I. Городъ смерти и веселья

Ялта — чудный, благодатный уголокъ.

Она пріютилась на берегу теплаго моря. Отъ нашихъ суровыхъ северныхъ ветровъ защищаютъ ее горы, то покрытыя лесомъ, то поднимающіяся обнаженными каменными громадами, которыя въ одну изъ катастрофъ, пережитыхъ нашею планетой, силою огня были высоко выдвинуты, выброшены на поверхность земли, да такъ съ техъ поръ и стоятъ, какъ грандіозные памятники некогда совершавшихся на земле переворотовъ...

Въ Ялте не бываетъ зимы. Небо надъ нею большую часть года ясно, безоблачно, сіяетъ по весеннему. Въ ней почти круглый годъ цветутъ цветы. Еще въ половине октября въ ея садахъ расцветаютъ пармскія фіалки. Южная растительность ея роскошна.

Стройные кипарисы, мирты, лавры, крымскія сосны, тополя и другія деревья такъ разнообразны по оттенкамъ своей зелени и кажутся такъ поэтичны на фоне горныхъ далей, подернутыхъ синевато-прозрачной дымкой, что сами такъ и просятся на полотно.

Летомъ въ жаркую пору Черное море, — въ то время «лазурное море», — веетъ, дышитъ на Ялту прохладой и умеряетъ зной горячихъ солнечныхъ лучей.

По своему местоположенію, по красоте природы, по богатству своей растительности, по своему дивному климату южный берегъ Крыма вообще и Ялта въ частности, действительно, могутъ быть названы жемчужиной имперіи Россійской. Да! Но...

I

Я попалъ въ Ялту въ половине сентября, въ самый разгаръ сезона. «Сезономъ» въ Ялте называется время (приблизительно) съ 15 августа и до 15 октября. Пріезжаютъ въ Ялту и въ апреле, и въ мае, но это — первыя ласточки, и оне «сезона не делаютъ». Въ іюне и іюле сюда наезжаютъ учащіеся — студенты, курсистки, также учительницы, учителя, вообще людъ, дорожащій рублемъ, но желающій повидать Крымъ, провести время отдыха въ здоровомъ климате, погреться въ лучахъ южнаго солнца, покупаться въ тепломъ море, полазать по горамъ и полюбоваться на все прелести южнаго берега Крыма. Они также «не делаютъ сезона».

Эти летніе туристы по большей части — молодые люди, неизбалованные, неприхотливые, не нуждающіеся въ особенномъ комфорте для того, чтобы чувствовать себя въ жизнерадостномъ настроеніи. Они нанимаютъ сообща небольшую, дешевую комнатку, въ рестораны не заходятъ, ни шелковыхъ восточныхъ изделій, ни дорогихъ побрякушекъ-безделушекъ не покупаютъ, для прогулокъ въ горы ни татаръ-проводниковъ, ни извозчиковъ не берутъ, но предпочитаютъ странствовать пешкомъ, либо ездятъ на линейкахъ здешняго Горнаго Клуба или на линейкахъ, содержимыхъ частной компаніей.

Ялтинцамъ, жаждущимъ наживы, мало интереса отъ этихъ туристовъ, и ялтинцы, начиная съ чистильщиковъ сапогъ и до дачевладельцевъ, смотрятъ на нихъ довольно равнодушно и въ лучшемъ случае относятся къ нимъ такъ, какъ при безрыбьи относятся къ раку.

Въ это время нравственная атмосфера Ялты чиста и ясна — такъ же, какъ ясны надъ нею сіяющіе голубыя небеса. Въ это время Ялта более, чемъ когда-нибудь, похожа на настоящій курортъ и представляетъ собою спокойное местечко. Люди въ ту пору живутъ въ ней еще — сравнительно — безмятежно. Аппетиты ялтинцевъ еще дремлютъ въ ожиданіи «сезона»; извозчики, развалившись на козлахъ своихъ шикарныхъ колясочекъ, лениво посматриваютъ по сторонамъ; приказчики въ магазинахъ съ дамскими безделушками позевываютъ, смотря на набережную и на лазурную пустыню моря; татары-проводники бездействуютъ...

А туристы той порой сменяютъ другъ друга и поживъ въ Ялте недели три-четыре, побывавъ в Алупке, на скале Айвазовскаго, въ Ласточкином Гнезде, (небольшая дача — съ балкономъ, нависшим надъ моремъ на страшной высоте), осмотревъ Гурзуфъ, Никитскій садъ, Массандры, Ореанду, слазив на Ай-Петри и къ водопаду Учанъ-су, опять улетаютъ на северъ, каждый къ своему делу. Впрочемъ, некоторые изъ нихъ, люди свободные и со средствами остаются и на «сезонъ».

Съ половины или, вернее, съ конца августа начинается наплывъ иной публики, «сезонной», и тутъ ужъ поднимается музыка совершенно изъ другой оперы, — даже не изъ оперы, а изъ шансонетки — на мотивъ: «Пифъ — пафъ, тру-ля-ля!»

Въ сентябре публики собираются уже тысячи...

Тутъ ялтинцы оживаютъ и, позабывъ всякую совестливость, начинаютъ обирать пріезжихъ гостей. Они оправдываются темъ, что только «сезономъ» и живутъ; поэтому они находятъ себя въ праве вперебой «лупить» съ пріезжихъ, каждый въ сфере своей деятельности: дачевладельцы, квартиросодержатели, лавочники, извозчики, содержатели отелей, ресторановъ, прачки и т. д.

Номеръ въ гостиннице, обыкновенно стоющій въ сутки 2 или 2 руб. съ полтиной, въ сезонъ идетъ за 5 — за 6 р. и дороже, а за 2 р. 50 к. можно получить лишь мансарду, то-есть, попросту говоря, чердакъ, наскоро приспособленный для житья. Въ частномъ доме комнатка, которой красная цена даже и въ Ялте рублей 20 въ месяцъ, часто сырая и холодная, съ плохонькой обстановкой, скудно меблированная, обязательно со сквознымъ ветромъ, а иногда и съ мышами въ придачу, стоитъ въ это время 40 р. Если же при этой комнатенке еще случится — на грехъ — крохотный балкончикъ, тогда цена ей доходитъ до 50 и до 60 руб., хотя бы на балкончике нельзя было съ удобствомъ ни встать, ни сесть и лишь съ трудомъ можно пошевелиться. Если же ошеломленный наниматель заметитъ: «однако, какъ дорого!» то хозяйка сейчасъ же представить ему резонное возраженіе:

— Помилуйте! Что за дорого! Съ балкона такой чудесный видъ! Балконъ прямо — въ садъ... Не выходя изъ дому, вы можете любоваться «видомъ» и дышать чистымъ воздухомъ. Чего жъ еще!

И съ балкона, действительно, съ одной стороны, видна часть горы, а съ другой, перегнувшись черезъ перила и повернувъ голову такъ, чтобы только не свихнуть шею, можно увидать и клочокъ моря.

Несколько необходимыхъ коментаріевъ — по поводу «сада» и «чистаго» воздуха:

«Садомъ» въ Ялте иногда называются два-три жалкихъ, запыленныхъ кипариса, два-три заморенныхъ тополя и несколько кустарныхъ растеній. Это небольшое пространство земли передъ домомъ отгорожено отъ соседнихъ владеній каменной стенкой или решеткой, совершенно лишено травы и усыпано мелкимъ каменьемъ. Иногда этотъ «садъ» украшается развешеннымъ для просушки бельемъ; онъ же служитъ местомъ для вытряхиванья юбокъ и другихъ частей женскаго туалета, вообще же для выколачиванія пыли, и этотъ несчастный садъ бываетъ до того загрязненъ, загаженъ кошками и собаками, до того напоминаетъ парголовскія дачи, что, просто, смотреть тошно.

Здешнія хозяйки — хорошіе психологи: при сдаче квартиры или комнаты оне уже знаютъ, чемъ можно подкупитъ нанимателя, и главнымъ образомъ, разглагольствуютъ о чистомъ воздухе, а, между темъ, чистый воздухъ въ Ялте — вещь довольно проблематичная.

Изъ числа весьма разнообразныхъ уличныхъ запаховъ въ Ялте первое место, безспорно, занимаетъ запахъ жжеными перьями. Почему это? я, право, не знаю. Запахъ, конечно, невредный, но нельзя сказать, чтобы особенно пріятный и чтобы онъ способствовалъ чистоте воздуха.

Комната немного получше описанной — побольше, съ более удобной обстановкой, съ балкономъ приличныхъ размеровъ, съ котораго, действительно, открывается прекрасный видъ на море и на горы, но, быть-можетъ, такая же сырая и холодная, со сквознякомъ и съ мышами, стоить въ Ялте отъ 75 до 100 руб. въ месяцъ.

Вообще, побывавшему въ Ялте жизнь въ заграничныхъ отеляхъ, на курортахъ, покажется крайне дешевою.

Въ Карлсбаде, напр., комната въ отеле больше 75-тирублевой ялтинской комнаты, съ лучшей обстановкой, съ большими удобствами, безъ сквозняковъ и безъ непріятныхъ запаховъ стоитъ 50 руб. Въ Виши я могу получить вполне приличную комнату съ полнымъ пансіономъ (чай, кофе, завтракъ, обедъ, съ виномъ и фруктами — даже съ земляникой со сливками!)¹ за 90 руб. Въ Ялте все это стоило бы, по меньшей мере, рублей полтораста и было бы, по меньшей мере, вдвое хуже. О Швейцаріи и говорить нечего... Въ Швейцаріи я могу устроиться еще дешевле: за полтора рубля въ день я могу тамъ получить комнату съ полнымъ содержаніемъ.

А русскихъ людей еще обвиняютъ за то, что они, пренебрегая своими отечественными курортами, тащатся чортъ знаетъ куда — за тридевять земель въ тридесятое какое-нибудь швейцарское или французское государство...

II

Ялта оффиціально — городъ, но въ действительности городомъ по праву могутъ считаться лишь Набережная, да две-три улицы, примыкающія къ ней или по соседству съ нею. Остальная же Ялта, хотя въ ней тамъ и сямъ разбросано немало изящныхъ, кокетливыхъ дачекъ и другихъ красивыхъ зданій, все еще напоминаетъ собою татарскую деревню, какою она была летъ 60 тому назадъ.

Все вниманіе местныхъ обывателей и городского управленія обращено на Набережную. На этой улице «роскоши, моды, лоретокъ и баръ» — лучшіе отели, самые шикарные рестораны, магазины съ дамскимъ тряпьемъ и съ различными безделушками; на нее выходить Александровскій скверъ съ площадкой для игры въ лаунъ-тенисъ, и городской садъ съ трескучей, бравурной музыкой, такъ и подмывающей горничныхъ и кухарокъ пуститься въ плясъ. На этой же улице стоятъ извозчики, расхаживаютъ татары-проводники, всегда готовые съ предложеніемъ услугъ, и прогуливается и флиртуетъ пріезжій и местный beau monde.

Набережная освещается электричествомъ, а остальныя улицы по вечерамъ остаются въ полумраке и пешеходамъ предоставляется возможность сталкиваться и, за недостаткомъ уличныхъ фонарей, подставлять фонари другъ другу подъ глазами. Набережная всячески прихорашивается, метется и подчищается по нескольку разъ въ день, въ засухи она поливается; тротуары на ней ровные, широкіе. Въ остальной Ялте можно встретить на улицахъ нечистоты, улицы не всегда поливаются, а въ дождливую пору ихъ мостовая превращается въ сплошную лужу грязи; тротуары здесь узки, съ выбоинами, и иногда проваливаются; такъ, не особенно давно на Екатерининской улице провалился тротуаръ, — вместе съ нимъ провалилась и барыня, въ ту пору проходившая по немъ.

При этомъ должно заметить, что запахъ жженыхъ перьевъ, о которомъ я уже упоминалъ, еще не изъ худшихъ запаховъ, какими потчуетъ Ялта своихъ пріезжихъ гостей. Запахъ кухонь, конюшенъ, хлевовъ и др. зловонія местами совсемъ заглушаютъ на улицахъ запахъ цветовъ и всякой растительности. Я не говорю о старомъ городе, сохранившемъ еще свой первобытный характеръ, или о какихъ-нибудь закоулкахъ, где ютится беднота. Нетъ, я говорю о новой Ялте, объ улицахъ, считающихся лучшими...

Бродячія собаки стаями бегаютъ по городу, забегаютъ даже и въ такія места, какъ паркъ Эрлангера, где почти на каждомъ повороте дорожки на столбахъ крупными буквами значится: «Водить собакъ въ паркъ Эрлангера воспрещается». И это воспрещеніе вполне уместно, такъ какъ дети иногда въ парке гуляютъ одни и заходятъ больные, нуждающіеся въ покое и тишине. Но собаки безпрепятственно проникаютъ въ паркъ (можетъ-быть, гуляющіе водятъ ихъ съ собой?) и посреди аллей поднимаютъ такую жестокую грызню, подъ аккомпанементъ неумолкаемаго лая, воя и визга, что ходить въ парке въ это время становится небезопасно — не только детямъ, но и взрослымъ, потому что въ такой бешеной собачьей свалке, какъ известно, достаточно только одной собаке броситься на человека, чтобы и вся стая вцепилась въ него.

А, между темъ, паркъ Эрлангера, Гюзель Теппе, такъ хорошъ, такъ живописенъ, со множествомъ такихъ уютныхъ уголковъ, и къ тому же это едва ли не единственное въ Ялте, доступное публике убежище, где больному и здоровому можно подышать чистымъ воздухомъ, почитать, полюбоваться видомъ на море, на горы и вообще спокойно отдохнуть вдали отъ уличной трескотни, отъ ялтинской музыки и разряженной, болтающей толпы великосветской и буржуазной черни...

III

Съ конца августа, какъ уже сказано, въ Ялту начинаютъ съезжаться «сезонные» гости, и приливъ ихъ заканчивается лишь въ половине сентября.

Въ эту пору на Набережной — въ послеобеденное время — можно встретить и княжну Зизи, и княжну Мими и ихъ кузена, князя Шелопаева-Болтаева, присматривающаго себе богатую невесту, такъ какъ последній клочокъ его именій недавно проданъ дворянскимъ банкомъ сыну г. Колупаева; тутъ же можно встретить и московскую купчиху съ дочерьми, которыхъ она «вывозитъ» уже несколько зимъ подъ рядъ и не можетъ сбыть съ рукъ, какъ залежалый товаръ, за что на нее и ворчитъ ея Китъ Китычъ; можно встретить и купчиковъ, швыряющихъ лишнія «тыщи» и отставныхъ генераловъ, — которыхъ здесь бываетъ такъ много, что — по словамъ одного моего знакомаго — за полтора рубля двухъ генераловъ даютъ...

Въ значительномъ количестве здесь встречаются тоже соскучившіяся въ одиночестве вдовушки и дамы, «разошедшіяся» съ мужьями, и пожилыя барыни, страдающія нервами (либо бесящіяся съ жиру, — неспеціалисту трудно разобрать), но во всякомъ случае ищущія сильныхъ ощущеній и жаждущія пережить вновь волненія и восторги второй (а иногда и третьей) молодости. Встречаются и барышни. нуждающіяся въ татарахъ-проводникахъ, (злые языки утверждаютъ, что оне ради Маметовъ и въ Крымъ-то собственно пріезжаютъ); встречаются и всевозможные искатели и искательницы приключеній, и француженки въ кричащихъ туалетахъ, и пшюты въ желтыхъ туфелькахъ, и восточные человеки въ національныхъ костюмахъ.

Однимъ словомъ, «смесь одеждъ и лицъ, племенъ, наречій, состояній», такая пестрая смесь, что отъ нея можетъ въ глазахъ зарябить.

И эта публика — пестрая по внешности, но по степени развитія интеллекта довольно однородная — приносить съ собой свойственную ей атмосферу пошлости, тщеславія, нравственной разнузданности и всяческаго распутства². А Ялта въ свою очередь готова къ услугамъ «сезонной» публики, ибо услуги ея щедро оплачиваются.

Ялта превращается въ café chantant.

Музыка гремитъ и въ городскомъ саду, и въ гостиннице «Россія», иногда и въ Александровскомъ сквере, (где устраиваются народныя гулянья съ платою по 50 коп. за входъ. Видно, богатъ ялтинскій народъ!). Кроме того, изъ раскрытыхъ оконъ дачъ тамъ и сямъ доносятся звуки рояля, — и слышно, какъ сладко заливается теноръ или баритонъ и повизгиваетъ сопрано. Много здесь музыки и пенія...

Ялтинцы ликуютъ и потираютъ руки. Теперь на ихъ улице праздникъ. Давно желанный «сезонъ» насталъ!..

Извозчичьи коляски мчатся по Набережной. Отели, дачи, самыя гнусныя каморки биткомъ набиты. Рестораны полны, — тамъ едятъ, пьютъ, кутятъ. Въ галантерейныхъ, бакалейныхъ, фруктовыхъ и др. магазинахъ толкутся покупатели, — и въ это время всякая залежалая дрянь быстро раскупается. Барышни и дамы едутъ съ татарами въ горы на экскурсіи или въ сопровожденіи кавалеровъ шатаются взадъ и впередъ по Набережной, заглядывая въ окна магазиновъ и стреляя глазами въ мужчинъ. Около купаленъ булькаются въ море дамы и мужчины, разумеется, въ костюмахъ, подчеркивающихъ именно то, чему следовало бы оставаться скрытымъ.

Этой «сезонной» публике въ сущности нетъ никакого дела до природы, до живописныхъ местоположеній и поэтическихъ красотъ. Эта публика гуляетъ по Набережной, по Александровскому скверу, въ городскомъ саду «на музыке», болтаетъ и занимается флиртомъ, то-есть проделываетъ и здесь то же самое, что на Тверской, на Кузнецкомъ Мосту, на Большой Морской, на Невскомъ... А если она и ездитъ въ горы, туда и сюда, то отчасти потому, что туда ездила «княгиня Марья Алексевна», а отчасти для того, чтобы зимою на jour fixe у своихъ знакомыхъ кстати разсказать о томъ, «ахъ! какой чудный видъ съ Ай-Петри!» и т. д.

Во время сезона встречается въ Ялте и не мало курьезовъ, поражающихъ всякаго свежаго чело века...

Въ Александровскомъ сквере, на площадке, играютъ въ лаунъ-тенисъ... Молодой человекъ, вероятно, одетый по последнему слову моды, — въ белой шляпе, въ беломъ костюме, въ белыхъ туфляхъ, съ изступленнымъ видомъ перебрасываетъ мячъ, вертится, прыгаетъ, скачетъ на одной ноге, всей своей особой чрезвычайно напоминая субъекта, убежавшаго изъ дома умалишенныхъ... Или вотъ еще молодой человекъ, — также, по-видимому, одетый по последнему слову моды, въ черной тужурке и въ белыхъ штанахъ какого-то необыкновеннаго покроя; получается такой видъ, какъ будто милый юноша ради оригинальности вышелъ на прогулку въ одномъ нижнемъ белье, натянувъ на плеча лишь «спинжакъ»... Полная иллюзія!.. Или вотъ идетъ дама въ чудовищной шляпе, въ беломъ платье и, разумеется, въ белыхъ туфляхъ, — идетъ по чисто выметенному, сухому тротуару Набережной и для чего-то поднимаетъ сбоку платье такъ высоко, что видны все ея длинные черные чулки; такой импровизированный костюмъ напоминаетъ опереточную «la Belle Helene», (только черные-то чулочки ужъ вовсе не гармонируютъ съ представленіемъ объ Елене Прекрасной).

Конечно, пошлости, тщеславія, разврата, всякихъ дурачествъ и чудачествъ въ Москве, напр., или въ Петербурге не меньше, чемъ въ Ялте. Но тамъ, въ большихъ городахъ, они, такъ сказать, расплываются, стушевываются, не такъ бросаются въ глаза и поэтому не такъ сильно возмущаютъ нравственное чувство. Въ Ялте же, на маленькомъ клочке земли, концентрируясь, какъ въ фокусе, они уже прямо внушаютъ къ себе отвращеніе, бьютъ по нервамъ...

* * *

Некоторые строгіе блюстители порядка и благочинія сочиняютъ целыя филиппики противъ ялтинскихъ татаръ-«проводниковъ» и даже не прочь рекомендовать насильственныя меры для удаленія ихъ. Но эти почтенные цензоры нравственности стреляютъ не въ цель...

Татары-проводники, безъ сомненія, явленіе нежелательное. Но, ведь, корень-то зла вовсе не въ нихъ. Появленіе ихъ вызвано «спросомъ». Не будь спроса, не было бы и предложенія. Если бы безстыжія искательницы приключеній, наезжающія въ Ялту, не бегали за ними, не обращались къ ихъ услугамъ, то Маметы и безъ всякихъ репрессивныхъ меръ исчезли бы съ Набережной. Но ихъ спрашиваютъ, ихъ ищутъ, въ услугахъ ихъ нуждаются, «услуги» ихъ иногда очень щедро оплачиваются. Почему же мы отъ крымскихъ татаръ можемъ ожидать и требовать героизма, когда мы его не требуемъ отъ нашихъ согражданъ, более обезпеченныхъ матеріально и более развитыхъ умственно!..

И случается, что татары-проводники наживаютъ целыя состоянія отъ прогулокъ въ горы съ дамами, накупаютъ земли, заводятъ виноградники и подъ старость живутъ рантьерами — безъ печалей и заботъ, разсказывая пріятелямъ подъ веселый часъ о своихъ подвигахъ, какъ о делахъ «давно минувшихъ дней».

«Сезонная» публика развратила не только татаръ, но и вообще низшій слой ялтинскаго населенія (да и не одинъ низшій слой, но всехъ, кому случается приходить въ соприкосновеніе съ нею), — развратила и своимъ дурнымъ примеромъ и швыряньемъ денегъ. Легкій заработокъ пріучаетъ людей не дорожить деньгами... Если, напр., ялтинскому «человеку» дать на чай двугривенный за какую-нибудь ничтожную услугу (ну, хоть за переноску небольшого чемодана изъ экипажа въ подъездъ, на что требуется не более 5 минуть), то онъ, разумеется, возьметъ эту презренную монету, но опустить ее въ карманъ съ явно недовольнымъ, разочарованнымъ видомъ. (Деревенская баба на мойке, при суконной фабрике, получаетъ 18 коп., работая съ 5 ч. утра до 8 вечера).

«Сезонная» же публика вызвала появленіе на ялтинскихъ улицахъ профессіональныхъ маленькихъ попрошаекъ. Одинъ мальчикъ, напр., уже довольно известный въ Ялте, у проходящихъ просить денегъ «на краски». Если бы этотъ «художникъ» на те деньги, какія онъ выманилъ у публики, накупилъ красокъ, то могъ бы торговать ими. Въ некоторомъ разстояніи отъ него, обыкновенно, идутъ или стоятъ въ стороне два-три мальчугана, одетыхъ такъ, что издали или въ сумерки ихъ можно принять за гимназистовъ. Очевидно, они составляютъ одну шайку, а держатся въ сторонке для того, чтобы при неблагопріятномъ обороте делъ можно было улизнуть...

Въ среде «сезонной» толпы, блестящей по внешности, посреди живыхъ, роскошныхъ декорацій, созданныхъ природой — разыгрывается въ Ялте не мало тяжелыхъ драмъ и фарсовъ, но эти драмы и фарсы такъ отвратительно-циничны, такъ грязны, что даже и писать о нихъ не охота.

IV

Довольно, наконецъ, говорить о прелестяхъ Ялты, о дивныхъ, восхитительныхъ декораціяхъ этого «благословеннаго уголка». Довольно говорить о «ликующихъ, праздно болтающихъ», кутящихъ и погружающихся въ самый отчаянный развратъ. Надо заглянуть и на оборотную сторону изящной медали...

Посреди разряженной, веселой толпы, ищущей наслажденій, занятой лишь собой, фланирующей по ялтинскимъ улицамъ, наполняющей рестораны и места гуляній — слышится порою, какъ memento mori, сухой отрывистый кашель... характерный кашель, памятный темъ, кому приходилось знавать чахоточныхъ. Подъ синимъ небомъ, подъ яркимъ солнцемъ, посреди зелени и цветовъ, въ этой беззаботной, празднично настроенной толпе встречаются люди съ бледными лицами землистаго оттенка, не загорающими даже и подъ огнемъ южнаго солнца, — люди, съ глубоко впавшими щеками и съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ. Ихъ бледныя, безкровныя лица, ихъ задумчивый сумрачный, иногда недовольный, раздраженный видъ больно режетъ глаза и приводить въ смущенье на этомъ празднике жизни, среди всеобщаго оживленія и веселья.

Поразительный контрастъ... Веселье и страданіе, ароматъ цветовъ и запахъ тленья, шумная, бешеная оргія и — смерть... Веселая, сытая, праздная толпа, разгуливающая подъ звуки бравурной, залихватской музыки — и посреди нея живые мертвецы... Надъ всемъ этимъ южное голубое небо, яркое солнце, светъ и блескъ; съ одной стороны разстилается море лазурное, съ другой — рисуются живописныя очертанія горъ на золотисто-розовомъ фоне заката; видны темные силуэты стройныхъ кипарисовъ; въ садахъ пестреютъ алыя и белыя розы, — и ветерокъ проникнуть ихъ нежнымъ благоуханіемъ... Красивый смуглый татарченокъ предлагаетъ наряднымъ дамамъ и кавалерамъ букеты цветовъ...

Иной больной идетъ, какъ будто, еще довольно бодро, но при подъеме хотя бы на небольшую возвышенность замедляетъ шагъ и останавливается, чтобы перевести дыханіе. Другой съ трудомъ тащится, едва волоча ноги, опираясь на палку или на зонтикъ. Иной сидитъ на скамейке и кашляетъ, кашляетъ, и слышно, какъ у него, у беднаго, надрывается грудь; другой сипитъ, хрипитъ и не можетъ отхаркнуть мокроты. Больной, уже совсемъ слабый, полулежитъ въ кресле, выкаченномъ въ садъ. Иной въ самое теплое время дня сидитъ на солнцепеке, но и солнце, горячее южное солнце, уже не согреваетъ его холодную кровь. Онъ кутается въ пледъ...

На лицахъ этихъ людей написано страданье, — желаніе покоя и въ то же время какая-то тайная тревога, страхъ и тоска по отлетающей жизни...

Между этими несчастливцами попадаются люди всякаго возраста, всякихъ званій и состояній, мужчины и женщины, богатые и бедные, — бедныхъ большинство.

Страдая, притащились они сюда, страстно жаждая исцеленія, ища покоя, отдыха, тишины, — и вдругъ очутились на какомъ-то праздничномъ пиру, посреди людей, дышащихъ весельемъ, танцующихъ, поющихъ и совсемъ захмелевшихъ отъ избытка чувственныхъ наслажденій. Они, какъ незваные, непрошеные гости, появляются въ блестящей, жизнерадостной толпе и страшными, зловещими призраками бродятъ посреди нея.

Люди, пріехавшіе въ Ялту пожуировать, съ кислымъ, недовольнымъ видомъ посматриваютъ на бледныхъ пришельцевъ, явившихся какъ бы для того, чтобы омрачить ихъ веселое, самодовольное настроеніе. Они сторонятся отъ больныхъ, делаютъ видъ, что не замечаютъ ихъ и бываютъ очень рады, что музыка заглушаетъ этотъ противный кашель. Они даже чувствуютъ себя какъ бы обиженными появленіемъ больныхъ.

Имъ непріятно, что эти бледныя или желтыя лица, какъ у покойниковъ, напоминаютъ имъ о страданіяхъ, о смерти, объ ожидающемъ ихъ тесномъ, темномъ гробе. А они, между темъ, изо всехъ силъ хотятъ упиваться радостями жизни — по своему вкусу, хотятъ упиться жизнью и пьютъ ее, захлебываясь, большими глотками, пьютъ съ жадностью, но утолить жажду не могутъ, и чемъ долее пьютъ, темъ краше и милее, темъ заманчивее делается для нихъ чаша жизни, темъ труднее имъ оторваться отъ нея... «И къ чему, зачемъ напоминанія о томъ, что человекъ всю жизнь, словно съ завязанными глазами, бродить по краю бездны? Сколько ни смотри въ эту бездну, сколько ни вглядывайся въ ея тьму, тамъ ничего не видно, ничего оттуда не слышно... Такъ не лучше ли же «безъ тоски, безъ думы роковой», разомъ, не ждано, не гадано, сорваться съ кручи и полететь въ эту бездну вечнаго мрака и безмолвія!..» Такъ думаютъ эти люди, — и больные имъ несколько мешаютъ, отравляя ихъ безмятежное существованіе.

Они находятъ, что такимъ больнымъ место въ больницахъ, въ санаторіяхъ, а вовсе не здесь — на этомъ пышномъ пиршестве, передъ лицомъ сіяющей, ликующей природы. «Во время холеры и другихъ страшныхъ эпидемій хоронятъ же покойниковъ ночью, втихомолку, безъ колокольнаго перезвона — для того, чтобы не производить тяжелаго впечатленія, не нагонять на публику унынія...» — разсуждаютъ они.

Они, эти дамы и кавалеры, пріехали сюда повеселиться, а на нихъ наводятъ грусть. Обидно, досадно!.. Но они забываютъ, что Ялта именно и нужна этимъ бледнымъ людямъ: для этихъ-то людей преимущественно, какъ прекрасная санаторія (если организовать ее на разумныхъ началахъ), она и должна существовать. А для нихъ — для здоровыхъ, для богатыхъ и весело живущихъ — выставки тщеславія везде открыты, везде они могутъ затеять свою оргію разврата — и въ Москве и въ Петербурге; кутить, прожигать жизнь они могутъ во всякомъ шикарномъ ресторане, у Яра, у Кюба, на заграничныхъ курортахъ, въ Париже, въ Монако...

Здоровымъ не только непріятно смотреть на больныхъ, но они и боятся ихъ, избегаютъ ихъ, сторонятся, опасаются, какъ бы не заразиться. Опасеніе вполне основательное. Немногіе больные плюютъ въ стеклянные флакончики; большинство же изъ нихъ на улицахъ, въ паркахъ, въ садахъ — плюютъ куда ни попало, — и дамы на своихъ шлейфахъ и вся публика вообще на обуви разносить повсюду частицы свежей или засохшей мокроты, разноситъ по отелямъ, по ресторанамъ, по дачамъ. Кроме того, ялтинскіе хозяева не настолько откровенны, чтобы сказать нанимателю, что въ сдаваемой ему квартире или комнате только что умеръ или жилъ чахоточный. А на какой даче въ Ялте не живало такихъ больныхъ?

Намъ сердито возразятъ ялтинцы: что изъ того, что въ комнате жилъ или умеръ больной? А дезинфекція на что? А санитарный надзоръ?.. Въ параграфе 16 обязательныхъ постановленій предписывается: «Помещеніе, въ которомъ умеръ больной, дезинфицировать по указанію санитарнаго врача...» Постановленіе прекрасное!.. «Для дезинфекціи платья, носильнаго и постельнаго белья существуетъ паровая дезинфекціонная камера...» Отлично!

Но ведь только человекъ ужъ слишкомъ наивный (человекъ, можно сказать, не отъ міра сего) можетъ успокаивать себя темъ, что все правила, циркуляры, предписанія и обязательные постановленія (относительно общественнаго здравія) исполняются на практике въ точности, строго и неуклонно. А что жъ говорить объ ялтинскомъ санитарномъ надзоре и дезинфекціи, когда люди только и думаютъ о наживе, объ эксплуатаціи, не принимая въ расчетъ благополучія, здоровья и жизни ближняго.

Ялтинскимъ дачевладельцамъ нуженъ только лишній рубль — и более ничего. Они знаютъ только рубль и ничего более знать не хотятъ...

И какая речь тутъ можетъ быть о дезинфекціи и чему поможетъ санитарный надзоръ, если чахоточные, бродя по всей Ялте, отхаркиваютъ мокроту направо и налево! «Дезинфекція», «санитрный надзоръ» и тому подобныя утешительныя выражнія по отношенію къ Ялте лишь одни слова, слова и слова.

Нетъ ничего легче, какъ заразиться въ Ялте туберкулезомъ.

* * *

Больные иногда на последніе гроши едутъ въ Ялту. Отовсюду, изо всехъ уголковъ земли русской, эти бедняги стремятся сюда въ надежде исцелиться отъ снедающаго ихъ рокового недуга. Денежныя затрудненія, утомленіе дальняго пути, разлука съ родными, съ близкими, — все нипочемъ, все приносится въ жертву, лишь бы добраться до южнаго берега Крыма, лишь бы дохнуть его теплымъ, чудодейственнымъ воздухомъ. Они уже столько наслышались про то, что крымскій воздухъ творитъ чудеса, что только мертвыхъ не воскрешаетъ, что опасно больные, почти умиравшіе, истекавшіе кровью, измученные лихорадками, съ трудомъ довезенные до Крыма, тамъ поправлялись и уезжали домой здоровыми, бодрыми и сильными, и после того еще долго «жили — поживали, да добра наживали», какъ говаривала моя няня, сказывая мне по вечерамъ сказки.

И все эти чающіе, ожидающіе исцеленія, мечтающіе о поправленіи своихъ легкихъ, о пріостановке процесса разрушенія — тянутся сюда съ дальняго севера, съ востока и запада, хватаясь за Ялту, какъ утопающій за соломенку.

Такъ, одни сюда мчатся за наслажденіемъ, прелестями южной природы или за низменными, скотскими наслажденіями, а другіе стремятся сюда за здоровьемъ, за жизнью...

Но что же эти гоняющіеся за жизнью находятъ въ Ялте?

Более, чемъ равнодушіе и холодность со стороны окружающихъ.

Каждый, съ кемъ имъ приходится иметь дело, смотритъ на нихъ, какъ на свою неотъемлемую добычу, какъ на предметъ наживы. Хозяева квартиръ, лавочники, содержатели отелей и ресторановъ, извозчики, прислуга, прачка, дворникъ, — все только и думаютъ о томъ, какъ бы побольше отъ нихъ поживиться, — и все ихъ обираютъ. При такихъ условіяхъ было бы совершенно напрасно взывать о жалости, о состраданіи къ этимъ несчастнымъ, которымъ такъ хочется еще пожить и которые сами видятъ, чувствуютъ, что жизни въ нихъ съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ стаетъ все меньше-меньше, что огонекъ догораетъ; въ то же время они ясно сознаютъ, что здесь на нихъ смотрятъ, какъ на предметъ эксплуатаціи, что до ихъ здоровья и жизни нетъ никому дела... Ведь ялтинцы прямо заявляютъ, что они живутъ лишь темъ, что выручатъ въ осенніе месяцы. Ну, и дерутъ они направо и налево, дерутъ со здороваго и съ больного, съ богатаго и беднаго...

Такъ, разсказываютъ, встарину жители некоторыхъ приморскихъ местностей созидали свое благополучіе на несчастьи другихъ, пользуясь для своего обогащенія кораблекрушеніями, происходившими у ихъ береговъ во время бурь, (вылавливали или, попросту, грабили вещи погибшихъ или погибавшихъ пассажировъ), причемъ доходило даже до убійства потерпевшихъ крушеніе и выброшенныхъ на берегъ еще живыми...

Въ Ялте самая тяжкая, горькая участь выпадаетъ на долю чахоточныхъ больныхъ, въ особенности если они люди съ недостаточными средствами. Помещаются они въ скверныхъ комнаткахъ, часто сырыхъ и холодныхъ; питаются плохо. А нравственное ихъ состояніе еще хуже ихъ матеріальнаго положенія.

Сознаніе, что люди сторонятся отъ нихъ, какъ отъ прокаженныхъ, производитъ на нихъ угнетающее впечатленіе; отношеніе хозяевъ къ нимъ, какъ къ предмету эксплуатаціи, возмущаетъ ихъ; постоянно праздничное настроеніе ялтинской публики и вечное шумное веселье, пенье и галденье наводитъ на нихъ тоску; бравурная музыка, марши да мотивы изъ «Гейши» раздражаютъ ихъ больные нервы³. Они мечтали о покое, — его нетъ; они жаждали чистаго воздуха, — а на нихъ изъ открытаго окна потягиваетъ запахомъ кухни, а въ иной разъ и худшимъ запахомъ. За чистымъ воздухомъ надо куда-то ехать, идти... Но взбираться на горы больнымъ не подъ силу; ехать они также не могутъ, потому что — дорого, не по карману.

Если больной занимаетъ комнатку недорогую (рублей въ 30), да если онъ не можетъ давать много прислуге на чай, то положеніе его становится крайне непріятнымъ. На требованія и просьбы «дешеваго жильца» хозяева не обращаютъ никакого вниманія. «Недоволенъ, такъ убирайся!» вотъ и весь сказъ. Прислуга также околачивается около техъ, отъ кого поминутно получаетъ подачки. Такой жилецъ не можетъ подолгу дозвониться, дозваться прислуги; комнату его убираютъ, когда вздумается; онъ по часу ждетъ самовара; ему «забываютъ» налить воды въ графинъ; нужно послать въ аптеку за лекарствомъ, необходимо нужно, самъ больной не можетъ идти, а послать некого: прислуга заявляетъ, что «не разорваться же ей». И жилецъ молчитъ, вовсе не желая, чтобы изъ-за него человекъ «разорвался...»

Въ половине октября, напр., сюрпризомъ иногда настаютъ холода. Если бы ялтинскіе дома были построены, какъ следуетъ, не по дачному, то, конечно, такой холодъ, какъ 8—9° тепла по Р., можно бы легко переносить. Но если съ полу дуетъ, отъ оконъ дуетъ, изъ дверей дуетъ, то больному приходится плохо. Онъ надеваетъ пальто, закутывается въ пледъ, но согреться не можетъ. Онъ проситъ истопить печь.

— Извольте! за каждую топку 25 коп. — говорить хозяйка⁴.

— Ведь ужъ половина октября... — возражаетъ жилецъ, ежась и дрожа отъ холода. — Когда же вы начнете топить печи?

— Съ перваго ноября!.. У насъ такое положеніе — заявляетъ хозяйка.

У ялтинскихъ хозяекъ все «положенія» вообще клонятся къ тому, чтобы какъ можно больше — на всемъ, на чемъ можно — обобрать жильцевъ, и нетъ ни одного такого «положенія», которое было бы въ интересахъ этихъ несчастныхъ жильцовъ.

— Но ведь до перваго ноября я совсемъ расхвораюсь, замерзну... — говоритъ жилецъ.

— Какъ вамъ угодно! Прикажете, — истопимъ... 25 копеекъ!

Жильцу, натурально, вовсе «неугодно замерзать», но и платить за отопленіе дурно устроеннаго помещенія — также не входить въ его расчеты.

— За что же я буду платить! — защищается онъ. — Чемъ же я виноватъ, что у меня комната холодная, что въ ней ветеръ ходитъ!..

Хозяйка грозно нахмуриваетъ брови и принимаетъ сердитый, оскорбленный видъ.

— Комната ваша теплая, ветеръ не ходишь но ней!.. — резко замечаетъ она. — У насъ домъ такъ выстроенъ, что нигде не дуетъ...

— Я и безъ того плачу за комнату вдвое дороже, чемъ она стоитъ... Да еще за топку! — волнуясь и кашляя, говорить жилецъ.

— Такъ съезжайте, пожалуйста!.. Прошу весь къ первому числу очистить комнату!

Дверь — хлопъ; аудіенція кончена...

Заболей жилецъ, расхворайся, умри, — но хозяйка ни за что не истопитъ печку, если не получитъ такъ страстно желаемыхъ ею двадцати пяти копеекъ...

Больному и безъ того тошно, тоскливо на чужой стороне, безъ родныхъ, безъ близкихъ; мрачныя думы его осаждаютъ; здоровье его не поправляется, не приноситъ ему облегченія крымскій благодатный воздухъ, ради котораго онъ решился истратить свои последнія сбереженія, — а тутъ еще мелочныя придирки и непріятности донимаютъ его ежедневно, на каждомъ шагу... Конечно, запоздавшій самоваръ, нежеланіе горничной «разорваться», нетопленная печь — все это мелочи, и мы, здоровые люди, при такихъ невзгодахъ лишь плечами пожмемъ, да потомъ въ кругу друзей добродушно посмеемся надъ алчностью и скаредностью ялтинскихъ хозяекъ. Но на больномъ, измученномъ человеке и булавочный уколъ сказывается такъ же болезненно, какъ ударъ ножомъ...

Ночью больного мучитъ безсонница, — и въ эти медлительно идущіе, томительные часы безсонницы больной тяготится своимъ одиночествомъ, чувствуетъ себя несчастнымъ, брошеннымъ, слабымъ и безпомощнымъ, какъ ребенокъ, и готовъ плакать горькими слезами — да порой и плачетъ — о томъ, что онъ «заехалъ въ Ялту»...

Особенно же невыносимо положеніе слишкомъ слабыхъ — опасно больныхъ. Квартирные хозяева смотрятъ на нихъ подозрительно, держатъ ихъ, такъ сказать, подъ негласнымъ надзоромъ, следя за темъ, чтобы этотъ постоялецъ — «чего добраго!» не умеръ въ ихъ квартире (или на ихъ даче) и бываютъ настолько неделикатны, что даже не скрываютъ отъ больного своихъ опасеній и желанія поскорее отделаться отъ него. Ялтинскія хозяйки безжалостны до жестокости. Въ среде ихъ встречаются настоящія мегеры — въ образе приличныхъ, домовитыхъ буржуекъ...

И если только оне заметятъ, что больной ужъ очень «плохъ», что имъ остается ужъ недолго высасывать у него деньги, то стараются тотчасъ же какъ-нибудь выжить его съ квартиры. Умирающій, кроме больницы, конечно, нигде не найдетъ себе пристанища. Случается, что такого беднягу целые часы возятъ по Ялте взадъ и впередъ, чтобы найти местечко, где бы человекъ могъ спокойно умереть. (О подобныхъ случаяхъ, помню, я читалъ даже въ газетахъ, но опроверженій не видалъ).

И не мало больныхъ, возлагавшихъ на Ялту самыя горячія упованія, самыя радужныя надежды, уже давно мечтавшихъ о ней, объ ея чудномъ, всеисцеляющемъ климате и, наконецъ, попавшихъ въ нее, схватившихся за нее, какъ за якорь спасенія, — нашли здесь себе лишь местечко на кладбище. Впрочемъ, должно признаться, видъ съ ялтинскаго кладбища — прекрасный. Туристы считаютъ долгомъ взбираться сюда, на гору, и любоваться видомъ — особенно съ площадки передъ памятникомъ Татаринова... Вся Ялта, какъ на ладони, и горы — эти красивыя крымскія горы...

«И море Черное шумитъ, не умолкая»...

«Позвольте! Такъ нельзя говорить... «Не мало больныхъ умираетъ!» Нельзя утверждать такъ голословно! Должно взять процентное отношеніе... Надо указать, сколько больныхъ умираетъ и сколько выздоравливаетъ... Давайте намъ статистику! Давайте цыфры!»

Такъ могутъ возразить мне защитники и защитницы Ялты — въ надежде, что своимъ возраженіемъ они совсемъ обезоружатъ меня. Но они меня не обезоружатъ...

У такого небольшого города, какъ Ялта, два большихъ (православныхъ) кладбища, и наполняется эта Божія нива такъ быстро, какъ не могли бы наполнить ее местные обыватели, — принимая въ расчетъ, что никакія опустошительныя эпидеміи, къ счастію, не посещаютъ Ялту. Ясно, что оба эти кладбища — городское, ялтинское, и ауткинское — не исключительно, конечно, (потому, что ведь и ялтинцы смертны), но преимущественно, главнымъ образомъ, заполняются «пріезжими», то-есть, попросту сказать, больными, умирающими въ Ялте⁵. Объ этомъ говорятъ намъ и кладбищенскіе сторожа (люди компетентные по этому вопросу) и надписи на памятникахъ и крестахъ.

Я прошелъ по ялтинскому кладбищу лишь несколько шаговъ и сразу же попалъ на надписи, свидетельствующія о томъ, что подъ теми памягниками похоронены люди, умершіе «на чужой стороне»...

Вотъ передо мной памятникъ съ надписью:

«Софья Акимовна Немова прибыла въ Ялту 30 сентября 1896 г. и угасла въ цвете летъ на 31 году жизни, 29 декабря 1896 г. Оставила въ своемъ родномъ городе Новочеркасске любящихъ ее мужа и милыхъ детокъ».

А вотъ другой памятникъ — и на немъ надпись, насколько неуклюжая, составитель которой слово «девушка» заменилъ для чего-то словомъ «дева», уже давнымъ-давно исчезнувшимъ изъ нашего литературнаго языка и изъ народной речи:

«Раиса Костенецкая скончалась 21 марта 1885 г., 23 летъ».

«Прохожій, пожалей о деве молодой, окончившей такъ рано жизнь на чужбине».

Съ фотографическаго портрета, врезаннаго въ памятникъ и окаймленнаго овальной бронзовой рамкой, смотритъ доброе, милое лицо молодой девушки, очень скромно одетой, съ гладко причесанными волосами; во взгляде ея глазъ, и въ лице — выраженіе какой-то необыкновенной душевной ясности и чистоты... И я, прохожій, отъ души пожалелъ эту такъ рано догоревшую жизнь.

Неподалеку отъ этой могилы я набрелъ на памятникъ со следующей надписью:

«Степан Руданскій, малорусскій поэт помер року 1873, квітня 21, 39 літ».

«На могилі не заплаче
Ніхто в чужині,
Хиба хмаронька заплаче
Дощем по мені».

Если бы подольше походить по ялтинскому кладбищу, то подобными надгробными документами можно было бы исписать целыя страницы. А пока довольно...⁶

Сколько изъ числа пріезжихъ больныхъ выздоравливаетъ въ Ялте (то-есть, у сколькихъ разрушительный процессъ пріостанавливается, происходить «зарубцованіе»), сколько изъ нихъ умираетъ въ Ялте, я, разумеется, не знаю. Цыфра — таинственная, вроде апокалипсическихъ чиселъ. Ялтинцы не любятъ говорить объ этомъ предмете, самымъ решительнымъ образомъ его избегаютъ... Ну, да и Богъ съ ней, съ этой кладбищенской статистикой! Ялтинцы не ведутъ счета больнымъ, умирающимъ въ Ялте, не будемъ и мы считать ихъ!.. Да здравствуетъ Ялта! Да здравствуетъ веселье!..

«Зажжемъ огни, нальемъ бокалы,
Утопимъ весело умы
И, заваривъ пиры да балы», —

забудемъ о чахоточныхъ, умершихъ въ Ялте, или увезенныхъ изъ Ялты умирающими — иногда по настоянію врача. (Иные врачи тоже охъ какъ не любятъ техъ паціентовъ, которые вдругъ вздумаютъ умирать!).

«Для чего же такіе слабые едутъ въ Ялту! — разсуждаютъ ялтинцы. — Сидели бы дома, да умирали бы въ своемъ углу!» — «Да ведь всякому охота пожить!» замечаютъ имъ. «Мало ли что! А намъ-то разве пріятно съ ними возиться! Мы-то чемъ же виноваты!.. Мы тоже жить хотимъ!..» и т. д. Да! Ялтинцы тоже хотятъ жить, но жить на чужой счетъ. И со здоровыхъ и съ больныхъ, — и съ разгулья и съ несчастья они получаютъ известный процентъ, и на эти проценты живутъ, накупаютъ земли, строятъ дома и т. д.

«Милая Ялта! Душка Ялта!» съ умиленіемъ восклицаютъ чувствительныя дамы, подъ хмурымъ севернымъ небомъ вспоминая объ Ялте. Ихъ восторгъ и умиленье совершенно понятны.

Климатъ Ялты, какъ уже сказано, прекрасный; местоположеніе ея и ея окрестности живописны; ея южная растительность роскошна, да и самый городъ, съ его — по внешности веселыми, кокетливыми дачками, со стенами, увитыми плющомъ или виноградомъ, — можетъ производить пріятное впечатленіе, если позабыть объ его темныхъ пятнахъ. Какъ курорту, Ялте еще многаго не достаетъ. Для здоровыхъ — для увеселенья ихъ въ Ялте уже много сделано, для больныхъ — для ихъ удобствъ — ничего или очень мало. (Я въ своемъ очерке не говорю ни о санаторіи, ни о пансіоне «Дарсана» кн. М.В. Барятинской; здесь говорится лишь о положеніи больныхъ, живущихъ на частныхъ квартирахъ). Но Ялта можетъ быть, да, вероятно, и будетъ когда-нибудь однимъ изъ лучшихъ курортовъ въ міре; тогда она и будетъ выполнять свое прямое назначеніе, указанное ей самою природой.

А теперь Ялта — увеселительное заведеніе для прожигателей жизни, для искателей и искательницъ приключеній, Café chantant, роскошно декорированный природой. Теперь Ялта — городъ поразительныхъ контрастовъ, городъ смерти и самого безшабашнаго разгула. Ужасный городъ...

* * *

Наступаетъ конецъ октября.

Листья на деревьяхъ желтеютъ, падаютъ и устилаютъ землю...

Горячка «сезонной» эксплуатаціи мало-по-малу стихаетъ. Хозяева дачъ, содержатели отелей, ресторановъ, ваннъ, извозчичьихъ экипажей, доктора, лавочники, татары-проводники, швейцары и др. подсчитываютъ свою выручку. «Сезонная» публика попила, поела, покутила, поразвратничала — и разсеялась изъ Ялты, разлетелась на все четыре стороны.

А желтые листья падаютъ, падаютъ...

Черное море начинаетъ оправдывать свое прозвище. Море забушевало. Оно позеленело, словно со злости; его темно-зеленыя волны съ белыми гребнями нескончаемо несутся и несутся на берегъ и съ шумомъ, подобнымъ пушечнымъ выстреламъ, разбиваются о прибрежные камни и о стену набережной, обдавая брызгами, какъ дождемъ, еще недавно столь оживленную, теперь безлюдную улицу.

Вершины горъ уже закутаны облаками. Облака ползутъ по горнымъ склонамъ, задерживаясь въ зіяющихъ трещинахъ ущелій, и низко спускаются надъ Ялтой. На Ай-Петри залегли темно-сизыя тучи; тамъ бушуетъ снежная буря, тамъ снежные вихри крутятся...

Дачи, еще недавно биткомъ набитыя веселящейся публикой, стоятъ пустыми. Опустели отели, рестораны. Опустели парки и сады; тамъ и сямъ у скамеекъ и подъ кустами валяются бумажные мешочки изъ-подъ винограда, какъ живое воспоминаніе о томъ времени, когда здесь для гуляющихъ «подъ каждымъ кустомъ былъ готовъ и столъ и домъ». По ночамъ ветеръ уныло шумитъ въ ветвяхъ полуобнаженныхъ деревьевъ... Ни въ городскомъ саду, ни въ Александровскомъ сквере уже не гремитъ музыка. Фейерверки и бенгальскіе огни потухли.

«Облетели цветы, догорели огни»...

А желтые листья все падаютъ, падаютъ, и, гонимые ветромъ, крутятся въ воздухе, летятъ, несутся вдаль.

На кладбища возятъ покойниковъ.

На ялтинскихъ кладбищахъ теперь настаетъ страдная пора — и длится она до января.

Ялта затихаетъ, кладбища ея оживляются.

«Сезонная» публика схлынула, оставивъ за собой ряды свежихъ многихъ — тамъ, на горе, высоко, выше той белой колокольни, что поднимается, какъ призракъ, изъ-за темныхъ кипарисовъ.

Падаютъ, падаютъ желтые листья... Могилъ на кладбищахъ стаетъ все больше, и больше...

И очень многіе изъ людей, покоящихся въ техъ могилахъ, могли бы сказать о себе словами приведенной мною надгробной надписи:

«На могилі не заплаче
Ніхто в чужині,
Хиба хмаронька заплаче
Дощем по мені»...

Примечания

1. Въ Ялте не всякій полакомится земляникой: фунтъ ея стоить здесь отъ 30 к. летомъ и до 1 р. 50 к. въ «сезонъ».

2. Конечно, и во время «сезона» иные пріезжаютъ не для кутежа, но для того, чтобы отдохнуть и полюбоваться на прелести южнаго берега Крыма, но такихъ туристовъ — самое ничтожное меньшинство.

3. Хочешь — не хочешь, слушай! До одиннадцати часовъ вечера музыка реветъ на весь городъ.

4. Пудъ антрацита, которымъ здесь топятъ, стоить 25 коп.: на топку дается не более 10—15 ф.; следовательно, отъ каждой топки хозяйке остается отъ 12 до 15 коп.

5. Разсчитываютъ такъ, что на тысячу человекъ «пріезжихъ», похороненныхъ на ялтинскихъ кладбищахъ, местныхъ обывателей приходится менее ста человекъ... Ялтинское кладбище заполняется съ такою ужасающею быстротой, что, вероятно, года черезъ 3 или 4 уже придется его закрыть.

6. Я посетилъ на Ауткинскомъ кладбище и могилу недавно умершаго Григорія Александровича Мачтета, и долго, съ грустью стоялъ я надъ этой могилой... Еще такъ недавно, весной, в майскую белую ночь мы шли съ Григоріемъ Александровичемъ по затихшимъ петербургскимъ улицамъ, возвращаясь домой отъ одного нашего добраго знакомаго. Онъ былъ, по-видимому, совершенно здоровъ, былъ полонъ жизни, энергіи, плановъ на будущее... И вся эта энергія, все эти планы и замыслы — все моментально разсыпалось прахомъ... — Кладбищенскій сторожъ мне говорилъ, что какъ-то вскоре после похоронъ Мачтета его уведоміли, что могилу будутъ разрывать и анатомировать покойника: «И день сказали, — говорилъ сторожъ, — я и рабочихъ приготовилъ, чтобы раскапывать могилу, но утромъ пришелъ полицейскій и сказалъ, что ничего не будетъ»... — Это предполагавшееся разрываніе могилы и вскрытіе трупа, вероятно, было въ связи съ теми слухами, какіе въ свое время распространялись здесь по поводу смерти Мачтета: говорили, что будто бы въ одномъ изъ ялтинскихъ ресторановъ Мачтетъ поелъ какого-то рыбнаго кушанья, приготовленнаго изъ несвежей провизіи. — Могила Мачтета на довольно высокомъ месте, у самой дорожки, обложена камнемъ и пока содержится въ порядке. На могиле поставленъ большой белый крестъ, на немъ висятъ веночки, и на лентахъ ихъ я прочелъ: «Тарасъ и Таня своему дорогому папе», «Незабвенному брату и другу», «Маруся милому дяде»... «Отъ почитателей»...