в) Общеэтническая интеграция

Имелись и иные причины, по которым в Крыму никогда не было крепостного права. Это объясняется, среди прочего, отсутствием здесь единого сообщества феодалов, класса как такового, который только и способен совместными усилиями выработать и длительное время поддерживать универсальные хозяйственно-правовые нормы крепостного права. Дворянская же прослойка Крыма была «рваной». Беи и мурзы здесь были не то что разобщены политически, географически или же социально, напротив, они были слишком близки, но не только друг другу, а и тем самым низам, которым «полагалось» бы стать объектом феодальной эксплуатации. Однако — подчёркиваю — близки лишь в правовом, отчасти — в культурном отношениях. Социальная мобильность всегда быта реальной и даже весьма активной (о ней см. ниже), но о социальной интеграции и речи не заходило. А вот ответить на вопрос почему её не было — сложно.

Прежде всего нужно усвоить, что в открытом крымскотатарском обществе индивиды и разнообразные группы их принадлежали одновременно ко многим разноплановым структурам. Причём связи этих структур простирались далеко за крымские рубежи. Люди были социально неравноценны, но это считалось нормальным состоянием человечества. В столь естественных условиях любая социальная интеграция могла быть только насильственной. Были богатые и бедные, но никому, в том числе и правителям, в голову не приходило оправдывать этой неравноценностью какую-либо дискриминацию или социальное понуждение, в том числе и с целью насильственного уравнивания индивидов. Никто не вправе был ожидать от хана или его администрации особого к себе отношения по каким бы то ни было причинам (за исключением разве что двух случаев: когда дело шло о защите от насилия или об обеспечении бедняку прожиточного минимума, не достижимого с помощью рыночного механизма). Наконец, нельзя не вспомнить о десятине, добровольно и неукоснительно отдаваемой крымцами со святой целью помощи всем (то есть не только крайне бедным) малоимущим соотечественникам.

Итак, имела место такая вот ограниченная, но действенная вертикальная интеграция. Её начальный исток не вполне ясен (здесь требуются глубокие дополнительные исследования). Но, во всяком случае, можно сказать уже сейчас, что в становлении и поддержании её большую (возможно, главную) роль играли:

а) традиционная нетребовательность, скромность в потреблении благ, довольство малым, добровольный аскетизм, свойственные в большей или меньшей мере всем крымским татарам;

б) положения ислама (особо действенные среди глубоко и искренне верующих крымцев), провозглашающие всеобщее братство и равенство перед лицом Аллаха;

в) духовные и этнопсихологические черты крымских татар, выражавшиеся, среди прочего, в уже упоминавшемся «духе единой команды».

Вот беспристрастное свидетельство применения этих принципов на практике и его результатов: «Здешние мусульманские помещики вообще, не исключая и тех, которые имеют по 15 000 рублей дохода, живут одинаково и без дальних прихотей. Если взять в сравнение российского дворянина с крестьянином, то начиная от хлеба до роскошных яств, от обуви до одеяния, от поступка до привычек, от наречия до рассуждения, и от пороков до добродетелей, — всё в них противоположно и все пять чувств в них различно действуют. Таковое разделение составляет из одного племени два разных народа, порождает во взаимности удивление, недоверчивость и не допускает к сближению сих двух сословий... У магометан сие почти не существует; у них мурзы имеют против простолюдинов одну или две лишние комнаты, побольше посуды, платья, человека три в услуге; но в прочем они от тех не отменяются (то есть не отличаются. — В.В.); это можно сказать, та же картина, только в увеличенном размере» (Сумароков, 1803. С. 185—186).

Приведённое свидетельство довольно позднего происхождения, но о том же говорили и европейские авторы XVI—XVII вв.: «Нет бедных среди них, таких, кому было бы нечего есть» (Luca, Beauplet, Lamberty, 1634. P. 13).

О скромности же крымской аристократии говорит простой факт: даже явно небедные Гиреи в расцвет своего могущества (начало XVIII в.) «не имели второй пары верхней одежды, а носили [единственную] до снашивания» (Кондараки, 1883. Т. II. С. 152). Можно найти и конкретные примеры такой необычной монаршей скромности. Когда Девлет-Гирея вторично назначили на ханство, то он «обновил своё одеяние», как записал в свою хронику бахчисарайский летописец, значит, это событие было им сочтено достаточно необычным или важным. Более современный историк говорит, что «у ханов и их султанов (то есть принцев крови. — В.В.) всегда бывало по одному облачению, которого они не обновляли до тех пор, пока оно совсем не изнашивалось» (Смирнов, 1889. С. 332—333). Не в богатстве или бедности, конечно, здесь дело было, а в общенациональной жизненной философии. А она была единой у полностью безземельного бродячего певца-кедая и хана, юридически являвшегося верховным властителем всей крымской, заперекопской, черкесской и иных земель.

Рассматриваемому феномену имеется и чисто экономическое объяснение. Уже говорилось о том, что экономика сельского хозяйства Крыма шла в Средние века, как и на других европейских территориях, по пути к приватизации земельной собственности, усилению частных прав на неё. Однако процесс этот по ряду причин тормозился и так и не дошел до завершения даже в эпоху накануне октябрьской катастрофы 1917 г. Именно крымская община с кровнородственной спаянностью её членов, их взаимной поддержкой и традициями взаимовыручки представляла собой крайне неудобный объект для эксплуатации при помощи частного феодального права, если бы такая безумная (в крымской реальности) идея у кого-нибудь и появилась.

Сохранению общины и свободных, некрепостнических отношений активно содействовали сами ханы. Им было невыгодно превращение дворянства из служилого сословия в сообщество сильных и мало от престола зависящих феодалов. И ханы препятствовали укреплению экономической и социальной самостоятельности дворянских родов, стремились к положению, когда бы максимальное число мурз и беев кормилось из ханских рук и было, следовательно, послушно их воле. Поэтому нередки были случаи, когда при явной оппозиции престолу какого-нибудь бея, хан обращался через голову непокорного к свободным крестьянским общинам на территории бейлика. И получал, как правило, поддержку, так как крестьяне знали, что верность хану хорошо вознаграждается, после чего община не оставалась в убытке.

Наконец, заслуживают внимания внеэкономические, неполитические, а отчасти и внесоциальные, чисто духовные факторы, игравшие заметную роль в любом восточном обществе, но особенно значительную — в Крыму. В таких обществах имеет место внеэкономическая социальность, работает нерыночная общественная система, в которой есть достойное место всем. Существовали вертикальные связи, никаким светским или шариатским положением не фиксированные правила, нигде не записанные (аскриптивные), но оттого не менее действенные. Члены общества и целые группы (социальные, экономические и пр.) находились во взаимной зависимости по отношению друг к другу и ко всему народу как национальной общности. Таким образом, это была обоюдная связь, обоюдное служение: не только крестьян — своим мурзам, не только мурз — беям, не только подданных — ханам, не только учеников — учителю или младших чиновников — старшему, но и наоборот. Почему сложилась именно такого рода всеобщая, всесословная этика взаимного служения, этика верности долгу — вопрос весьма сложный, его исследование заняло бы слишком много места, поэтому ограничусь ссылкой на её распространённость и в других восточных сообществах (см. Ерасов, 2000. С. 9).

Конечно, крымское общество не представляло собой некий монолит. Здесь для этого были слишком сильны горизонтальные связи, развивавшиеся (на основе торговой сети, образовательных, религиозных, общинных институтов) в ущерб вертикальным. Но оно, это общество, представляло собой в социокультурном смысле не менее прочно спаянный, единый конгломерат. Возможно, оценить его «качество» и даже отчасти постичь его суть легче всего методом от противного. А именно в процессе сравнения крымскотатарского общества с великорусским.

Оба они, эти общества, имели некие сверхценные (не постигаемые разумом, не объясняемые с рациональной точки зрения) доминанты, но каждое — свою. Для русских с их своеобразным отношением к Богу это была идея царской власти, конкретно — сам царь как существо непостижимое и являвшееся привычным объектом поклонения. В то же время царь был самодержавнейшим из деспотов и внушал обоснованный страх, так как перед Сибирью все были равны. Для крымских татар хан, напротив, не был ни священным идолом, ни источником каких-либо опасений. Здесь единственной сверхценностной доминантой была чистая (не связанная с земными владыками) вера в единого Бога.

Итак, имелось две системы, во главе каждой из которых стояла некая сверхъестественная, надчеловечная сущность, в тени которой, в принципе, все смертные должны быть равны. Посмотрим, как было на деле.

Француз А. Кюстин перед путешествием в Россию уже знал: «когда один человек всемогущ, все остальные равны, то есть одинаково ничтожны. В этом, конечно, мало радости, но есть и некоторое утешение. Такое рассуждение слишком логично и потому опровергается фактами. На земле нет абсолютной власти, но есть власти тиранические и полные произвола. Как они ни сильны, им не водворить абсолютного равенства между подданными. И сколь ни всесилен русский царь, в России больше неравенства, чем в любом другом европейском государстве. Подъяремное равенство здесь правило, неравенство — исключение, но при режиме полнейшего произвола исключение становится правилом. Между кастами, на которое разделяется население империи, царит ненависть (выделено мной. — В.В.), и я напрасно ищу хвалёное равенство, о котором мне столько наговорили» (Кюстин, 1991. С. 601).

С другой стороны, чтобы уцелеть в ситуации полного произвола, в ситуации его непреодолимости, оставалось одно: попытаться избежать насилия, если уж ликвидировать его источник немыслимо. А ускользнуть от мертвящего давления царской деспотии можно было единственным, причём оправданным путём: постоянно обманывая в большом и малом эту неправедную, бесчеловечную власть. В свою, естественно, пользу. Поэтому атмосфера обмана, воровства и связанных с этим взяток, взаимного недоверия, подсиживания и доносов сохранялась из века в век. Такое социальное поведение стало второй натурой этноса (не исключено и обратное: этническая психология великороссов была глубинным источником как своеобразия царской власти, так и упомянутой атмосферы, но не в этом суть вопроса).

В Крыму подобная практика не имела места уже потому, что в ней не было необходимости. Власть ханов была политически ограничена, экономическими рычагами их «деспотия» также фактически не обладала. Основная масса населения могла спокойно трудиться, не опасаясь беззаконного насилия со стороны власть имущих, так как Основной закон страны — шариат — свято соблюдался уже по причине своей действительной (внутренне ощущаемой), а не формальной святости. Уважение к нему было неподдельным, как неподдельной, сильной, и последовательной была сама вера в Бога. Притом же соблюдение такого закона приносило зримые результаты, они ощущались повсеместно и постоянно, из поколения в поколение.

Российского царя нужно было обманывать, и его можно было обмануть. Крымским татарам Бога обманывать было ненужно, да это и сама по себе вещь невозможная.

На практике последнее выражалось, среди прочего, в упомянутом органичном, добровольном и с религиозным удовлетворением продолжавшемся процессе межчеловеческой интеграции, сохранявшейся минимизации социального неравенства, сокращения культурного расслоения. Здесь не было увиденных А Кюстином в России «каст», значит, не было и ослепляющей ненависти между ними.

Это касалось и такого всеобщего в Европе процесса, как созидание государства-нации, в котором преобладающее большинство граждан сознают свою общую принадлежность к одной нации и имеют общую культуру на основе единого языка. В Европе и США такой процесс инициировался «сверху» политической элитой, которая стремилась насадить свои ценности внизу, в обществе в целом, с целью создания однонационального государства, крепкого своим единством. То есть державы, где преобладающее большинство населения сознаёт свою общую принадлежность к одной нации и имеет общую культуру. Так, к примеру, первоначально разноязычное население Британских островов (англичане, шотландцы, валлийцы, ирландцы) с различающимися культурами было консолидировано, доведено до преобладания всеобщего чувства британской идентичности. Причём это было сделано с помощью насильственных мер, распространявшихся и на детей (говоривших по-валлийски, наказывали в школах и т. д.). А в США незнание английского языка вообще лишало иммигранта права на американское гражданство.

Исключением среди европейских стран в этом смысле были Крым и Османская империя, «которая неизменно предоставляла своим меньшинствам автономию, одновременно отказываясь от попыток навязывания общей государственной культуры» (Дэвис, 2005. С. 600). В Крыму и после установления турецкого владычества национальные меньшинства, в том числе потомки греков, венецианцев, генуэзцев и т. д., обучали подрастающее поколение на языке старой родины, и никто им в этом не препятствовал. Другое дело, что со временем языковые и общекультурные различия стирались, пока абсолютное большинство крымцев не стало говорить на различных диалектах единого крымскотатарского языка, приняв и местную культуру, тюркскую в основе. Но культурная интеграция, о которой идёт речь, свершилась добровольно, по совершенно иным причинам, чем насильственное «отатаривание» старых и новых иммигрантов — его попросту не было.

Не следует в этом смысле недооценивать и такой фактор, как религия и политика имамата, проводившего положения шариата в жизнь. Они также работали против культурной и социально-экономической дезинтеграции. В частности, отсекали саму возможность появления крепостничества или культурной дискриминации языковых меньшинств. Но наиболее полно действие ислама на общество можно продемонстрировать на истории коренного народа, подробнее разобравшись с феноменом так называемого крымского «феодализма».