Кто, когда, почему

Мы сообщили все, что известно нам о Партенитах и храме Девы, об Аю-Даге и загадочном Бараньем Лбе, рассказали кое-что о знаменитых крымских исарах. Заодно, коснувшись археологических исследований Южнобережья, осветили мы две исторические концепции, владевшие умами наших предшественников — их домыслы, в одних случаях обоснованные какими-то фактами, а в других навеянные политической и идеологической конъюнктурой прошлого и начала нынешнего века.

Все, что знаем, выложили, как на духу, ничего не скрыли. Вот если бы и читатель удосужился поведать нам, что вынес он из нашего рассказа! Прежде всего, удалось ли ему получить более или менее ясное представление о «недоуменных вопросах» Аю-Дага, а заодно и проблеме крымских исаров. Какой из двух основных вариантов ее разработки показался ему наиболее убедительным? Или в его глазах оба они — античный и средневековый — равно не заслуживают доверия?..

Как бы то ни было, а отныне прочитавший нашу книгу знает, что вопрос об археологических памятниках Аю-Дага и Партенита имеет не узкоместное значение. Он глубже, шире, гораздо серьезней, чем может показаться с первого взгляда человеку малоосведомленному. Этот вопрос вплетается в сложный узел проблем истории не только Таврики и не только Крыма в целом, а всего Северного Причерноморья. И притом не исключительно античной или средневековой поры — он касается и близкого к нам времени.

Представьте себе, что мы направились вверх по древней, ныне заасфальтированной партенитской дороге, у подножия Аю-Дага свернули влево, на извилистую и каменистую тропу, когда-то тоже дорогу. Позади остались огромные корпуса санаторного комплекса «Крым», курортный поселок и парк, живописные скалы Кале-Поти. Перед нами вздымается звероподобная гора, заросшая, точно шерстью, густым лесом. День-деньской стоит в чаще зеленый полумрак, и в жаркое летнее время хорошо бы не спеша побродить или посидеть в тени и прохладе. Но скоро захочется пить, а воды-то и нет. Обманчиво зашуршит жесткими листьями чахлый камыш в сыроватой впадине, открытой к морю обрывистым краем, — там, где сгрудились развалины последних покинутых человеком жилищ...

Задумчиво, мерно, могуче дышит колышимый ветром лес Аю-Дага. Сумрачно в лесу. Унынием веет от обомшелых каменных кладок. Оборвалось тут что-то однажды, много лет назад, и навеки ушло вместе с водой... Все, кто проходит через Медведь-гору, не застревают на ней. Ни вечернего бренчания туристской гитары, ни обязательных банальных песнопений у без нужды разведенного костра — ничего подобного на Аю-Даге не услышишь. Глухо на нем, как на кладбище, — одном из кладбищ истории.

А ведь было иначе. Скрип открываемых дверей, громкие возгласы, чья-нибудь перебранка, чей-то смех или детский плач, блеяние овец и коз — вот какие домашние звуки раздавались некогда на Медведь-горе.

Так, по крайней мере, обстояло в эпоху средневековья, а о более ранней поре мы, по правде сказать, ничего не знаем. Может быть, и для окрестных тавров представлял Аю-Даг нечто большее, нежели охотничье угодье, а уж для средневековых людей был он, что называется, отчим домом.

Но кто же тут жил? На вопрос этот, увы, нелегко ответить археологу. Ведь люди разного этнического происхождения могут быть носителями единой культуры и строителями похожих жилищ; могут исповедовать один и тот же религиозный культ, следовать общей моде в одежде, украшениях и прочем. Соседи многое заимствуют друг у друга: с кем поведешься, от того и наберешься, — справедливо гласит пословица. Если бы знали мы разговорный язык этих людей — в нем-то ярче всего проявляется этнос! И еще в погребальных обрядах: наряду со всем общим, что велит религия, диктует вселенский обычай, сохраняется в них и нечто частное, присущее только этой, а не иной этнической группе.

Судя по окружающим Аю-Даг могильникам, люди, считавшие гору святой (да и впрямь освятившие ее множеством храмов), могли быть отдаленными потомками тавро-скифов, сначала «сарматизованных», затем смешавшихся с потомками греков и так называемых готов (вернее гото-аланов). В VIII—IX вв. происходит, надо полагать, ассимиляция местного населения с пришлым — теми византийскими эмигрантами, что спасались в Таврике от иконоборческих гонений. Не благодаря ли пришельцам закипела тут жизнь — земледельческая, ремесленная, торговая? Следы ее встречаем мы чуть ли не на каждом шагу в горном и южнобережном Крыму.

Многие из ныне заброшенных троп были некогда относительно благоустроенными дорогами. Множество таких путей-дорог змеилось по склонам Медведь-горы, по Гурзуфской и Партенитской котловинам. Оттуда веером расходились они по всему Южнобережью, перемахивали через горы в юго-западные и юго-восточные районы Таврики. А в самом средоточии паутины ездовых дорог, вьючных и пешеходных троп стоял на седле Аю-Дага комплекс больших, укрепленных (судя по всему, монастырских) строений. Недаром епископ крымской «Готии» Иоанн сделал эту гору своей резиденцией — он и родом-то был из Партенита.

Когда это было? — спросит читатель. Мы уже говорили об этом, но ответим еще раз и как можно яснее. На основании сказанного в предыдущих главах мы считаем, что гора была обжитой в VIII—XV вв.: археологический материал, собираемый пока от случая к случаю, до сих пор подтверждал наши соображения. Безусловно, возможны и, конечно, весьма нужны уточнения дат отдельных памятников, но для этого надо развернуть на Аю-Даге и в Партените уже не разведки, а систематические и более длительные археологические исследования.

Последний из трех вопросов, поставленных в начале нашей книги: почему? Его приходится разделить надвое. Скажем, во-первых, почему так охотно селились люди на крутющей горе, куда нелегко забраться? Ответ, в сущности, ясен: потому, что жить на труднодоступной, да еще и укрепленной горе всего безопасней. В смутные, кровавые времена средневековья люди, как и теперь, трудились в долине; она кормила, одевала. Но родимый их кров был на Аю-Даге.

Все изменилось раньше, чем сами собой и обычным путем назрели социальные перемены, которые не так-то скоро заставили бы людей перебраться вниз — туда, где их поля, сады, огороды. Вряд ли охотно они это сделали. Ведь переселиться значило перестать самому себя оборонять (т. е. жить по своему разумению и воле) и полностью отдаться под «высокую руку» какого-то местного феодала — вроде бы родича, защитника и вождя, но куда в большей мере кровососа-эксплуататора.

Почему? — спросим снова себя мы и читатель. Почему люди покинули гору, а не постарались подольше пожить на ней относительно свободной сельской общиной? Ведь община была, очевидно, сильна, состояла из шести зажиточных поселений, объединившихся вокруг «святого» монастыря Апостолов (тоже, в скрытой сути своей, феодала).

Нет, не выбил их с горы какой-либо враг; никаких нет признаков этого. Просто не стало на горе воды, а с тем прекратилась на ней и жизнь, развалилась община.

Поселение на юго-западном склоне Аю-Дага — со стороны Артека (о нем уже говорилось) разрушено в XV в. большим оползнем и буквально накрыто грандиозным обвалом, засыпано обломками вдребезги разбившейся скалы. Допустимо предположить, что подобная катастрофа была связана с одним из тех больших землетрясений, которые время от времени сотрясают Крымский полуостров. Может быть, в результате того же землетрясения шире разошлись трещины в старом каменном теле Медведь-горы. В них конденсировалась и скапливалась атмосферная влага, по ним же она и ушла глубоко под землю.

Вспомним, что у подножия Аю-Дага со всех сторон изливаются и в долину и в море неоскудевающие родники. К тому же следы и остатки средневековых поселений есть на горе только там, где когда-то бурлили иссякшие ныне источники. По «верхней» дате каждого поселения можно судить о том, когда именно заглох вспоивший его родник.

Вот почему нас встречают пустые, затянутые землей и задернованные стены брошенных людьми хижин, развалины хлевов и загонов для скота; вот почему обратилось в руины укрепление на вершине и рассыпаются камнем по склону горы пояса оборонительных стен. Потому-то и заросли, стали труднопроходимыми аюдагские дороги и тропы.

Вероятно, в народном предании покинутая гора осталась «святой». Однако потом, в период турецкого владычества, христианство стал вытеснять ислам, и Святая гора (Айя-Даг) сделалась Медведь-горою (Аю-Дагом). Так могло быть переосмыслено название, уже непонятное тому, кто родился в долине при турках, стал забывать свой язык, отходить от религии предков. Старое имя горы заменилось по смыслу иным, но по звучанию сходным названием.

Буйный лес густо одел широкую спину и крутые бока горы. Гуляет по зарослям ветер: то вдруг засвистит, загудит в вершинах деревьев, то сухо шуршит камышом, шелестит омертвелой травой на лесных полянах. Ветер сметает палую листву с обомшелого камня развалин. Все здесь наводит на думу о прошлом — о далекой от нас жизни, о людях, которые, как и мы, ступали когда-то по этой земле.