Церковь Бия-Салы^*

Большое село Верхоречье, бывшее Бия-Сала, расположено в шести километрах от Качи-Кальона вверх по Каче, на том же правом берегу реки, где этот пещерный монастырь, и совсем невдалеке от Тепе-Кермена — памятника еще недостаточно ясного. Несмотря на греческое название прежней, некогда глухой деревеньки, она не считалась греческой — в ней с конца XVIII в. жили в основном русские поселенцы. Средневековым жителям этих мест, выселенным в суворовские времена, принадлежал ряд поселений Качинской долины, близ которых остались многочисленные кладбища с интереснейшими для археолога надгробными памятниками.

Надгробия эти замечательны уже своим разнообразием. Древнейшие из них (IX—X вв.) — массивные прямоугольные плиты, пустые или с изображениями различных орудий крестьянского труда, иногда с фигурами антропоморфного характера. Наиболее поздние (XIV—XV вв.) — «двурогие» или «однорогие» в виде продолговатых саркофагов — «домовин» — с двускатным верхом, своеобразной башенкой на одном конце и маленькой нишей, имитирующей вход. В каждую такую нишу в день поминания усопших ставили восковую свечу, и с наступлением темноты все кладбище озарялось колеблющимся светом маленьких догорающих в ночи огней.

Поздние надгробия отличаются особым богатством форм и отделки. Среди простых и незатейливых встречаются пышные, орнаментированные изящной резьбой в «сельджукском» стиле. И памятники бедняков, и те, что стояли на могилах местных богатеев, собранные вместе неумолимой судьбой, иллюстрируют социальное расслоение земледельческих общин, которым принадлежали подобные кладбища.

Разбросанные по обе стороны реки, по всему ее бассейну, средневековые могильники все же тяготеют к большим дорогам, которые, пролегали вдоль водных артерий.

Одно из самых интересных и больших средневековых кладбищ находится на холме к востоку от Бия-Салы, а его продолжением — исторически — является другое — над северо-западной окраиной села, там, где и теперь еще хоронят вокруг развалин средневековой церквушки. Все здесь подчеркивает преемственность от глубокой старины. За современной оградой из проволочной сетки преобладают каменные надгробия в виде равноконечных крестов с расширяющимися или фигурно вытесанными трехлопастными концами. Встречаются плиты с крестами и надписями, заключенными в обрамление из пальмовых или оливковых ветвей, надгробия в виде небольших моделей церквей. Многие из них опубликованы, получили широкую известность как интереснейшие памятники истории и культуры.

На каждом шагу тут встречаешь небольшие, заботливо окруженные новенькой оградой групповые захоронения, где обомшелый каменный крест или такая же плита вплотную соседствуют с более современными, а то и совсем новыми надгробиями из бетона или окрашенного масляной краской металла. Это — фамильные кладбища; здесь чтят своих предков, знают и ценят прошлое семьи, рода, историю своего села.

Отсюда и отношение к местной реликвии — руинам средневековой церкви. Однако уважение к ним — скорее инстинктивное, нежели основанное на знании всей истории этого памятника. Житель Верхоречья с трудом читает лишь малоразборчивую русскую надпись на камне, заботливо хранимом в алтарной абсиде — глубокой полукруглой нише, которая только и сохранилась от этой церкви. В надписи названо имя некоего благочестивого односельчанина, возобновившего своими трудами в 40-х годах прошлого века древнюю полуразрушенную церковь, от которой и тогда оставалась, как теперь, одна алтарная абсида. Пристроенные к ней по старым фундаментам стены и кровля продержались до Великой Отечественной войны. В самом же ее конце оккупанты, уходя, сожгли церковь. Древняя фреска пострадала, но сохранилась; кое-где покраснели опаленные огнем золотистые охры, потемнел серый фон нижнего регистра росписи и поблек нежно-голубой цвет лазурного свода абсиды, на котором вырисовывались три поясных изображения — так называемый деисус: Христос в роли «владыки-вседержителя» и — по сторонам его — «святые ходатаи за род людской», дева Мария и Иоанн Креститель. Имя последнего, кстати, носила и церковь — это помнят верхореченские старики.

Нижний ярус росписи представлял композицию «поклонение жертве» — сюжет, редкий в стенописи средневековых церквей нашей страны, а в Крыму единственный. В середине абсиды, по обе стороны узкого, как бойница, окна, были изображены по три бородатых фигуры «святителей», в рост, в негнущихся, жестких священнических облачениях, и у самых краев оконного проема — два женоподобных ангела с рипидами^**.

Стены храма, хоть и лишенные кровли, довольно долго — вплоть до недавнего времени — защищали эту фреску, замечательную во многих отношениях, пока кто-то не вздумал снести их ради ничтожной и эфемерной выгоды — камня, которого в Верхоречье всюду полно (кстати сказать, такой камень мало пригоден для современного строительства). Разрушили бы и древний алтарь с его уникальной росписью, если бы руководство района и области не предотвратило акт вандализма. Однако открытая всем ветрам и дождям фреска сдала: стала отслаиваться, отваливаться кусками штукатурка. Наконец после долгих — не к чести нашей — сборов и торгов, кто и что обязан предпринять, остатки росписи удалось перенести в музей. Будет ли в опустелой ныне алтарной абсиде помещена хотя бы прорись унесенной из нее фрески? Это сделать необходимо.

Церковь Бия-Салы — памятник того времени, когда в Крыму стали хозяевами Порта и Крымское ханство, при которых (пусть это не покажется странным) христианские храмы и монастыри продолжали существовать, отнюдь не влача какое-то жалкое существование. Ведь турецкий владыка покровительствовал православной церкви в самом Стамбуле, бывшем Константинополе. То же было и в Бахчисарае, в Успенском монастыре, где под боком у хана устроилась новая (после падения Мангупа) резиденция крымского архиерея.

Константинопольская патриархия изменила самой идее борьбы христиан с турками и принялась служить султану не менее рьяно, чем в свое время византийскому императору. Не будем задавать абстрактный вопрос: что стало бы с христианским населением, если бы православная церковь не была первоклассным дипломатом? Рассуждения подобного рода (по принципу: «если бы да кабы») — пустое занятие.

Сущность церкви как учреждения социально-политического определяется ее достоянным стремлением к власти. Если нельзя сосредоточить в руках своих владычество земное, она старается стать как можно ближе к власти, чтобы в любой ситуации не упускать свои вполне мирские выгоды.

Бывало ли когда-нибудь иначе —на любом этапе истории какой угодно церкви?

С исторической неизбежностью ее появления и длительного существования, с ее активной, хотя отнюдь не прогрессивной социально-политической ролью историку нельзя не считаться, но не стоит приписывать церкви всерьез все то, чем старается сама она оправдать свое существование.

Не зря, конечно, первое возобновление верхореченского храма было совершено в XVI в., как сказано в другой (ныне утраченной) надписи на греческом языке¹, — «иждивением» некоего «господина Бината, сына Темирке», притом «смиренною рукою» епископа. Имена Бинат и Темирке не обязательно означают, что носители их принадлежали к мусульманской знати: донатором мог быть и православный из полутатарской или полуотуреченной богатой фамилии. Главное в том, что возведение храма происходит под властью Порты и крымского хана, а «смиренный» архиерей не только при них существует, но, по-видимому, процветает. Совсем не страдальческое, а достаточно прочное положение церкви, ее истинное место в Крымском ханстве проступают — благодаря надписи — достаточно ясно.

Верхореченская церковь интересна и тем, что входит в большой церковно-монастырский комплекс, который в то время привлекал постоянное внимание московских князей. Не прекращая и после падения Мангупа дипломатическую игру с Крымом, Москва искала опору и источники политической информации непосредственно в ханстве, если не прямо в его столице. Эта роль окружавшего Бахчисарай церковно-монастырского (архиерейского) комплекса, куда входили Качи-Кальонский и Успенский монастыри (как, видимо, и ряд других), требует исторического исследования, и она не может считаться маловажной. Отнюдь не простым хождением за «милостыней» было непрерывное шастанье монахов из Бахчисарая в Москву и обратно.

Не будем касаться здесь другого сложного и слишком специального вопроса — о стилистических особенностях росписи верхореченского храма, о развитии его основного сюжета. Скажем кратко, что роспись эта разностильна. До «господина Бината» в возобновленном на его средства храме, надо думать, тоже была роспись стен. Однако алтарная сцена «поклонения жертве» могла быть именно тогда наново написана или основательно подновлена, т. е. переписана. Возможно, она стала грубее, чем была, — по живописной технике, рисунку, колориту. В то же время роспись конхи^*** осталась нетронутой: деисус — по краскам ясный и яркий, а в рисунке, так сказать, элегантный — может быть отнесен еще к XIV, самое позднее — началу XV в.

Деисус верхореченского храма не представляет собой чего-либо необычного для церквей горного Крыма; кроме того, такие же деисусы мы встречаем и во многих столь же мелких церквах или приделах больших церквей на Балканах, в Малой Азии, Закавказье (например, в Верхней Сванетии), на Руси. Гораздо более редкое «поклонение жертве» более привлекает внимание, и не только своей редкостностью: сюжет его в наши дни уже не каждому ясен.

«Жертва» — младенец, которому в данном случае поклоняются от лица церкви земной шесть святителей и которого осеняют рипидами ангелы, — это Христос, распятый и умерщвленный, несмотря на свою божественность. Он — агнец, заколотый барашек, символический образ кровавой жертвы, некогда реально приносившейся в церкви «ветхозаветной», т. е. иудейской.

Вспомним мученическое умерщвление Иисуса Христа — «сына божьего» и вместе с тем «сына человеческого». На это обрек его сам «отец небесный», дабы потом люди, символически вкушая плоть Христа в виде якобы таинственно «претворенного» хлеба и глотая мнимую кровь (освященное красное вино), «причащались» к этому главному «таинству» христианской религии. Причастившись, покаявшись при этом в своих сквернах, грешники как бы очищали душу от них и через то освобождались от справедливого возмездия в загробном, а в какой-то степени и подлунном мире.

Подобные верования корнями своими уходят в глубокое, воистину кровавее прошлое. Развитие идеи божества, живущего среди людей в плотском человеческом облике, добровольно искупающего своей мученической смертью прегрешения верующих в него, можно проследить в целом ряде древних языческих религий. По мере развития науки и социального прогресса обычай причастия внешне преображается, и тем не менее оно и ныне, если можно так выразиться, есть не что иное, как «богопоедание». Этот религиозный обычай (для атеиста скорее нелепый, чем страшный) в символическом, сильно театрализованном виде церковь донесла до наших дней как массовое религиозное зрелище с участием самих зрителей. Но начало его — в примитивном первобытном каннибализме, т. е. ритуальном людоедстве.

Как видим, руины верхореченского храма, особенно в прежнем их виде — с фреской в алтарной абсиде, — могли бы послужить своего рода наглядным пособием для атеистической пропаганды.

Верхореченская фреска, пропитанная закрепляющими составами, уже прилажена на деревянном каркасе для экспонирования в музейных условиях. Удалена временная предохранительная заклейка, чистой теплой водой смыты остатки клея. Вместе с ними ушел налет грязи; исчезла непрочная и в художественном отношении примитивная подкраска позднейшего времени, которая местами перекрывала подлинную средневековую живопись. А ведь до промывки казалось, что багрово-однообразный, тусклый колер фрески — результат порчи всего красочного слоя от пожара, в котором сгорела церковь. Теперь же открылось, что и эта часть росписи была выполнена не менее искусно, чем верхняя.

Тонкой врезной линией, тончайшей царапиной на светлой и гладкой штукатурке прографлены абрисы будущих фигур. Контуры их обозначены (не очень-то считаясь с графьей) прозрачными коричневатыми штрихами, уверенными бросками кисти, будто бы небрежной, но точной и изящной. Внутри непринужденного, живого рисунка вибрирует цветовая ткань, в которой контур тонет, уступая место живописному силуэту. Сливаются в тенях, а «в светах» мягко контрастируют краски пышных священнических облачений — золотисто-коричневые, сиренево-розовые, светло-серые с золотым отливом, а местами, напротив, плотные густо-коричневые, густо-оливковые, густо-красные. Темные лики ангелов на фоне темных же нимбов скупо моделированы — чтобы отделить одно от другого — яркими «оживками». Удар кисти, энергичный мазок светлой, почти белой краской, как блик на металле, — и мастер выделяет рельеф плеча, задрапированного плащом, передает движение руки в складках одежды, лепит черты лица... Непринужденность художественной техники, артистичность исполнения, а особенно тоновые контрасты, общий багряно-золотистый, как бы осенний колорит верхореченской фрески в принципе те же, что в «Страшном суде» Кирилловской церкви в Киеве или в новгородских фресках Спаса-на-Ильине — виртуозной живописи неповторимого Феофана Грека. Вспомним, кстати, что этот великий мастер бывал в пределах Таврики и работал не так уж далеко: в Кафе, Сугдее... Наиболее же близки нашей фреске изображения святых старцев, сохранившиеся на столбах предалтарной арки храма Иоанна Предтечи в столь же недалекой от Верхоречья Керчи. Не знаменательно ли, что оба эти памятника одноименны?..

Все названные произведения средневекового искусства, разумеется, неравноценны; во многом они и различны, но — в рамках единого художественного стиля. Это — зрелые отпрыски юного XIV века, детища одной высокой в подлинно монументальной школы.

Без фрески церковь Бия-Салы многое теряет. Всего лучше было бы нанести новую штукатурку и восстановить — скопировать — полную композицию росписи.

Не завершено и исследование памятника. Необходимо, прежде всего, открыть и закрепить фундамент стен по всему периметру храма, археологически уточнить его датировку. Есть все основания полагать, что «нижняя» дата церкви сомкнётся с «верхней» датой многих средневековых памятников Качинской долины и в первую очередь близлежащего — пещерного монастыря Качи-Кальон.

Примечания

*. Автор этого раздела главы О.И. Домбровский. — Ред.

**. Рипиды — опахала, которыми ангелы осеняют «жертву» — помещенное над окном изображение тощенького дитяти, лежащего на дискосе — большом круглом блюде, поставленном на широкую цилиндрическую подставку.

***. Конха — полукупол, служащий для перекрытия полуцилиндрических частей зданий (абсид, ниш).

Литература и источники

1. П. Кеппен Крымский сборник, стр. 41—42.