят по их милости и присоединенное к страданию бесславие от этого великодушия [неприятелей] усиливает болезненное чувство пленения». «Помните ли ту мрачную и страшную ночь, — риторически вопрошал Фотий, — когда жизнь всех нас готова была закатиться вместе с закатом солнца и свет нашего бытия поглощался глубоким мраком смерти?»

В эти тревожные дни император Михаил, оставив войска на востоке, смог пробиться к столице и вместе с Фотием всю ночь молился в храме Богородицы во Влахернах. С наступлением утра, сопровождаемые бесчисленными толпами молящихся они обошли городские стены. Как далее разворачивались события, мы достоверно не знаем. Однако, разграбив предместья столицы, русы не рискнули штурмовать ее. Кроме того, приближалась осень с непогодой и штормами, а воинам предстоял еще нелегкий путь домой. Во время одной из бурь заметно пострадал их флот. Жители Константинополя незамедлительно истолковали это как проявление «божьего гнева». Не исключено, что вскоре к столице должна была подойти и вся византийская армия, так что русы рисковали оказаться зажатыми между ней и городскими стенами. Вероятно, приближался к Мраморному морю из Средиземноморья и императорский флот, несущий на борту смертоносный «греческий огонь», неоднократно губивший ладьи русов в X и XI вв. Оставаться далее на берегах Босфора было небезопасно.

Все эти события описаны многими крупнейшими византийскими историками: Иоанном Скилицей, Иоанном Зонаром, Михаилом Гликом, Львом Граматиком и др., в том числе и упоминавшим о них спустя столетие императором Константином VII Багрянородным. При этом ни в одном источнике, как пишет проанализировавший их А.Н. Сахаров, нет сведений о поражении русов. Напротив, римский папа Николай I даже упрекал Михаила III за то, что враги, разорившие предместья столицы, ушли неотомщенными. Сам Фотий во второй своей проповеди говорил о том, что возмездие «варварам» не было воздано, а венецианский хронист Иоанн Дьякон отметил возвращение русов на родину с триумфом. О возвращении русского воинства из-под стен Константинополя сообщил и древнерусский летописец, не скрывая, вместе с тем, что этот поход многим стоил жизни.

Однако отход русских дружин еще не означал наступления мира. Их нападение могло повториться. Дабы обезопасить себя, византийское правительство пошло на переговоры, сопровождавшиеся посылкой в Киев богатых даров. Спустя столетия об этом писал Константин Багрянородный: «народ росов, воинственный и безбожный, посредством щедрых подарков, золота и серебра и шелковых одежд» император привлек к переговорам и, заключив с ними мирный договор, убедил (их) сделаться участниками божественного крещения и устроил так, что они приняли архиепископа».

Известия о крещении Руси в эпоху Аскольда мы находим не только у Константина Багрянородного. Об этом писали современники и, что особенно важно для нас, сам патриарх Фотий, который и должен был заниматься подготовкой этого мероприятия, отправкой миссионеров, а затем главы новой епархии.

Вот что спустя пять лет после нашествия русов на Царьград писал красноречивый пастырь в «Окружном послании», не без гордости сообщая народу о своих церковно-дипломатических успехах: «И не только этот народ [болгары] променяли первое нечестие на веру в Христа, то даже и многие многократно прославленные и в жестокости и скверноубийстве всех оставляющие за собой так называемые русы, которые, поработив находящихся кругом себя и отсюда помыслив о себе высокое, подняли руки и против Ромейской державы, — в настоящее время даже сии променяли эллинское и нечестивое учение [язычество], которое содержали прежде, на чистую и неподдельную веру христианскую... И до такой степени в них разыгралось желание и ревность веры, что приняли епископа и пастыря и лобызают верования христиан с великими усердием и ревностью».

По византийским источникам можно проследить и сам ход принятия христианства определенной частью верхушки древнерусского общества во главе с каганом-князем. Византийское правительство вскоре после нашествия русов на столицу щедрыми дарами склонило киевского правителя к заключению типичного, как показал А.Н. Сахаров, для дипломатической практики тех веков договора о «мире и любви». «Немного времени спустя, — пишется в одной из хроник, — посольство их [русов] прибыло в Царьград с просьбой сделать их участниками в святом крещении, что и было исполнено». Очевидно, речь шла о присылке в Киев проповедников христианской веры, в пользу которой начинал склоняться Аскольд.

При этом ни о каком насильственном навязывании православия Руси речь идти не могла: дружины русов ушли с берегов Босфора непобежденными, и византийцы, очевидно, первыми пошли на дипломатическое урегулирование конфликта. Кроме того, Русь была вне сферы досягаемости византийского оружия, так что опасаться мести со стороны империи не приходилось. Поэтому следует признать, что проявлявшийся в середине 60-х годов IX в. киевским правительством интерес к принятию христианства проистекал сугубо из его собственных интересов — из осознания выгод принятий новой религии, соответствующей условиям раннефеодальных общественных отношений. Не стоит забывать, что в эти самые годы и два других, равномасштабных относительно Руси славянских государства — Болгария и Великая Моравия — приняли христианских пастырей.

Перу Константина Багрянородного принадлежит и описание деятельности христианской миссии в столице русов. По его словам, архиепископ был принят благосклонно: «Князь этого народа, созвав собрание подданных и председательствуя с окружавшими его старцами, которые по причине долгой привычки более других привержены были к суеверию, и рассуждая о своей вере и вере христиан, призывает и спрашивает [архиепископа], что возвестит и чему будет их учить». Епископ изложил суть христианского учения и рассказал о чудесах, после чего русы потребовали чуда. Тогда в костер было брошено евангелие, оставшееся столь же невредимым, как и побывавший в печи на глазах херсонеситов епископ Капитон. Убедившись в чуде, русы крестятся. Аналогичный рассказ содержится и в сочинении Иоанна Зонары. Его воспроизводит и русская Никоновская летопись.

Абстрагируясь от почти обязательного в сказании о крещении любого народа мотива «чуда», мы из этого краткого отрывка можем почерпнуть несколько интересных факторов. Князь открыто способствовал успеху христианской миссии, любезно приняв проповедника и обеспечив ему «широкую аудиторию» в составе старцев и прочих влиятельных людей. Сам он выглядел достаточно (конечно, для правителя раннего средневековья) «образованным» и даже «свободомыслящим» человеком, способным по такому случаю произнести «вступительную речь», содержащую рассуждения о язычестве и христианстве. Главными противниками принятия новой веры выступили «старцы» — представители племенной знати, связанной с традиционными культами и жречеством. Общее собрание влиятельных, причастных к власти русов приняло христианство. По логике вещей, если родовая знать была против этого, то сторонниками новой веры должны были быть служилые люди княжеского окружения, его соратники по походу 860 г. Стоит отметить и дипломатичность поведения самого князя: будучи инициатором крещения русов, он, вместе с тем, старается не прибегать к открытому давлению и, отступая как бы на второй план, организует дело так, что его сторонники из дружинного сословия, составляя большинство в его столице, будто бы сами, от лица всех русов, ратуют за крещение вопреки протестам оппозиции.

Однако крещение Аскольда и его сподвижников было лишь первым актом в наполненной драматическими событиями более чем вековой борьбе между прохристианскими и проязыческими силами на Руси. Широкие массы и первенствующие среди них главы знатных родов — в провинциальных центрах и по глухим деревням, в самом Киеве, в находящихся под непосредственной юрисдикцией великого князя ближайших к столице градах (Чернигове, Переяславе, Родне, Любече) все еще были привержены старым культам. Многим, очевидно, не нравились вводимые в Киеве по византийскому образцу обычаи, что было естественно и неизбежно в период активного государственного строительства и развития городских форм жизни.

Смена религии должна была восприниматься огромным большинством населения как измена обычаям и заветам предков, прямое надругательство над их памятью. Это, по всей видимости, усугублялось глухим протестом против поборов, неизбежно усиливавшихся при росте военно-административного аппарата, развитии потребления импортных товаров при дворе и связанного с этим резким увеличением внешнеторгового товарооборота. Происходившее в 60—70-е годы IX в. развитие общественной жизни на Руси означало усиление эксплуатации в форме роста налогового гнета и широкого привлечения масс общинников к выполнению трудовых повинностей, ломку традиционного патриархального жизненного уклада. Кроме того, усиление реальной власти служилой прослойки в столице и на местах подрывало позиции родо-племенной знати. Новые силы были еще недостаточно могущественны по сравнению с инертным монолитом патриархальных структур. Оппозиция оказалась вполне жизнестойкой, чтобы справиться с князем-реформатором.

Важные события в то время происходили и на севере. К середине I тыс. н. э. волны славянской колонизации докатились до Поильменья, достигли берегов Чудского, Ладожского, Онежского и Белого озер. На первых порах отдельные славянские общины составляли меньшинство среди местного охотничье-рыболовского финно-угорского населения, именуемого в летописях «чудью».

Северные славяне, фигурирующие, в источниках под названием просто словен, являлись, очевидно, выходцами из самых различных племен. Они принесли с собой более прогрессивный земледельческо-скотоводческий уклад и сохранили экономические связи с более южными общинами. Быстро освоившись на новых местах и используя лесные богатства севера Восточной Европы, северные славяне включились в торговлю с «Русской землей» по течению Ловати и Днепра. Сбывая в среднеднепровские грады меха, мед, воск, деготь и прочие продукты промыслов, они сами остро нуждались в продуктах земледелия, менее продуктивного на севере. С юга, через Киев, должны были поступать в Приильменье и товары роскоши из Причерноморья. Вполне вероятно, что среди устремившихся на север за пушниной землепроходцев-колонистов многие были выходцами из Среднеднепровской Руси, чья правящая верхушка в условиях активизации торговли с мусульманским Востоком и Византией с конца VIII в. все более остро нуждалась в пушнине для экспорта.

Вскоре у Верхнеднепровских и Приильменских славян появились и другие торговые партнеры. С середины VIII в. у слияния Волги и Камы начинает оформляться зависимый на первых порах от Хазарии новый раннеклассовый социальный организм — Волжская Булгария. Ее экономика ориентировалась на широкий экспорт в мусульманские государства Прикаспия и Средней Азии товаров лесной зоны, преимущественно мехов. Освоившие к началу IX в. волжский торговый путь мусульманские и иудейские купцы скупали меха у населения Верхневолжского и Камского бассейнов, устанавливая связи и со славянами Приильменья. Параллельно, с начала IX в., в Балтийском море резко активизируется деятельность вышедших на рубеж классообразования скандинавских народов, а также поморских западных славян, прусов и куршей Южной и Юго-Восточной Прибалтики. Князья, возглавлявшие дружины этих народов, промышляли грабительскими налетами на прибрежные районы Северной и Западной Европы, пиратством и торговлей. В древнерусских источниках они известны под собирательным названием варягов.

В середине IX в. варяжская экспансия в Прибалтике заметно усилилась, что сопровождалось развитием торговли между скандинавами, балтами и северными группами славян по Западной Двине и Неве — Волхову с последующим выходом через Днепр к Киеву и далее в Причерноморье. Нет ничего удивительного, что, проникая по рекам в глубь лесной зоны, варяжские дружины, терроризируя местные финно-угорские, балтские и славянские племена Севера, принуждают их к уплате дани, создают в отдельных местах свои опорные пункты власти.

Согласно тексту Ипатьевского списка «Повести временных лет» в 859 г. «варяги из Заморья» стали взимать дань с чуди и со словен, и с мери, и с кривичей, однако уже в 862 г. эти племена «изгнали варяг за море и не дали им дани, и начали сами собой владеть». Но вскоре между их родами начались распри и усобицы, приведшие к соглашению старейшин с варяжским конунгом-князем Рюриком (бывшим, по мнению П.П. Толочко, выходцем из западных, поморских славян), принявшим со своей дружиной по договору («ряду») с местной знатью власть над лесным Севером. Сперва он сел княжить в Ладоге, но спустя несколько лет перенес ставку в построенный по его приказу Новгород, точнее — «Рюриково городище», рядом с которым в то время и начал развиваться «новый город». При этом, вероятно, его доверенные люди с дружинами утвердились и в других градах Севера — на Белоозере и в Изборске.

В Приильменье и связанных с ним землях складывается противоречивая ситуация — чреватый постоянными распрями и конфликтами альянс между местной родо-племенной знатью и опирающейся на полиэтническую дружину княжеской династией. Это, естественно, должно было найти и идейно-религиозное выражение. Г.С. Лебедев пришел к интересным выводам: общественная жизнь северных словен того времени характеризовалась оппозицией княжеской и жреческой власти. Она выражалась в противостоянии двух верховных богов ранних славян — Перуна и Велеса, связанных с княжеским «верхом» — Рюриковым городищем в Приильменьи и его святилищем — Перынью, а также приладожскими низовьями Волхова — Велешей, где находилось святилище Велеса, бога смерти, леса, скота, богатства, торговли, поэзии. Нетрудно понять, что состоявшая преимущественно из славян, скандинавов и, вероятно, отчасти балтов дружина должна была поклоняться Перуну — двойнику северогерманского Тора, идентичному Перкунасу балтов. Но влиятельные торгово-промысловые круги и тесно связанное с ними местное жречество ориентировалось на почитание Велеса. Аналогичное состояние мы ранее реконструировали и для славян Среднего Поднепровья. С той лишь разницей, что в лесостепной полосе наряду с этими двумя божествами большую роль в крестьянской среде должен был играть и земледельческий Род.

Таким образом, в те годы, когда все внимание кагана Аскольда было сосредоточено на развитии отношений с Византией и внутренних преобразованиях, к северу от верховий Днепра и Западной Двины складывается второе военно-политическое объединение восточных славян. Оно возглавлялось варяжской династией и включало многочисленное финно-угорское население лесной зоны. В рамках этого объединения дружинно-княжеская знать и торгово-промысловая верхушка ориентируются на различные культы, однако принципы языческого мировоззрения в их сознании остаются пока незыблемыми. Родоплеменная аристократия в Киеве, недовольная политикой Аскольда, с симпатиями и надеждой обращает свои взоры на Север, вступая в тайные переговоры, возможно, еще с Рюриком. Однако в 879 г. Рюрик умирает и, по сообщению летописи, «передав княжение Олегу — родичу своему, — отдал на руки сына Игоря, ибо был тот еще очень мал».

Олег и его дружина клянутся перед идолом Перуна. Миниатюра Радзивилловской летописи

Факт сговора между родо-племенной знатью Руси и Олегом, жертвою которого пал Аскольд, в настоящее время не вызывает сомнений. Их контакт определялся тем, что оппозиция на юге тяготилась подрывающими ее власть и влияние мероприятиями (одним из которых и было принятие христианства) правителя-реформатора, тогда как северный князь, в руках которого должны были сосредоточиваться несметные пушные сокровища лесов, нуждался в выходе с ними на мировой рынок. Этот выход мог быть осуществлен по Волге или Днепру. Однако первый путь прочно удерживался булгарами и хазарами, тогда как в Киеве можно было без труда найти влиятельных сторонников.

Поход Олега на юг, датируемый летописцем 882 г., менее всего похож на завоевание. В источниках ни слова не говорится о вооруженных столкновениях. Города по Днепровскому торговому пути, в том числе и игравший ключевую роль в масштабах всей речной восточноевропейской торговли Смоленск, а также непосредственно прикрывавший Киев с севера Любеч отворяют свои ворота, а киевская знать сразу после коварного убийства вышедшего на переговоры с северным князем Аскольда провозглашает Олега своим правителем. Это означало торжество языческой реакции, опиравшейся на поддержку всех консервативных сил древнерусского общества.

Однако, судя по косвенным данным, с вокняжением Олега уже успевшее укрепиться в Среднем Подненровье христианство не было искоренено. Торговые интересы толкали князя на сближение с Византией, тогда как преследование христиан могло бы только повредить этим отношениям. Весьма проблематичным остается вопрос о характере русско-византийских связей в годы правления Олега. Вполне вероятно, что переворот 882 г. мог повлечь за собой временный разрыв между двумя державами. Есть достаточно оснований сомневаться в достоверности летописного сказания, изобилующего фантастическими подробностями, о походе Олега на Царьград в 907 г. Ни один из иностранных, в том числе византийских, источников об этом не сообщает и потому, вероятно, можно принять гипотезу М.Ю. Брайчевского о том, что летописец, стремившийся прославить князей новой династии, приписывал Олегу акцию Аскольда, о которой в народе сохранялись легенды. Вместе с тем, на наш взгляд, нет особых оснований сомневаться в достоверности русско-византийского торгового договора 911 г., восстанавливающего, очевидно, отношения «мира и любви» времен Аскольда.

Согласно сохранившимся данным, русские послы были направлены Олегом к правившим в то время в Константинополе императорам Льву, Александру и Константину «на удержание и на извещение от многих лет межи хрестьяны и Русью бывшою любви». Князь извещал, что хочет «удержати и известити такую любовь, бывшую межи хрестьяны и Русью многажды». Это означало его стремление к восстановлению прежних отношений. Возможно, что этому и предшествовали какие-то, в целом успешные для русов, судя по характеру договора, военные действия против империи — в Крыму или даже в союзе с болгарами на Балканах (в эти годы отношения между Византией и Болгарией были весьма напряженными). Кроме того, изнуренная тяжелыми войнами с арабами, взявшими и разорившими в 904 г. второй после столицы город империи — Фессалоники, Византия сама нуждалась в помощи Руси. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что в момент заключения договора 911 г., как сообщает Константин Багрянородный, отряд русов в 700 человек принимал участие в военной экспедиции византийцев против критских арабов. Дружественные отношения между Русью и Византией сохранялись и на протяжении 20—30-х годов, когда константинопольский патриарх угрожал Болгарии нашествием венгров, алан, печенегов и русов, а находившиеся на службе у империи отряды русов принимали участие в войнах в Италии.