б) Философия города и сада

Для лучшего понимания особого стиля крымских городов эпохи ханства прибегнем к сравнению с имперскими реалиями (не точное слово). Давно было замечено: «Петербург — самый умышленный город на Земле», — эта истина стала настолько расхожей, что теперь и не упомнить, что первым её произнёс Ф.М. Достоевский.

Крымские города — самые неумышленные. В отличие от имперского Петербурга (совершенно чуждого явления среди Приневского ландшафта) они так же естественны, как море, горы, степь. Это не преувеличение; они буквально выросли из местной почвы как крымские деревья или травы. И так же, как деревья и травы, они не могли быть иными, иметь иной облик, расти по иным, не природно-крымским, а по умышленным канонам красоты.

Города, если рассматривать их не по отдельности, а в комплексе, зарождались и развивались согласно тем же художественным принципам, что и сёла. Так, например, ханский Бахчисарай относился к горной, а Гёзлёв — к степной архитектурной зоне (южнобережных городов тогда ещё не существовало). Поэтому для того, чтобы избежать повторений в теоретических выводах, сразу перейдём к общим характеристикам, касающимся и крупного города, и мельчайшей деревушки.

Пожалуй, главное отличие дома в центральной части города от сельских домов (и зданий на окраинах того же города) было вызвано ограниченностью площади застройки. Выход здесь был один: расширение площади второго этажа за счёт частей, выступающих над улицей. Такие выступающие части, теремэ, поддерживались деревянными вогнутыми подпорками-консолями, упиравшимися нижними концами в стену первого этажа. То же делалось и со стороны двора, но эта внутренняя стена отличалась от внешней окнами, тогда как наружная была глухой, и лишь изредка в ней прорубалось крошечное квадратное окошко единственно для того, чтобы наблюдать происходящее на улице. Впрочем, в богатых домах такое окно могло быть и большим, но тогда оно забиралось плотной деревянной решёткой (в степи и горах — чаще, на Южном берегу — почти никогда).

Имеющиеся в распоряжении историка описания городов несут следы личного отношения авторов к Крыму в целом и крымским татарам в частности. В наибольшей степени это касается их оценки таких старинных крупных городов полуострова, как Бахчисарай и Карасубазар. Нередки резко отрицательные отзывы вполне современных этнологов и историков, даже не старающихся замаскировать высокомерное отношение как к самому народу, так и к его былой городской культуре («гнилая вода, грязь, сутолока, крики зазывал, грохот мастерских, вонь кожевенных ванн» и т. п.). Здесь подтверждается старая истина: каждый находит то, что ищет¹. Не счесть ругательных отзывов о тесноте, «хаотичности» застройки и высоте глухих заборов и т. д., когда на город смотрят люди, не умеющие и не желающие проникнуть в логику восточной архитектуры и древнейших градостроительных принципов. Поэтому стоит, очевидно, обратиться к тем источникам, где даётся более взвешенная и объективная информация.

И тогда старый Бахчисарай откроется нам в виде сравнительно небольшого города «с белыми тонкими трубами, с остроугольными мечетями, с высоким ханским Дворцом, с цветущими садами и пирамидальными раинами [тополями], подобно прекрасной игрушке, на самой узкой долине, под свесом скал, её окружающих» (Измаилов, 1805. Т. II. С. 136). Или вот так: «...всё это вместе с садами, которые украшены ломбардскими тополями, и вместе с минаретами и красивыми трубами некоторых домов представляет весьма живописный вид» (Паллас, 1793. С. 76—77). И ещё: «Дома расположены по извилистым берегам речки и затоплены в зелени садов, из которых возвышаются тополи и минареты» (Ханацкий, 1967. С. 303). Наконец, мнение иностранца: «Этот город, утопающий в садах — прелестен! Особенно изящны его минареты и трубы... Всё в нём живописно и производит сильнейшее впечатление, когда любуешься этим морем несчитанных больших и малых остроконечных шпилей!» (Haxthausen, 1847., S. 413).

Вообще сады, традиционная садово-парковая архитектура крымскотатарских городов — особая, крупная тема. Она, к сожалению, совершенно не исследована, да и в этом, слишком общем труде также нет возможности приниматься за её разработку. Поэтому придётся ограничиться всего лишь несколькими предварительными замечаниями и не менее общим описанием того, что было².

Прежде всего, стоит заметить, что при планировании садов и парков Крыма, архитекторы придерживались тех же принципов естественности, что были присущи крымскотатарскому градостроительству. То есть при закладке парка следовало прежде всего соотноситься с уже имеющимися тропками и дорогами (а их сеть покрывала территорию полуострова не только вблизи городов или ханских резиденций). Другими словами, при вычерчивании дорожек и аллей архитектор-садовник пытался следовать их безыскусному рисунку, «улучшить» который мог бы только гений, вместивший в себя коллективное эстетическое мышление всего народа, что вряд ли возможно.

Такой принцип и заметно облегчал задачу проектировщика будущего парка, и безмерно её усложнял. Первое, очевидно, ясно: проще всего следовать, не мудрствуя лукаво, уже предложенному (проложенному) человеческими ступнями и конскими копытами рисунку. Сложность же заключалась в задаче совмещения, во-первых, этой сети аллей с возможностями орошения и обводнения сада (что в Крыму далеко не всегда просто), а, во-вторых, с индивидуальным вкусом заказчика и коллективным — эпохи. Ведь в мусульманском эстетическом мышлении, при всей его традиционности, идёт постоянный, хоть и внешне незаметный процесс дальнейшего совершенствования. В умении найти золотую середину в клубке этих и некоторых менее важных проблем и факторов и заключался талант и интеллектуальная продвинутость крымского садово-паркового архитектора. Как правило, такие задачи решались успешно, скорее всего, потому, что сами эти садовники были детьми Крыма и его культуры.

Прежде чем перейти к анализу конкретного материала, нелишним будет вспомнить о некоторых более общих положениях, связанных с этим сюжетом. Например, о том, что садово-парковое творчество отличается от других видов искусства особой силой и универсальностью своего воздействия на человека, на практически все его органы чувств. Давно известно, что искусство — попытка создания какого-то идеального окружения. Отдельным видам искусства это удаётся с большей или меньшей полнотой, то есть частично. И только художник сада может создать шедевр, который действительно окружает. Отсюда — соблазн создать на отдельном клочке земной тверди модель рая, счастливых елисейских полей, создать сущность, бесспорно угодную Богу³.

То есть в мусульманской религиозной эстетике понятие «сад» значительно шире простого обозначения искусственных насаждений в этом или даже том мире. Сад — это символ местопребывания вечноблаженных праведников после кончины. В Коране даны довольно детализированные описания этих темно-зелёных садов-джаннат (ед. число ал-джанна): они испещрены прудами, озёрами и родниками, в них царит приятная прохлада из-за густой тени деревьев с низко висящими плодами и т. д. (См. Коран: 47:15/16—17; 55:46—78; 56:11 — 38/37; 76:11—22). В Коране рассыпано множество поэтических описаний рая, превратившихся в устойчивые словосочетания, в которых фигурирует понятие сада. Вот несколько примеров: джаннат ал-фирдаус (райские сады); джаннат ал-ма'ва (сады пристанища); джанна анна'им (сад благодати); джаннат ал-хулд (сад вечности) и т. д. Здесь же, в раю, в «садах, где вечно текут реки», находится знаменитый источник Салсабиль (76:18), столь часто встречающийся в ряду символов восточной поэзии⁴.

Неважно, что земной сад был всего лишь моделью, представляющей собой уменьшенное, скромное подобие джанны (на создание полноценной копии райского сада никто и не думал претендовать), ведь и предназначена она не всей праведной части человечества, а лишь хозяину да его гостям. И эта мечта об устройстве отдалённого напоминания райского сада, утраченного прародителями Адамом и Хавой, была вполне осуществима. Она и осуществлялась, даря людям тихую радость, — вот что потрясающе! Ведь обратная связь «работает» в саду безукоризненно именно благодаря многообразию воздействия этого вида искусства на все органы чувств, на все психические рецепторы. «Райскими» называл восточные сады тонкий знаток прекрасного Гегель, подчёркивая, что «...это — не английские парки, а залы с цветами, колодцы, фонтаны, дворы, дворцы для пребывания на лоне природы. Они великолепны, грандиозны, роскошны, и всё это устроено ради удовлетворения потребностей человека и доставления ему удобств» (Гегель, 1999. Т. II. С. 80).

Другими словами, крымский сад, в отличие от английского, и ещё более — французского, избегает демонстрации навязчивой перспективы. Вместо того, чтобы увлекать к какой-то цели, как бы скрытой в глубине прямых аллей, крымские мастера паркового искусства сознательно задвигали в своих шедеврах один горизонт за второй, как бы приглашая к бесцельной и ничем не ограниченной прогулке, ведь только в такой ни к чему не обязывающей и ничем не отвлекающей среде можно самоуглубиться, забыть о мире, начинающемся за парковой оградой, забыть о земных, разъедающих душу тревогах.

Вот это как раз и поразительно, и Гегель в своих эстетических поисках, как и обычные европейские путешественники по Крыму, то есть люди совершенно иной культуры и пристрастий, воспринимали крымский сад именно как рай. Или, точнее, как земной рай («terrestrial Paradise», см. Lyall, 1825 Р. 324). Причём речь могла идти не обязательно о великолепных парках хана или калги. Достаточно было английской гостье осмотреть сравнительно небольшой сад с фонтанами и ручьями в Каралезе, как она воскликнула, что «он производит впечатление настоящего (выделено мной. — В.В.) рая в миниатюре», — мнение, особенно авторитетное в устах верующего человека! (Craven, 1855. P. 82). «Ни в одной стране я не встречал такой растительности, здешние сады так хороши, наверное, таковы же Райские» (Арагон, 1985. С. 133). Сравнение целой цепи садов, принадлежащих усадьбам и деревенькам, расположенным вдоль Ашлама-дере, звучит в том же смысле: «на протяжении какого-то времени я чувствовал себя перенесённым на блаженные поля Аркадии» (Struve, 1802. P. 29—30). С Эдемом сравнивал турецкий путешественник и зимний сад альминского Летнего ханского дворца (Milner, 1885. P. 249) — об этом чуде паркового искусства мы еще будем говорить.

Остаётся сделать логическое заключение. Именно по причине такой психической «сверхпроводимости» в духовной системе человек — сад — человек, произведения садово-парковой архитектуры глубоко и полно выражают как эстетические веяния эпохи, так и внутренний мир конкретного человека, и шире — его этнокультуры, ещё шире — его цивилизации...

Поэтому читателя вряд ли удивит приведённая ниже картина крымских садово-парковых ландшафтов, ведь они созидались под конкретные (а именно крымскотатарские) вкус, философию, культуру. Они были подготовлены всем предыдущим развитием этноса, который известным американским географом и этнографом был назван «гениальным во всем, что касается садового искусства» (Curtis, 1911. P. 270).

Речь пойдёт об одном, очевидно, в то время лучшем из садов-парков в долине Ашлама, близ Бахчисарая:

«Это такой прекрасный сад, в котором как в райском саду Гулистане из конца в конец протекает журчащая вода, задерживается у дворцов (очевидно, парковых беседок-киосков. — В.В.). В саду влюблённые, оставшись наедине, слушают напевы соловьёв. Вода и воздух там так прекрасны, что если кто-нибудь погуляет там хоть один час, то забудет горе и печали и пребудет в радости... И есть там различные бассейны, фонтаны и дворцы-хавернаки, такие, что если на них посмотрит обладатель познаний в архитектуре, он приложит палец к устам и ум его поразится.

Различных плодовых деревьев, которые там растут, нет больше не только в Крыму... Тысячи видов цветов с превосходным запахом, присланные в подарок ханам, наполняют дыхание ароматом. Особенно замечательны луковицы анатолийского бакыраза, подобные мускусу Рума, и саженцы трабзонской гвоздики, истанбульский золотой тюльпан «Монла Челеби», тюльпан «Чилли Хаджи», тюльпан «Кягыт-ханэ», различные красные пионы, истанкойский гиацинт и много сотен... видов луковиц цветов, входящих в подарок, красуются в этом саду. Входящие в этот сад думают, что попали в вечный Рай. Весной все деревья зацветают, цветут сливы, яблони, груши, черешни... В этом месте человек пьянеет от благоухания. Уместен аят, который говорит о саде Ирема: «Не создано подобного ему в странах». Сад этот бесподобен, неповторим, он — подобие Рая на бренной земле... Под покровом тени различных высоких деревьев, между лужайками и цветниками журчат ручьи и источники-сельсебили, во многих [местах] выбрасывается из водомётов чистая вода на листья и плоды, вода из фонтанов стекает с деревьев, как благословенный дождь» (Челеби, 1999. С. 40—41).

На ханском кладбище. Гравюра К. Жирара. Из коллекции музея Ларишес

Декоративные (то есть не фруктовые) сады выращивали не только ханы и бейско-мурзинская знать. Невозможно перечислить записки путешественников, которых поражали скромные по размеру, но со вкусом распланированные сады при жилых постройках крымских татар весьма среднего достатка. Не исключено, что это народное, то есть традиционное пристрастие к садам в усадьбах и вокруг даже скромных жилищ крымцы унаследовали от пришельцев из степных городов Золотой Орды. Ведь там «в усадьбах были не только дома, хозяйственные постройки, ремесленные мастерские, но и сады, и водоёмы. Все дома и богатых, и бедных жителей стояли в садах» (Кульпин, 2007. С. 54).

Эвлия Челеби был не первым и не последним путешественником, обратившим внимание на цветы в крымскотатарских садах. Народ, добрая половина которого относилась к степнякам, то есть обитателям однообразного окружения, единственным разнообразием которого были цветы, не мог не относиться к ним с трепетной нежностью⁵. Степняки (и потомки их, частично поселившиеся в горах и на побережье) с трепетом ожидали весны, когда после жестоких зимних буранов бескрайние крымские просторы покрывались вначале крокусами и подснежниками, затем душистыми фиалками и гиацинтами, жёлтыми и красными тюльпанами с чёрными пятнами у пестика (взрослые и дети нежно называли их «угольками в огне»), их сменяли маки, затем тёмно-голубые ирисы, гипсофилы, розовый чабрец, дикая герань, скабиозы, астры. Это разноцветье побудило одного немецкого профессора уподобить крымскую степь прериям Южной Америки, всемирно известным своим весенним нарядом (Koch, 1854. S. 17)⁶.

Но после сравнительно короткого весенне-летнего цветения это украшение Земли надолго исчезало (оставались разве что побуревшие высокие, до метра в высоту, стебли мальвы, да неистребимо зелёный юзерлик) — как же могли крымцы не разводить цветы, когда предоставлялась такая возможность в орошаемых садах! Естественно, владельцы парков и совсем скромных садиков, а ещё чаще их жёны и дочери увлечённо обменивались цветочными семенами, клубнями и луковицами, да и из-за рубежа новые цветы проникали в Крым в никогда не прекращавшемся потоке посадочного материала.

Практически все цветы, известные в Крыму, имели символическое значение, прекрасно знакомое татарам. Так, роза белого цвета считалась выросшей из упавших на землю капелек пота Мухаммада при его ночном восхождении на небо, отчего ей приписывали очистительную силу. Мало того, розу, листок бумаги или корочку хлеба, упавшие на землю, любой мусульманин считал своим долгом поднять и бережно положить на чистое место. Очистительной силой обладала и розовая вода, — говорят, что константинопольский храм Св. Софии перед тем, как он был превращён в мечеть, вымыли изнутри и снаружи розовой водой (Золотницкий, 1992. С. 23—24).

С Пророком связана и легенда о любимом крымскими татарами нарциссе. Передают, что Мухаммад сказал однажды, глядя на этот прекрасный, едва распустившийся цветок: «У кого два хлеба, пусть продаст один, чтобы купить цветок нарцисса, ибо хлеб — пища для тела, а нарцисс — пища для души» (Цит. по: Золотницкий, 1992. С. 282). Но, конечно, страстная любовь крымцев к цветам имела характер прежде всего чисто эстетический. Это был один из признаков тонкого вкуса народа.

Отсюда и замечание одного путешественника-поэта, прибывшего в Крым из Германии (возможно, поэтически несколько преувеличенное): «Татары любят цветы ещё сильнее, чем лошадей» (Kosmeli, 1813. S. 14). Впрочем, похожее замечание повторяется в записках и английских гостей: «У каждого домика есть сад с цветником, в возделывании которого хозяин находит главное своё удовольствие» (Seymour, 1855. P. 195); «...цветники эти украшены более всего тюльпанами и лилиями» (Willis, 1787. P. 10). О том же писали переселенцы, прибывшие в Крым из Вюртенберга: «В Кафе во дворах садики с лимонами, померанцами, шелковицей, инжиром, вишней, жасмином, виноградом, там множество благоухающих цветочных клумб, ароматами которых наполнены все комнаты» (Nachrichten, 1804. S. 58).

В этой связи глубоко верным представляется наблюдение голландского культуролога Йосефа ван Эоса: «Поэзия исламской городской культуры воспевает не пейзаж, творцом которого является природа, а цветы в садах, созданных руками человека» (Цит. по: Аллал, 1987. С. 20). Ведь существовали же в Крыму какие-то чисто «цветочные сады, украшенные тюльпанами и лилиями», то есть обширные цветники, главным украшением которых были не деревья, а однолетние и многолетние цветочные растения (Willis, 1787. P. 10). «Примулы, фиалки, розы, гиацинты, анемоны и вообще все цветы» можно было купить на улицах ещё полуразрушенного после захвата русскими Крыма, ещё полуголодного и униженного оккупацией Гёзлёва (Op. cit. P. 111).

Городские и пригородные сады Крыма уже в XVII в. были чрезвычайно популярны как место изысканного отдыха. В отличие от европейских (в частности, французских) садов той эпохи, они не имели ни статуй, ни созвездий из прямых аллей, символизирующих конкретные личности или их деяния: этноцентризм и эгоизм были равно чужды крымскотатарской этнической психологии, исламской философии в целом. Сады Крыма являлись исключительно местом единения с мирозданием, явленным смертному в природе его земли. Это был светлый источник, прильнув к которому, человек остро ощущал свою личную принадлежность к Вселенной, растворялся в ней, осознавая себя одним из шедевров Аллаха.

Поэтому неудивительно, что крымские татары использовали любую возможность побывать в садах-парках, предпочтительно в ночные или вечерние часы, а мусульмане-путешественники в своих воспоминаниях уделяли таким ночам в крымских садах, крымским соловьям и журчащим парковым ручьям самое трогательное и удивительное для человека XXI века внимание. Между прочим, странствующие по Крыму, не колеблясь, прерывали свой путь, если предоставлялась возможность совершить прогулку по парку. Вот упоминание о такой незапланированной остановке, которую автор никак не комментирует, не видя в этом ничего необычного или непонятного: «погуляв и насладясь в этих садах, мы проехали 2 часа...» и т. д. (Челеби, 1999. С. 76).

Что же касается самых известных из крымских парков того периода, то и здесь нас выручает знаменитая «Книга путешествия». Её автору мы обязаны сведениями о том, что только в Бахчисарае было двадцать шесть (!) «мест прогулок — райских садов». «Лучший из них — вышеупомянутое дивное место, падишахский сад Ашлама. Садовники в нём не препятствуют мужам газавата, влюблённым и возлюбленным, знатокам ремёсел, путешественникам по суше и по морю, осматривать его внимательным взором и прогуливаться. Далее — место прогулок — сад Качи. Далее — сады Сюрен. Затем — луг и место прогулок во дворце Сефер Гази-аги с грушевыми деревьями, место, изобилующее цветами. Далее — сады Куба, сады Эски-Юрта. Затем, с кыбловой (то есть южной. — В.В.) стороны Бахчисарая на холме — место прогулок, площадь для общественной молитвы Мехмед Гирей-хана... Это широкий луг. Здесь, склонив голову к земле, молящийся обязательно удостоится счастья в обоих мирах и приблизится к Богу... Если подняться вверх от этого места поклонения в сторону кыблы — место прогулок, дворец Юсуфа, построенный Мехмед-Гирей ханом... Оттуда видны крыши, сады и виноградники, дымящиеся трубы каждого дома. Вот сколь высоко поднимается это место осмотра. Текут разные речки (то есть многоводные ручьи. — В.В.)... засаженные деревьями с только что распустившимися цветами. Это место прогулок с садами и виноградниками, которое может послужить образцом для подражания» (Челеби, 1999. С. 51).

То есть, Ашлама-дере и другие близлежащие долины не были в истории крымских парков каким-то исключением. Тот же автор свидетельствует о парках восточной части полуострова: «На Крымском острове нет других таких садов, как эти сады Судака. Хотя есть известные сады около крепости Мангуп, в долинах Качи и Бельбека. Но их нельзя сравнить и уподобить садам Судака. Потому что земля этих садов Судака драгоценна, приносит радость, здесь приятные воздух и вода, широкие земли, здесь бьют источники живой воды. Каждый из этих садов подобен райскому и садам Ирема». «Судакские сады известны в Руме (т. е. на территории европейской части бывшей Византии. — В.В.), среди арабов и неарабов. У тех, кто проживает там в наслаждениях, совсем не бывает головной боли» (Челеби, 1999. С. 76, 79). О прекрасных садах-парках Карасубазара эпохи Девлет-Гирея II писал поражённый буйством южной зелени шведский пастор Ларс Тарсениус (См. в: Возгрин, 1978. С. 329).

Выше речь шла о почти исключительно обширных, богатых парках знати. Но сад как произведение национального искусства был частью культуры всех слоёв крымскотатарского народа. Сады бедняков были меньше, скромнее, но они были. «Почти каждый домовладелец [Бахчисарая] имеет у себя хорошенький водопад и фруктовый сад...» (Фёдорова, 1855. С. 155). «Сад имеет каждый татарин, и в уходе за ним он испытывает самое сильное удовольствие» (Clarke, 1810, 519). «Дворик может быть площадью всего лишь в пять квадратных футов, но там обязательно разбит цветник и высится хоть одно дерево — а чаще несколько» (Remy, 1872, 65). Даже степняки, эти потомки кочевников, которые к XVIII в. уже давно «живут на одном месте», имеют дома, окруженные «большей частью рощами и аллеями кипарисов и других деревьев» (Тунманн, 1936. С. 25).

А вот описание сада из еще одной части Крыма (местность между Таушан-Базаром и Ангарским источником), владелец которого обладал, судя по всему, средним достатком: «Перед домом — солнечная веранда, вся увитая виноградом, неподалеку — сад из кустов роз, розы вообще растут во всех тенистых уголках обширного двора. Несколько дворовых построек, предназначенных для гостей, отделены друг от друга цветочными куртинами и дорожками, посыпанными гравием, а также кустами сирени. Тень на весь двор бросают деревья белой акации» (Craven, 1855. P. 22).

Не только в степи, но и в других безлесных местностях полуострова (их немало, например, в Восточном Крыму близ Коктебеля, Кефе или Еникале) именно сады, искусственно выращенная зелень издали извещала путника о том, что он приближается к деревне. При этом самого селения практически никогда не было видно, настолько густы были заросли кустов и деревьев. Очевидно, считалось делом чести вырастить столько зелени, чтобы вся деревня была полностью укрыта и от палящего солнца летом, и от ледяных ветров зимой. Чем бы эта традиция ни объяснялась, но в Новое время такая картина была типичной для Крыма. Почти все путешественники отмечают: «Самой деревни не видно до последнего момента. Путник лишь тогда начинает понимать, что он, наконец, добрался, когда вдруг увидит с обеих сторон дороги стены домов, едва заметно белеющие в буйных зарослях кустов» (Seymour, 1855. P. 196).

Нельзя забывать и о том, что не только сады, но и каждое произраставшее в них растение имело свое особое значение. Выше упоминалось, что язык цветов известен на Востоке с глубокой древности, в Европу он пришел лишь в конце Средневековья. В крымских дворцах были мастера не только составления букетов, но и садовники, умевшие так подобрать цветочные сорта на клумбах, что каждая из них безмолвно выражала одну-единственную мысль или приветствие!

Так, роза в исламской символике олицетворяла не только нежные чувства, но и мудрость (Demand, 2002, S. 33).

Это же касается деревьев, то и они несли древние значения. Например, кипарисовые аллеи одаряли в летний зной не только тенью и ароматом, но и напоминали прогуливающимся под их сенью о вечности жизни. Турецкий писатель, Нобелевский лауреат Орхан Памук в своей великой книге о Стамбуле пишет: «Кипарисы — необходимый элемент традиционного исламского сада, неизменно присутствуют они и на рисунках, изображающих исламский рай» (Памук, 2006. С. 97). Кипарисы появились в Крыму с первыми греческими переселенцами, которые с античных времен считали это дерево символом света (Demand, 2002. S. 94). Гораздо позднее с ним стали связывать представление о смерти. Но это типичный перенос значений, возникший оттого, что мусульмане сажали кипарисы не только у оград своих садов, но и у кладбищ. Там их вечнозеленые, то есть вечно живые его ветви были призваны утешить скорбящих, как бы говоря, что дорогие покойники живут в своих потомках, что жизнь вечна.

Неясно, когда в Крым впервые были завезены саженца платана. Однако, судя по платановым стволам, поражавшим своими размерами первых русских, поселившихся на Южном берегу после 1783 г., эти прекрасные деревья появились на полуострове никак не позже знаменитых вековых платанов у не менее древнего стамбульского кладбища Буюк Мазаристан на восточном берегу Босфора, в Скутари-Ускюдаре. Или же растущих в европейской части города, напротив Большой Мечети, посвященной знаменосцу Мухаммада, Эйуну — это если не считать, безусловно, самые старые экземпляры платана, высящиеся к северу от центра Стамбула, в Буюк-дере (Demand, 2002, S. 57).

Маслина, согласно аятам Корана — «дерево благословенное», дерево рая (24:35), и в качестве такового противостоит проклятому древу ада, заккуму (37:60—64). Такими же, как у древних пророков, почтением и любовью пользовались деревья маслины в тех немногих местах Южного берега, где они только и могли произрастать и плодоносить на полуострове, в частности, близ Гурзуфа. Там академик П. Паллас, путешествовавший по Крыму через десять лет после аннексии, зарисовал целую рощицу старых маслин (Pallas, 1801. Bd. II. S. XX; рисунок акварелью см. там же, на Pl. 11).

Примечания

1. Западноевропейцы, очевидно, несколько лучше знакомые с санитарно-гигиеническими нормами эпохи, чем большинство современников-русских, отзывались о городах Крыма иначе (см. разделы о канализации и водоснабжении городов).

2. Ниже речь будет идти исключительно о садах, создателями и владельцами которых были крымские мусульмане, так как в области садово-парковой архитектуры ни христиане, ни иудеи не создали в ханский период ничего достойного не то что сравнения, но даже и упоминания. Об этом, в частности, мимоходом свидетельствует такой зоркий автор, как Эвлия: «В этом городе (Старом Крыму. — В.В.) редок дом без сада, разве что, быть может, дома неверных» (Челеби, 1999. С. 75). Вряд ли эти различия не связаны с особенностями религиозных культур. Ведь известно, какое пристальное внимание саду уделено именно в исламе. Причём саду в обоих его основных значениях — реальном и символическом. В Коране сад как райская обитель блаженствующих праведников, а также как вполне земной источник духовного удовлетворения и чувственной радости упоминается во многих сурах. См., например, в: 43:72—73; 25:16 (15); 18:107—108; 31:7 (8)—8 (9); 22:55 (56); 16:33 (31); 18:30 (31); 13:22—23 и т. д.

3. Устраивая землю, в частности сад, мусульманин вступает в близкое сотрудничество с Богом, совершает угодное Ему деяние, о чём есть прямое указание в Коране: «И знамением для вас — земля мёртвая; Мы оживили её и вывели из неё зерно, которое вы едите. Мы устроили на ней сады из пальм и виноградников и извели в ней источники, чтобы они ели плоды их и то, что сделали их руки. Разве ж они не возблагодарят» (36:33—35). Но и задолго до дарования Корана человечеству, ещё в XIII в. до н. э. персы придумали термин, сближавший сад с понятием о рае, то есть бескрайним парком, где мирно сожительствуют различные звери, а также человек: pairi daeza (буквально сад с животными). Отсюда произошло иудейское название рая: pardes, заимствованное, в свою очередь, греками (paradeisos), а затем и другими европейцами как парадиз или рай (Demand, 2002. S. 50).

4. Очевидно, далеко не случайно сохранился орнаментальный мотив эгри дал («изогнутая ветка»), изображение некой условной ветви, из которой произрастали совершенно различные плоды и цветы. Она имела форму буквы S и символизировала в народных вышивках бесконечное цветение, гармонию природы, а конечном счёте — райский сад (только в райском саду могут мирно сосуществовать разнородные виды растительного мира). Само по себе это некое эстетическое совершенство (См.: Акчурина-Муфтиева Н.М. Удивительный характер марама // А., 05. 02. 2007. С. 4).

5. Некогда Марко Поло во время своих странствий в заперекопской степи отметил, что её жители пользуются довольно своеобразной метафорой: «Луг в цветах». Это выражение означало высшую похвалу, которую степняк может дать «всему тому, что его восхищает, начиная с хорошего жилища и кончая молодой девушкой в свадебном наряде» (Харт, 1999. С. 41).

6. Многие цветы крымских степи и гор были впоследствии окультурены и стали украшением садов на своей родине и далеко за её пределами. Существует мнение, что тюльпан был некогда эндемиком Крыма, а затем его луковицы вывезли в Турцию, где местные цветоводы вывели несколько культурных сортов, и лишь в XVI в. цесарский посол О. Бусбек (уже упоминавшийся в главе о крымских готах) вывез их в Вену, вместе с левкоем и сиренью (Кернер фон Марилаун А. Жизнь растений. Т. II. СПб., 1907. С. 762).