Idem per idem^*

В конце 30-х годов нашего века представления об Аю-Даге и его археологических памятниках стали совсем противоречивыми, чтобы не сказать сбивчивыми. Кого в том повинить, как не ученых? От них все идет в подобных случаях.

Авторитет науки в нашей стране так велик, что им невольно наделяется всякий, кто к ней хоть как-то причастен. А уж если напишет что-то ученый или промелькнет в прессе что-либо по части археологических открытий — все это свято в глазах нашего многочитающего современника. Но ежели, не дай бог, деятели науки в чем-либо не сойдутся и пойдет у них разноголосица — разочарованию нет предела, и авторитета как не бывало.

Фрагменты архитектурных деталей

«Какая же это наука?» — скажет читатель, пожимая плечами. Не поверит он, не хочет он верить, что в настоящей, реально существующей науке постоянно появляются противоречия, а они-то как раз и приводят ее в движение. Кроме того, ученым свойственны ошибки, почему и встречаются разнообразнейшие погрешности в науке, как и в каждом человеческом деле. В муках рождает она свои теории, притом иногда недоношенные: ведь бывает (когда недостает фактов), что иные соблазнительные предположения одною лишь силой чьего-то авторитета незаметно возводятся в ранг чуть ли не постулатов. И мы видим тогда, оглянувшись назад, как научная мысль перетекает из тесного русла фактов на разливной простор каких угодно домыслов, порою навязанных привходящими обстоятельствами.

Все обстоятельства историографии довоенных лет складывались таким образом, что в ней некоторое время не оставалось места для вполне объективного исследования истории религии и церкви, анализа конкретных и локальных проявлений их исторической роли. Антисоветская деятельность русской церкви в 20-х годах, ее политический раскол и скрытовраждебная позиция церковного руководства по отношению к социалистическому государству — все это не могло не придать особую окраску отношению советской науки к религиозно-церковному вопросу.

У каждого времени своя тенденция. Двадцатые и тридцатые годы в этом отношении не составили исключения: отношение науки к религии и церкви было тогда резко, прямолинейно отрицательным и иным в тех условиях быть не могло.

Сказалось это и на крымской медиевистике. По опубликованным трудам видно, что гипотеза о средневековом происхождении южнобережных исаров (в том числе и аюдагского укрепления) в те годы как-то замалчивалась, хотя никто ее и не отрицал. Нетрудно понять, почему так было. Не ко времени была медиевистика, и научная молодежь неохотно дотрагивалась до пропахнувшего ладаном крымского средневековья.

Классическое направление в археологии опять стало ведущим, в размышлениях и настроениях ученых снова возобладали античные реминисценции. И тот, чье воображение на студенческой скамье пленили героические образы античности, став зрелым исследователем, навсегда сохранил юношеское стремление разглядеть в древних источниках не только то, о чем они говорят, но и то, что за ними скрыто. Вот почему и как возникли романтические представления о свободолюбивых аборигенах Крыма — таврах, упорно боровшихся с нахальными пришельцами — греками, стойко сопротивлявшихся римским «оккупантам». Представления эти не столько обоснованы научными фактами, сколько навеяны были общим духом времени. Напомним: назревала война с германским фашизмом, и каждый тогда ощущал ее неотвратимость.

Работа В.Н. Дьякова (мы ее уже называли), разумеется, и сейчас во многом полезная, в 40-х годах все еще воспринималась как последнее, самое яркое слово о древностях Южнобережья. И казалось, для увенчания дела нужна лишь археологическая детализация вопроса о поздних таврах, уже как бы решенного в общеисторическом плане.

Перед археологами встал и такой вопрос — побочный, но существенный: кто были тавро-скифы, упоминаемые рядом позднеантичных авторов, начиная с Плутарха? Скифы ли это, расселившиеся у подножия крымского Тавра? Или это потомки смешавшихся между собой скифов и тавров? Вопрос этот — позволим себе снова чуть-чуть уклониться в сторону — и сейчас не решен. Недаром совсем уже в наши дни привлек он снова внимание ученых — В.Ф. Гайдукевича, П.Н. Шульца и других.

Великая Отечественная война на некоторое время отодвинула многие — заодно и археологические — проблемы. Однако в 1945 г., ранней весной, ученые уже начали перековывать мечи на орала. В апреле, когда контуры близкой победы стали явственно обозначаться, правительство СССР освободило от военной страды целую армию ученых: на них ложились тяготы напряженного, но уже мирного труда. Возвратились к своим проблемам и археологи.

Павел Николаевич Шульц — после госпиталя «нестроевой» — работал в Москве, в ГМИИ^**. Холодным и пасмурным утром в нетопленном четыре года и насквозь пропыленном музее нашел своего учителя другой «нестроевик» — один из пишущих эту книгу. Ему и предоставляется слово, ибо все, что произошло потом, имело прямое отношение к разработке таврской проблемы.

— Вы еще не сняли погоны? — обнимая ученика, воскликнул Шульц своим по-прежнему звонким и чистым голосом, как-то не вязавшимся с новым его обликом — густой рыжей бородой (раньше ее не было и в помине), унаследованными от фронта гимнастеркой и кирзовыми сапогами, ватником, выданным администрацией музея.

Стоял апрель сорок пятого, и каждый из нас обладал пока только теми материальными благами, какие уделил ему каптенармус последней воинской части.

— Рассчитываю на вас, — с первого же слова заявил Шульц, точно продолжая разговор, неожиданно и горько прервавшийся в одно солнечное ленинградское утро.

— В июле едем в Крым. На раскопки, — повторил он на прощанье после обмена адресами. Вот и тогда, в сорок первом, такая же самая поездка намечалась тоже на июль...

Итак, загадочные тавро-скифы (или, по другой, тоже древней версии — скифо-тавры) снова на повестке дня. Вчерашние фронтовики теперь — Тавро-скифская археологическая экспедиция Академии наук СССР. «Товаро-скифская экспедиция» — начертал мелом некий представитель службы движения на нашем обшарпанном «телячьем» вагоне. В нем, обтянув замызганные дощатые стены свежей пахучей рогожей, загрузившись продовольственными пайками на все лето, едем и мы сами. Едем во главе со «старшим экспедитором», как всю дорогу, нам на потеху, величают П.Н. Шульца и железнодорожники и пассажиры длиннющего и несуразнейшего «пятьсотвеселого» поезда.

Мы следуем в Крым примерно по маршруту «матушки» Екатерины и ненамного быстрей, чем она. Восстановлена лишь одна колея пути. Поезд либо простаивает часами — даже днями — в каком-нибудь тупике, либо делает неожиданные рывки вперед. Свежие следы войны, трагические пепелища дотла разрушенных сел, развалины жилых домов, вокзалов, пакгаузов то проплывают перед нашими глазами под жалобный скрежет плохо смазанного металла, то проносятся стремглав, и тогда лязг и визг «пятьсотвеселого» звучат как вопль отчаяния и нестерпимой боли...

Иногда, на заведомо долгих стоянках, мы, все еще мыслями солдаты, отходили от поезда, чтобы окинуть взглядом знатока чьи-то брошенные траншеи, противотанковые рвы, разбитые снарядами блиндажи. И странно было слышать от главы экспедиции забытые слова — «обнажения грунта». Использовать для археологической разведки все эти «обнажения», пока они еще не засыпаны, не заросли, не замыты вешними водами, — такой родился план в голове нашего старшого.

В пути и на долгих остановках мы уже начали детализировать его замысел, обдумывать методику изучения и фиксации грунтовых срезов — многочисленных, но для археологии, как-никак, случайных, сделанных вовсе не для нужд этой науки и отнюдь не по ее правилам. Мы приучали себя улавливать взглядом и «читать» стратиграфию любых срезов, привыкали смотреть на них глазами исследователей прошлого. Много раз потом вспоминались нам — и как пригодились! — импровизированные уроки Павла Николаевича, преподанные на ходу.

До сих пор непонятно, учился ли тогда и он сам, П.Н. Шульц, чему-то для себя новому, или устраивалось это нарочно, специально для нас, чтобы заранее создать нужное настроение, морально подготовить к предстоящей работе. Ненавязчиво, исподволь, но, как всегда, последовательно и методично, перестраивал он вчерашних фронтовиков с покалеченными телами и израненными душами в «гражданских» — тех прежних мирных научных работников и студентов, какими были мы накануне войны и, оказывается, в глубине души продолжали оставаться. Это походило на пробуждение от кошмара, в котором, увы, ничто не было сном...

Основной задачей Тавро-скифской экспедиции являлось изучение Неаполя, столицы государства поздних скифов, расположенной на юго-восточной окраине Симферополя. В сентябре же 1945 г., когда прервались раскопки, подошла очередь выходов на Южный берег. Разведочный отряд из четырех человек во главе с П.Н. Шульцем двинулся из Симферополя пешком по направлению к Гурзуфу и Аю-Дагу. Маршрут пролегал через верховья реки Альмы и притоки Качи — Марту, Донгу, Писару. Вдосталь насмотревшись на памятники тавров, мы вышли под Роман-Кошем на Гурзуфское седло и спустились с яйлы к морю.

Сочетание подлинно римской оборонительной стены, терм и других античных строений с примитивной глыбовой подпорной стеной, наличие лепной таврской керамики, а рядом каменных ящиков тавров, — все это, увиденное в Хараксе, на мысе Ай-Тодор, давало повод ожидать того же и на других исарах. Воображение рисовало историческую картину: победители-римляне, захватив таврские укрепления, воздвигают на них, как на фундаментах, свои кастелы и кастры. Кеппеновская цепь взаимосвязанных укреплений легко (точно — по Дьякову!) воспринималась тогда как система римских укреплений, а перспектива археологического изучения и, конечно же, исследования таврской их подосновы открылась ошеломляюще, манила к себе не менее, чем внезапный вид на Южный берег с высоты Байдарских ворот.

Правда, рекогносцировки 1945—1946 гг., предпринятые Тавро-скифской экспедицией, не подтвердили соблазнительную теорию: ничего римского ни на одном из исаров, исключая Харакс, выявлено не было. Однако нас это не обескуражило. Таврские-то материалы есть! Предстояли еще раскопки, и на них мы надеялись крепко. Озадачивало одно: вне исаров таврский материал попадался куда чаще. Но ведь рядом же с исарами, а не где-то!

Более близкое знакомство с памятниками начало приносить некоторое разочарование: при всей их примитивности проступали в них и рядом с ними следы какой-то иной жизни, наверняка не таврской, более развитой и явно более поздней. Все то, что выпирало — крайняя бедность в смешении с убогой роскошью, сочетание примитивнейшего уклада с относительно развитой культурой земледелия (виноградарство), производством (виноделие, гончарство, кузнечное дело), торговлей (монеты, привозная керамика), — все это было средневековым. «Плоды страха и бессилия», — вспоминали мы все чаще эти слова на развалинах исаров, подбирая среди камней то железную стрелу, то маленькую галечную пулю для пращи, то наспех обработанное каменное ядро для баллисты.

Однако никто из нас все же не усомнился в том, что перед нами укрепления тавров. А Харакс и Кошка, а Кастель возле Алушты и Крестовая гора над Алупкой, а одноименная скала над Ореандой или Гаспринский исар? Разве они не дают реальных следов обитания тавров? Но это, пожалуй, и все. Больше нет укреплений, где наряду со средневековыми материалами можно найти таврские строительные остатки, керамику, кремневые орудия. Почему же нам показалось, что памятники эти таврского времени? Почему поспешили мы отнести к античности и прочие исары Южнобережья? Ведь мы не отрицали — это было бы глупо — использование и перестройку укреплений средневековыми обитателями Таврики. Но они, обитатели эти, мало нас занимали. Скажем в свое оправдание: кроме нашей экспедиции, таврами тогда никто не занимался, мы же отдавались таврской проблеме всецело. Настолько, что и себе казались почти таврами. Все недавно пережитое невольно располагало к такой исторической параллели.

Так что же, собственно, произошло? Вновь воскресли идеи и представления, питавшие сверстников наших сто с лишним лет назад? В какой-то мере, пожалуй, так. Сознаемся: и мы в соответствующем возрасте предпочитали Апулея Цицерону. Но (видит читатель) это совсем другая история и совершенно иная редакция классицизма. К тому же намного богаче стал накопленный наукой опыт критического исследования; да наконец налицо была и готовность применить этот опыт к самим себе.

Однако не таков наш руководитель, чтобы сразу отказаться от плодотворной гипотезы, отказаться при первом же появлении фактов, которые ей противоречат... Добрых десять лет спустя, когда у большинства из нас перегорели увлечения и разочарования, появилась его статья «О некоторых вопросах истории тавров». С обычной для П.Н. Шульца четкостью в статье изложена концепция, которая легла в основу ряда других работ и его самого и некоторых его учеников.

В этой большой статье П.Н. Шульц придерживается своего прежнего мнения о таврской принадлежности целого ряда исаров, в том числе и аюдагского. Слишком велико было (да и теперь не померкло) личное обаяние этого исследователя, чтобы кто-нибудь из нас вздумал ему противоречить! Как-то способен человек в таких случаях подавлять свой здравый скептицизм. Ведь видел же каждый из нас недостаточность и односторонность данных, которыми оперировал руководитель.

Мысль, в сущности, простая и в основе верная. Раз тавры, судя по всему, достигли того уровня, при котором возникает нужда в фортификации, значит, у них должны были появиться какие-то оборонительные сооружения. Правда, разведки на Аю-Даге, как и раскопки на Алупкинском исаре, не подтвердили принадлежности этих укреплений таврам, зато исследования 1950—1952 гг. на горе Кошка в Симеизе^*** дали вполне обнадеживающий результаты. Уж там-то налицо средневековое использование таврских жилищ и остатков оборонительных сооружений тавров!

Скептицизм тех учеников П.Н. Шульца, которые, отойдя от античной проблематики, занялись крымским средневековьем, проявился много позже и привел (начиная с 60-х годов) к систематическому исследованию южнобережных исаров. В это время в Крыму неожиданно появился и сыграл свою роль новый исследователь — Л.В. Фирсов, тоже, можно сказать, найденный и взращенный самим П.Н. Шульцем.

Лев Васильевич Фирсов, известный читателям этой серии как автор книжки «Чертова лестница», — по профессии геолог, но с весьма широким диапазоном интересов и запасом знаний, далеко выходящих за рамки основной специальности. Главное же (для данного случая) достоинство Л.В. Фирсова — полнейшая непредубежденность: в его творческой биографии ничто ранее не было связано с таврской темой. Видимо, это и поставило ученого в положение мальчика из сказки Андерсена, который первым сказал вслух о том, что король гол.

По его, скажем прямо, нигилистическому мнению, не существовало никакой фортификации тавров. Заложив собственноручно, на свой страх и риск, шурфы на ряде южнобережных исаров и проделав зондирование их стен, Л.В. Фирсов обнаружил такие данные (строительные растворы и прочее), которые действительно не совместимы с приписыванием подобных сооружений таврам и позволяют рассматривать их как продукт средневековья¹. Стало ясно, что фортификационная примитивность и внешняя дикость построек, архаичность строительных приемов — качества крайне стойкие и потому неприемлемые как безоговорочно датирующие признаки.

Так что же теперь считать истиной? — спросит читатель. Разумеется, только ее саму. Она, как учит многолетняя археологическая практика, является не вдруг, а собирается долго и по крупицам.

Примечания

*. То же посредством того же; определение через определяемое (лат.).

*. Государственный музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина.

*. Под руководством П.Н. Шульца.

Литература и источники

1. Л.В. Фирсов. Некоторые аспекты проблемы средневековых исаров Южного берега Крыма. Архив Крымского отдела Института археологии АН УССР.