а) «Корсуньский крестник»

О том, что представители восточнославянских племён издавна проникали в Крым, есть немало свидетельств самых разных авторов. Однако это были именно отдельные, редкие случаи более или менее кратковременных поездок с торговыми целями. Но вот о русских (проторусских)¹ селениях, больших или малых, в Крыму ни до знаменательного X в., ни позже, до века XVIII, не говорит решительно ни один источник крымского или любого иного происхождения.

Причём дело здесь не в возможной утрате материальных или документальных источников, которые бы подтверждали такой факт. Уж насколько мало было в Крыму начала I в. евреев, а всё же в обоих местах их обитания (в Кафе и близ Альмы) надгробия сохранились (Лейбин, 1997. С. 90). Поэтому, если бы жили тут русские — ну никак нельзя было бы стереть их следы с восприимчивой крымской земли!

Сколько было этих поездок русских купцов в Крым на протяжении первого тысячелетия нашей эры — сказать пока невозможно. Да и о точном ассортименте их товаров можно судить весьма приблизительно, по археологическим и другим, ещё более косвенным (по сравнению с коммерческой документацией) источникам. Достоверные сведения на этот счёт относятся лишь к периоду после 1477 г., наступившему уже после установления дипломатических отношений Крымского ханства с Московией (Проливы, 1999. С. 28). Но эта серия источников позволяет сделать вывод не в пользу московской торговли в Северном Причерноморье: «По-видимому, торговлю вели в основном крымские купцы в Москве. Дипломатические источники второй половины XVII в. не сообщают о русских купцах, присоединившихся к посольствам», отправлявшимся в ханство (указ. соч. С. 41).

Другое дело русские люди не с купеческим безменом, а с мечом в руке. Тут письменные и иные источники весьма многочисленны и представительны. К тому же они и точны — кровавые столкновения прочнее держатся в человеческой памяти, чем неяркие события мирной жизни. У этих представителей восточных славян цели были иные, чем у купцов, хоть и не менее стабильные. Во всяком случае, они определили новые отношения двух этносов на много столетий вперёд: русские стремились к захвату и удержанию за собой отдельных частей полуострова, к уничтожению чуждого им автохтонного населения завоеванных территорий. Понятно, что письменные источники, вообще человеческая память, сохранили сведения далеко не обо всех нападениях такого рода, но лишь о самых кровопролитных, длительных или отличавшихся особо крупными размерами добычи пришлых грабителей.

Первое русское вторжение относится ещё к VIII в. О нём истории мало известно; очевидно, оно было для агрессоров неудачным, то есть не приведшим к большим потерям среди жертв нападения (ДТ. С. 93). Вторично русские появляются здесь уже после того, как в IX в. в Среднем Поднепровье образовалось славянское, так называемое Русское государство под началом русов-норманнов. В 860 г. северные пришельцы под началом Аскольда и Дира спустились по рекам на множестве мелких судов в море и, подойдя к полуострову, разграбили его города. Судя по источникам, жертвой набега стали наиболее доступные, то есть береговые крымские селенья (Иванов, 1912. С. 111).

В том же столетии Крым подвергся нападению новгородцев. Их князь Бравлин, ворвавшись на полуостров, успел разграбить города и деревни от Херсонеса до Пантикапея. Затем он взял Сурож и обчистил там собор Святой Софии, мародёрски ободрав гробницу местного святого (Иванов, 1912. С. 92—93). Единственное, что как-то может «оправдать» Бравлина, так это его нехристианский (языческий), а оттого и невысокий, конечно же, моральный уровень. То же самое можно сказать о ещё одном набеге русских язычников, в 913—914 гг., на селения у г. Самкерца, стоявшего на месте нынешней Тамани.

Но вот, наконец, настали новые, христианские времена. В 988 г. князь Владимир (пока, в язычестве, Василий) Святославич захватил Херсонес, Тмуторокань и Феодосию. При этом он крестился и херсонском соборе Св. Василия (возможно, это был иной херсонский храм — см. Курьянов, 2001. Т. I. С. 160). Там же, чуть погодя, над обращённым в правую веру князем было свершено ещё одно таинство, а именно — христианского брака с греческой принцессой Анной². Оба эти события были, бесспорно, великой честью для провинциального Херсона, давно не видавшего таких торжеств, но никто тогда не мог предполагать, что отсюда, из скромных, ветхих его храмов свет христианства просияет для всей Руси, а потом и вовсе зальёт одну шестую часть света...

Однако, по Библии, «вера без дел мертва есть» — и новокрещёный христианин начал свою миссионерскую деятельность с того, что опустошил Херсонес, умертвив часть его жителей, то есть теперь уже своих единоверцев. И до сих пор археологи в своих исчислениях древности того или иного слоя в раскопках этого города учитывают слой пепла и обломков от разрушенных строений, который остался свидетельством краткого пребывания Владимира Святославича на юге Крыма (Петрухин, 2004. С. 33—34). Потом князь ограбил херсонские церкви. Не исключено, что и собор Св. Василия, где на его многодумную голову совсем недавно излили священное миро. А затем на землю русскую потянулись обозы с трофеями.

Христианский князь вывез в Киев иконы, церковные сосуды, большие и малые распятия, мощи святых Климента и Фива (наиболее почитаемых херсонских святых). Не пренебрёг будущий «святой, равноапостольный»³ князь Владимир и вполне мирским, даже языческим добром, прихватив с собой греческой работы бронзовые статуи, например, скульптурное изображение четвёрки лошадей, запряжённых в колесницу и пр. (Гадло, 1996. С. 198). Все эти и иные сокровища, награбленные «святым» в Крыму, весьма пригодились ему через пару лет, когда в Киеве был возведён первый собор, церковь Св. Богородицы (Десятинная церковь), — именно ими и уснастили этот христианский храм. Ну, а «4 кони медяны» украсили площадь у той же Десятинной церкви (Раппопорт, 1986. С. 20).

Впрочем, две древние крымские иконы потом отправились в новую столицу русских, в Москву, где эти бесценные реликвии многие века вполне обоснованно именовались Корсунскими (Ливанов, 1875. С. 59). Таким образом, цепь упомянутых событий получила вдвойне символическое значение. Во-первых, именно так, а не иначе, Русь начала (а Россия продолжила) своё приобщение к древней крымской культуре. Во-вторых, первый православный храм Руси был обустроен вывезенной из Крыма церковной утварью и мощами святых, доставшихся «матери городов русских» (а потом и московскому «Третьему Риму») благодаря мародёрской акции её посланцев. Вот так, говоря устами старого русского статистика и учёного К. Ханацкого, в Крыму и свершилось «великое событие для России, ея духовное рождение и просвещение» (Ханацкий, 1867).

Но коснёмся более поздних времён. Это необходимо, чтобы разобраться с ещё одной историографической проблемой. Речь пойдёт о русских людях, якобы оседавших в Крыму до образования ханства, что издавна подавалось как аргумент в пользу «прав» России на обладание полуостровом.

Конечно, в средневековом Крыму постоянно находились какие-то иностранцы, в том числе и русские. Не исключено также, что русские купцы, привозившие товар, жили здесь какое-то время наряду с другими иноземцами, что вообще характерно для больших торговых или портовых центров. Однако не подтвержденная никакими источниками гипотеза о том, что, например, в Суроже «всегда было очень (!) много русских» (Надинский, 1952. Ч. I. С. 57), — явная натяжка, если только не относить к упомянутым «русским» привозимых из глубины Руси рабов. В связи с этим необходимо рассмотреть вопрос о роли славян вообще в доханский период истории Крыма. Ведь некоторые авторы утверждают, что роль эта была чрезвычайно велика, более того, они относят славян к «местному, коренному населению», утверждая, что, в отличие от остальных народов, «только русские имели неоспоримые исторические права на Крым как на свою, древнерусскую территорию» (указ. соч. С. 57).

Это положение ничем не обосновано, но корни его найти несложно в других местах цитируемой книги и в иных работах П. Надинского. Так, рассматривая историю похода Бравлина на Сурож, автор считает, что князь, «естественно, опирался на местное, проживавшее здесь славянское население». И доказывает обитание в столь раннюю пору славянских племен в Крыму очень просто: «Иначе успех такого похода маловероятен... Без поддержки местного населения он был бы невозможен» (указ. соч. С. 50). Ученого не смущает тот факт, что ни один автор — будь то русский летописец, византийский мемуарист или готский топарх — ни словом не упоминает о какой-то славянской «пятой колонне» в Крыму.

Наконец, давно замечен и такой интересный факт: название Солхата, одного из крупнейших крымских городов, торгового и политического центра, «в памятниках русской письменности не встречается... ни в правильной, ни в искажённой форме»; между тем это имя «было известно всем другим народам — византийцам, генуэзцам, арабам, касавшимся географии Крымского полуострова... по делам практической необходимости или только из простого учёного любопытства» (Смирнов, 1889. С. 73). Это примерно то же самое, как если бы ганзейцы, ведя обширные торги с Русью, устраивая в ней торговые дворы и слободы, ни в одном из письменных памятников ни разу не упомянули бы о Новгороде Великом. Такого просто не могло быть, и уже поэтому в отношении «крымских русских» той поры, право, есть над чем задуматься.

Впрочем, возможно, сторонники гипотезы «коренного славянства в Крыму» имеют в виду не славян, пришедших с севера, но местное население, постепенно «превращавшееся в русских». При всей фантастичности этой гипотезы она имеет известную литературу. Так, указывают, что некие (не обозначенные точно) археологические раскопки «древнейших славянских поселений (в Крыму? — В.В.) неопровержимо утверждают, что славяне являлись коренными жителями этих мест» (Надинский, 1946. С. 64). При этом Неаполь Скифский переводится, естественно, как Новгород, а известные события второй половины XVIII в. именуются не захватом чужой земли, а «возвращением» «исконных» территорий, «которые в течение многих сотен лет были населены предками русских» (указ. соч. С. 69, 73). Эти и иные положения, оправдывавшие экспансионистскую политику царей, основываются (если не считать глухих упоминаний о каких-то экспедициях) на аксиоме, что «скифы — это предки славян» (указ. соч. С. 64; см. также: Шульц, 1957. С. 101).

Теория автохтонного стадиального «развития» славян в Крыму на скифо-сарматской этнической основе, восходящая к Н.Е. Марру, критики, как говорится, не выдерживает. Но я вынужден вновь обратиться к ней, так как апологеты её сохраняют за собой «последнее слово», пока не появится, наконец, исследование о том, кто из современных народов может с наибольшим правом называться наследником автохтонов (изначальных, коренных насельников) Крыма, аборигенов полуострова.

Вкратце дело обстоит так. Ещё в эпохи неолита и энеолита предки славян расселялись «севернее европейского горного барьера (Рудные горы, Судеты, Татры, Бескиды, Карпаты), вступая в соприкосновение с местными охотничьими племенами» (Рыбаков, 1978. С. 182). В эпоху раннего железа славяне занимали столь же далекую от Крыма территорию, на которой ныне располагаются частично Польша, Германия, Чехия, Словакия, Венгрия (Алексеева, Алексеев, 1973. С. 221—222).

Далее, как показывают краниологические и антропологические исследования, славяне и скифо-сарматское население образовали два глубоко различных этнических конгломерата, не имевшие ничего общего ни в культуре, ни в языке. И если даже обнаруживаются позже некоторые схожие черты их духовного мира, то это только по причине скифо-сарматского влияния на локальную группу восточных славян (Седов, 1979. С. 24, 89, 98—99 и др.). Жившие ранее «где-то в стороне от скифского населения» славяне начали свое передвижение на юго-восток «уже после падения скифского царства», значит, с IV в. н. э. (указ. соч. С. 25).

Это — общая картина; что же касается Крыма, то именно на полуострове, да ещё разве что на Нижнем Донце контакт славян со скифами и сарматами был почему-то минимальным (если вообще имел место!). Лишь тут, в отличие от степной зоны, сохранилась чистая, «особая скифская культура» (указ. соч. С. 85), т. е. культура без какого-то славянского влияния. Это подтверждается и археологией: ни один исследователь, анализировавший богатейший крымский материал, ни одним словом не упоминает о возможности автохтонного крымского происхождения ни скифов, ни славян.

Теория «крымских славян» была заслуженно раскритикована (Веймарн, Стржелецкий, 1952. С. 94—95). Но те же критики предложили не менее зыбкую гипотезу о заселении славянами Крыма во II в. до н. э. — II в. н. э., одновременно с сарматами. Эта гипотеза основана на единичных находках, «поразительно близких культуре Среднего Поднепровья», да на обычае трупосожжения с захоронениями праха в урнах по обряду, который, «очевидно, нужно признать» славянским (указ. соч. С. 97). Но бесспорно славянские предметы (ювелирные) обнаруживаются лишь в могильниках VI—VII вв. Очевидно, именно они дают авторам возможность сделать вывод о том, что славяне появились в Крыму где-то в III в. н. э. (указ. соч. С. 98).

Кстати, трупосожжения известны не только предкам славян, но и весьма широкому кругу народов, в том числе и древним тюркам, и римлянам — этносу, появившемуся в Крыму в I в. н. э., что в отличие от «славянского заселения» безусловно подтверждено серийными источниками. Что же касается ювелирных находок, то вряд ли можно назвать иной, более мобильный предмет торговли и мены — разве что монеты. Так, например, широко известны клады арабских монет и украшений в Северной Руси, но из этого никто не делает выводов, столь далеко идущих. Как, например, вывод о том, что «процессу... объединения» гипотетических крымских славян с кровно-родственным «древнерусским государством» мешали всего лишь некие «заселившие степи Причерноморья и Крыма» кочевые народы (указ. соч. С. 99). Аборигенное крымское население при этом (как и ранее, в годы распространения теорий Марра) в расчет не принимается. Впрочем, может быть, это они и выступают под именем кочевников, в роли клина, вбитого между Русским государством и «славянским Крымом»?

Остаются ещё русские купцы более позднего периода, XIII—XV вв., неоднократно упоминавшиеся в русских летописях «Гости-сурожане». Приходится признать, что советские историки использовали эти упоминания, всячески раздувая роль русской торговли в экономике Крыма. Доходит до того, что не коренным крымцам, и не итальянским колонистам, а «гостям-сурожанам» присваивается ведущая в этом смысле позиция. Между тем в источниках нет ни одного сколько-нибудь основательного и конкретного указания ни на направленность торговой деятельности этих таинственных русских, ни на объём их купеческих операций. Серьёзные исследователи вообще отрицают факт интенсивной русской торговли с Крымом в эти века (Andrevs, 1979. P. 275—281). Поэтому скорее всего, здесь мы имеем дело с обычным преувеличением событий прошлого, имеющим вполне современные цели.

В ханский период немало пленников оставалось в Крыму — этого никто не отрицает. Но они, даже приняв ислам, принадлежали к обособленным группам (нора), внутри которых и заключались браки, что веками сохраняло физические отличия членов таких субэтнических анклавов. «Сохранение типа объясняется тем, что они — парии, в браки с татарским населением не вступают» (Самойлович, 1917. С. 131). Другими словами, они могли влиться в коренное население только ценой полного отказа от славянской культуры. Так что об их влиянии на коренное население говорить бессмысленно.

Никаких иных вопросов, кроме изложенных, славянская проблема в Крыму не вызывает. Первое действительно массовое переселение русских на залитый крымскотатарской кровью полуостров началось в XVIII в. и более не прекращалось. Вот здесь «следов» и много, и бесспорны они до очевидности, так что ни выискивать, ни доказывать их истинность не требуется.

Тут, скорее, обратная ситуация. Как говорится, лучше бы этих самых следов было поменьше, особенно в послевоенное время...

Примечания

1. Этноним русские в применении к населению Киевской Руси, Новгорода и пр. обычно вызывает немалое раздражение у серьёзных историков, доказывающих, что сам этот термин (как и украинцы или белорусы) допустимо использовать лишь в применении к эпохам, наступившим после разделения этих «братских народов». При этом, как правило, предлагается научно обоснованная замена: восточные славяне. Но восточными славянами на рубеже первого и второго тысячелетий являлись и моравы, и болгары, и русины и т. д. Непонятным остаётся, как это многоликое имя может обозначить население городов и сёл, где говорили по-русски? Естественно, это был не современный, а средневековый, древнерусский язык, — но и французы, и датчане X в. говорили на средневековых языках, что не лишало их права на «собственный» этноним! Именно этой, этнонимически условной терминологии придерживались классики русской историографии (о русских X в. см., например: Ключевский, 1993. Т. I. С. 135 и мн. др.). Мне остаётся лишь скромно следовать их примеру.

2. Брак был заключён под угрозой разрушить Константинополь, выдвинутой Владимиром братьям Анны, императорам Василию II и Константину VIII (Петрухин, 2004. С. 30).

3. Этот церковный термин означает, что князь был в своё время приравнен к 12 великим апостолам евангелического предания. Трудно поверить, но и поныне это — официально-православный статус князя. Естественно, в России, а не во всеобщем христианском мире (где среди, скажем, католических святых грабителей просто нет). Его канонизация могла свершиться лишь в лоне совершенно уникальной Российской православной церкви.