§ 1. Правовые основы жизни крымских выходцев на Руси

Переезд на Русь выходцев из высшего слоя ордынской, в том числе и крымской знати предварялся своего рода приглашениями, так называемыми крепкими или крепостными грамотами, в которых великий князь московский или всея Руси гарантировал не только безопасность царевичей на Руси, но и их соответствующий социальный статус. В связи с этим в сфере русско-крымских отношений, принципиально отличавшихся от русско-ордынских, возникли особые типы документов, подобных которым не создавалось ни в одной другой области международных отношений Руси. К таковым принадлежат так называемые «крепостные» или «крепкие» грамоты, как называли их дьяки, ведавшие посольскими сношениями с Крымом¹. Смысл подобных грамот заключался в обещании предоставить убежище («опочив») и средства существования приезжавшим на Русь выходцам из Крыма, в большинстве своем представителям династии Гиреев, гарантируя их безопасность при условии верности великому князю и участия в его военных начинаниях.

На заре русско-крымских отношений инициативной стороной в переезде на Русь выступали сами крымцы. «Опочивом» на Руси первым воспользовался хан Джанибек, «коли... был казаком». В сентябре 1477 г. он вторично получил обещание убежища у Ивана III: «А каково придет твое дело, а похочешь у меня опочива, а яз тобе опочив в своей земли дам и истому твою подойму². Не только Джанибек сам пекся о собственной судьбе, но и его противник Менгли-Гирей, поддержавший идею Ивана III «твоего (т.е. хана. — А.Х.) для дела к собе его взяти»³. Иногда крымцы же присылали и образец подобных грамот, которые могли гарантировать их безопасность на Руси. В результате в Москве в сентябре 1477 г. были составлены посольская речь для передачи Джанибеку и несколько грамот: в апреле 1480 г. — Менгли-Гирею⁴, в апреле 1481 г. — мурзе Довлетеку, сыну князя Эминека⁵, и, наконец, две грамоты в октябре 1490 г. — Уздемиру и Девлету⁶. Все эти грамоты были написаны по-татарски Абляз-бакшеем, в посольскую же книгу были занесены их русские переводы. Джанибек, видимо, не получил письменных гарантий благоденствия на Руси. Речи русского посла на тему «опочива» кратко изложены в посольской книге⁷.

Начальный протокол грамот различен. Грамота Менгли-Гирею открывается благопожелательной формулой («Дай, Господи, тобе лиха не было, брату моему Менгли-Гирею, царю»), намек на такую формулу можно увидеть в изложении устной речи Ивана III Джанибеку («Нынечи есми твоему добру рад везде»). Остальные акты лишены этой формулы. В них непосредственно следуют интитуляцио и инскрипцио. В грамоте Довлетеку это — «великого князя Иваново слово княжу Именекову сыну Довлетек-мурзе». Обращает на себя внимание термин «слово», в котором есть несомненный оттенок приказа, повелительного распоряжения вышестоящего к нижестоящему⁸, что, с одной стороны, являлось свидетельством разноранговости великого князя и крымского мурзы, а с другой — следствием влияния крымской дипломатики. В связи с первым обстоятельством не может не удивлять отсутствие этого термина в грамотах брату Менгли-Гирея Уздемиру и племяннику хана Девлету; в них просто присутствует следующая формулировка: «от великого князя... царевичу»⁹.

Наррация в изложении речи 1477 г. и грамотах 1481 и 1490 гг. содержит предысторию отношений Ивана III с претендентами на «опочив». Великокняжеский посол напоминал Джанибеку о прежнем пребывании на Руси, а Довлетеку князь писал об обращении последнего за поддержкой. Грамота Менгли-Гирею лишена наррации.

Дальнейший текст крепких грамот следует отнести к диспозиции. И в изложении посольской речи 1477 г., и в грамотах 1480, 1481 гг., либо со ссылкой на предшествующее обращение крымца (Довлетека) к великому князю, либо без нее излагаются условия, при которых может стать необходимым переезд на Русь: «каково твое дело състанется», «коли тобе каково дело състанется» (Довлетеку), «А каково придет твое дело» (Джанибеку), «А нешто ти ся състанет каково дело, в юрте отца твоего царя дело будет» (Менгли-Гирею). И в крепкой грамоте, и в записи речи Ивана III употреблено одно и то же слово «дело», которое в данном случае имеет значение «неудачи», «невзгоды», под чем подразумевается возможность потери своего положения в Крыму¹⁰. Для характеристики подобной критической ситуации в канцелярии Великого княжества Литовского, судя по посланию Александра к Менгли-Гирею от 27 июля 1492 г., употреблялось иное словосочетание: «пригода пригоживалася»¹¹. В грамоте Менгли-Гирею характеристика обстоятельств и причин необходимости эмиграции крымских царевичей несколько расширена и уточнена в связи с тем, что его возможные потери связаны с лишением — по русской терминологии — престола, а по крымской — юрта, как высшего символа государственности в ханстве. Крепкая грамота Менгли-Гирею подчеркивает и законность его власти, преемственность ее от отца, что полностью соответствует идее русских государей о патримониальном характере наследия власти¹².

Наррацио в грамотах Уздемиру и Девлету построено иначе. Оно состоит из апелляции к старине и давним традициям дружбы с Хаджи-Гиреем, Нур-Даулетом и Менгли-Гиреем («отец» или «дед твои Ази-Гирей с нами был в дружбе и в братстве»), характеристики нынешнего положения адресата («Нынеча слышали есми, что в чюжом юрте стоишь, а конь твои потен»¹³), мотивации выдачи грамоты («поминая к собе отца» или «деда твоего дружбу да и братья твоей» или «дядь твоих Нурдовлатову цареву и Менгли-Гирееву дружбу и братство»). Наррацио этих грамот испытало на себе очевидное влияние литовской дипломатики: первую часть ее можно сравнить с грамотой Александра Менгли-Гирею. Чувствуется и воздействие крымской дипломатики: во второй части наррацио содержится буквальный перевод с тюркского «конь потен»¹⁴. В связи с учетом реального положения крымских царевичей на Руси, в частности, Нур-Даулета, именно он, а не крымский хан, поставлен на первое место. Вероятно, это сделано потому, что положение Уздемира и Девлеша на Руси, в случае их приезда туда, могло бы соответствовать положению именно Нур-Даулета. Наличие тюркизмов в крепких грамотах царевичам Гиреева дома объясняются, вероятно, тем, что составителем их был Абляз Бакшей, придерживавшийся традиций крымской дипломатики.

Заключительная часть наррацио грамот 1477 и 1480 гг. описывает конкретную процедуру вступления их в действие в случае появления получателя грамоты на Руси: в грамоте Менгли-Гирею — «приедешь ко мне, к великому князю Ивану, к брату своему, собою почен в головах»; слов «брату своему», естественно, нет в грамоте Довлетеку, который, согласно неписанной табели о рангах феодалов Руси и Крыма, никак не мог быть «братом», т. е. равным великому князю Ивану. В обеих грамотах предусматривается прибытие на Русь большого количества свиты, во главе которой и должен был стоять крымский «эмигрант». Думается, формулировка «собою почен в головах» является буквальным переводом с тюркского¹⁵. Русскому языку ни в средневековье, ни позднее такой оборот был не свойственен.

Заключительная часть наррацио в изложении грамоты Джанибеку, равно как и в грамотах Уздемиру и Девлешу, выглядит совершенно иначе: «а похочешь (или: у нас) опочива...». Здесь употреблен русский термин «опочив», которого не знают переводы с татарских грамот. Да и значение этого термина несколько иное, нежели в переводах. В последних приезд царевичей изображается как добровольный акт независимых политических деятелей; характер их пребывания на Руси вообще не определяется. Напротив, в грамотах Джанибеку, Уздемиру и Девлешу подчеркивается прекращение ими политической деятельности: «опочив» по значению близок к современному термину «отдых», да еще «отдых в виде сна»¹⁶. Джанибека и царевичей Иван III зовет отдохнуть от превратностей политической карьеры; для Ширинского же князя Довлетека и крымского хана Менгли-Гирея пребывание на Руси могло и не значить окончательного отказа от политической деятельности. Таким же было и пребывание Хаджи-Гирея в ВКЛ, где тот, по словам Александра, «коня потного... розседлал»¹⁷.

Диспозитивная часть грамот 1480, 1481 гг. гарантирует безопасность крымским изгнанникам на Руси, причем Иван III выступает в качестве гаранта не только от своего собственного имени, но и от имени всех представителей московского княжеского дома, своих вассалов, будь то князья или бояре: «от меня (Ивана III. — А.А.), от великого князя, и от сына (Ивана Ивановича Молодого. — А.А.) и от братьи, и от великих князей (в грамоте Довлетеку: от наших великих князей) и от добрых бояр... никакова ми вам лиха не учинити» (в грамоте Довлетеку: «никакова лиха не будет»).

Ссылка царевича Айдара в Вологду (РНБ. Миниатюра Лицевого свода XVI в. Шум. том. Л. 331 об.)

Эти обещания в грамотах 1490 г. Уздемиру и Девлету изложены несколько иначе: «ми... тобе хотим дружбу свою чинити», «добро свое, как Бог даст, хотим тобе чинити». Если в предшествующих грамотах это обещание носило негативный характер («никакова лиха»), то в грамотах 1490 г. — утвердительный («дружбу» и «добро» «чинити»). В отличие от грамот конца 70-х — начала 80-х гг. эти грамоты написаны исключительно от имени великого князя, не считавшегося ни с Андреем Васильевичем, ни с «великими князьями», ни с боярами. Очевидно, уже в октябре 1490 г. единовластие Ивана III было фактическим¹⁸.

Перечислению представителей власти и знати на Руси в ранних грамотах соответствовало аналогичное перечисление состава возможной свиты выходцев из Крыма: в грамоте хану «тобе, царю, брату, и твоему брату и твоим детем и великим князем и добрым слугам», и несколько более краткое и скромное в грамоте Довлетеку — «тобе и твоим детем и твоим добрым слугам». В «крепости» Менгли-Гирею примечательно указание на великих князей в Крыму, по рангу соответствовавших таким же на Руси. Великий князь московский и всея Руси готов был принять родственников хана как по боковой, так и по нисходящей линии, а также многочисленный отряд его вассалов. О последних говорится и в грамотах Уздемиру и Девлету: «А которые твои люди с тобою приедут, и мы тобя деля тех твоих людей хотим жаловати».

Изложение «крепости» Джанибеку и грамоты Уздемиру и Девлету в диспозитивной части отличаются от актов 1477 и 1480 гг. В первой: «яз тобе опочив в своей земле дам и истому твою подойму»; в остальных: «мы тобе в своей земле опочив учиним». Обе эти формулировки резко отличаются от переводных крепостей: нет никакой точности в характеристике состава выезжих крымцев, речь опять идет об «опочиве», наряду с которым появляется еще один русский термин «истома». К сожалению, в словарях древнерусского языка дается лишь одно значение рассматриваемого термина — утомление, усталость¹⁹, то самое, которое закрепилось в русском языке позднее²⁰. Этот же смысл в выражении 1489 г.: «истома учинити улусом Муртозиным и Седехматовым²¹. Пожалуй, «истома» в данном случае — это комплекс мероприятий по содержанию хана и ханского двора или других представителей элиты крымцев, бежавших на Русь. «Поднять истому» — значило возложить на великокняжеский двор и его подданных новые тяготы и заботы. В контексте русско-крымских крепостных грамот можно предполагать, что в этом термине был и некоторый экономический смысл. Иванча Белый в апреле 1479 г. от имени Ивана III обещал Менгли-Гирею: «А коли по грехом придет каково твое неверемя, и яз истому твою подойму на своей голове». Относительно же Джанибека, уже пользовавшегося «опочивом» на Руси, Иванча (Иван Белый) должен был сказать: «И яз его к собе взял и истому есми своем земле учинил тобя для²².

Термин «истома», как и многие другие экономико-юридические термины, служившие для обозначения характера русско-крымских отношений, восходит ко временам ордынской зависимости. В ярлыке ханши Тайдулы от марта 1351 г. читаем приказ ордынской администрации, посещавшей Русь или находившейся там: «...ни силы, ни истомы не творять им никакие, ни отъи мають у них ничего²³. И в данном случае «истома» касается, вероятно, характеристики имущественных отношений. Для обозначения взаимоотношений великого князя и крымских выезжих, пожалуй, более красноречивы и точны выражения в литовском послании Менгли-Гирею 1492 г.: отцу и родственникам Менгли-Гирея, приезжавшим в ВКЛ, «и хлеба и соли не боронено»²⁴.

Пребывание крымских эмигрантов на Руси, согласно грамотам 70—80-х гг. XV в., должно было быть добровольным. Хану, а равно и другим представителям верхов крымского общества обещали: «доброволно приедешь, доброволно куды восхочешь поити — пойдешь, а нам тебе не держати». В грамоте Довлетеку добавлено: «и ты, наше жалованье видев, пойдешь доброволно». Это дополнение объясняется и социальным положением приезжих: Довлетеку Иван III мог что-то «пожаловать»²⁵. Предоставление же убежища своему «брату» Менгли-Гирею являлось бо́льшей честью для Василия III. В грамотах царевичу Уздемиру и Девлету Иван III счел возможным вообще опустить пункт о добровольности пребывания на Руси и свободе отъезда. Вероятно, этим отчасти и объясняется, почему царевичи предпочли остаться в ВКЛ, нежели переехать на Русь.

Крымскому же хану Иван III обещал значительно больше; он сулил ему полную поддержку («сколко сила моя имет») в возвращении «юрты»: «печаловати ми ся царева отца твоего места, Орды досягати». В «крепости» Менгли-Гирею термин «печаловати» выступает в не совсем обычном значении. Как правило, он употреблялся для обозначения «ходатайства»²⁶, здесь же его следует понимать как «стремиться, заботиться». По-видимому, русские переводчики не нашли более адекватного русского термина для соответствующего тюркского выражения. Калькой кажется и продолжение этого предложения: «печаль свою учини», вставленное перед обещанием союза и дружбы: «друг другу и недругу недруг буду».

Диспозитивная часть грамоты Менгли-Гирею и Довлетеку завершается еще одним посулом — обещанием держать «мое слово». Выражение «инако не учиню»²⁷ является обычным для конечного протокола многих крымских посланий — ярлыков. Внесение его в крепкую грамоту — еще одно свидетельство того, что данный вариант крепкой имел в своей основе тюркский оригинал. «А опроче сих слов инако не учиню», — следует в обеих грамотах, но с дополнением в первой — «по тои правде, как есми по своей вере и крест целовал». В ней обещание исполнить свои обязательства дополнены ссылкой не только и не столько на договор, который и в русском языке носил «тюркизированное» название «шертного ярлыка», а на утверждение этого договора. Полисемантичный термин «правда»²⁸ в русско-крымских посольских отношениях обозначал, в основном, сам факт ратификации договора и полностью соответствовал тюркскому «рота»²⁹. По-видимому, при крестоцеловании произносились какие-то слова, которые именовались «правдой»³⁰. Не случайно в ВКЛ «роте» русских посольских книг и актов соответствовал термин «присяга». Хаджи-Гирей «присягу отцу нашему полнил», — напоминал его сыну Александр в 1492 г.³¹ В Крыму присягали в это время на коране³².

Конечный протокол в грамотах Менгли-Гирею и Довлетеку совершенно идентичен: «Так молвя, из своих уст, сю крепкую грамоту с золотою своею печатью дал есми». Ссылка на устное сообщение или обещание, скрепленное письменным документом или печатью, не характерна для русских актов. Деепричастный оборот в цитированном выше конечном протоколе также восходит к обычаям оформления грамот на востоке. Этот оборот постоянно встречается в ханских ярлыках, причем не только в конечном протоколе, но и в наррацио, где передается содержание предшествующих ярлыков. Поэтому оборот «так молвя» служит границей разделения различных частей — наррацио и диспозицию, или отделяет одно наррацио от другого, как, например, в ярлыке Менгу-Темира 1267 г.³³

К сожалению, нельзя сказать, как назывались подобные грамоты в тюркоязычной дипломатике. Русское самоназвание грамоты как «крепкой» или «крепостной» могло восходить, а могло и не восходить к крымскому. Трудно подыскать для этой грамоты и соответствующее современное определение. Вряд ли ее можно назвать «опасной». Последний вид грамоты давался исключительно послам и гарантировал свободный проезд, приезд и отъезд дипломатическим представителям из другой страны. Цель «крепкой» грамоты заключалась в гарантированном предоставлении убежища и материального обеспечения на Руси выезжим представителям крымской аристократии. Гарантийно-уверительная грамота давалась, по-видимому, только выходцам с востока³⁴.

Крымцы были не единственными приезжими на Русь. Сюда же из ВКЛ устремился огромный поток феодалов из западных и юго-западных русских земель. Однако посольские книги по сношениям с ВКЛ не сохранили документов, подобных «крепкой» грамоте. Чем это можно объяснить? Вероятно, в первую очередь тем, что соотношение сил русского государя и знати Крымского ханства и ВКЛ было разным. Князья Западной и Юго-Западной Руси практически потеряли возможность осуществления своей власти над маленькими территориями, входившими в необозримые тогда просторы ВКЛ. Перед крымской же знатью открывался выбор даже в случае потери прежнего статуса в ханстве — ее представителей охотно приглашал не только московский, но и литовский князь, надеясь иметь в их лице орудие воздействия на внешнеполитическую, да и на внутриполитическую позицию ханства. И Иван III, и Казимир заботились о привлечении на свою сторону даже отдельных вельмож Крымского ханства, ибо крымская конница в то время считалась одной из сильнейших, равной по силе ордынской. Менгли-Гирей, заключая с Иваном III договор, и в 1474, и в 1479 гг. просил об отправке против своего главного внешнеполитического врага — хана Большой Орды Ахмата не русских войск, а конницы «царевичей» Даньяра и Муртазы, царевичей буферного Касимовского княжества. Только эти войска рассматривались крымским ханом достойными противниками Ахмата.

Создание документов такого типа, как «крепкая» грамота, обусловливалось и разными верами, хотя этот фактор скорее влиял на оформление грамоты. Следует указать, что Иван III, как ни был заинтересован в упрочении отношений с Крымским ханством, не принимал безоговорочно его условий. В свою «крепость» Менгли-Гирею он сознательно не включил обязательство, занесенное в «список» Менгли-Гирея и названное великим князем «запрещением». По-видимому, в «запрещении» речь шла о проклятии и согласии на казнь смертью. Отказ Ивана III внести подобное условие в санкцию русский посол Иванча Белый должен был объяснить христианскими обычаями: «тех слов... по христьянскому закону не мощно молвити, чтобы... за те слова христианину убиту быти, а молвити того нелзе».

«Крепкая» грамота — это результат взаимодействия двух культур — «крымско-мусульманской» и «русско-православной», взаимодействия отнюдь не дружественного или доброжелательного. Русско-крымский союз конца XV в., при общей антиордынской направленности, был чреват антагонистическими противоречиями, ибо Крым, как один из преемников Золотой Орды, унаследовал ее традиции — рассматривать Русь в качестве источника неиссякаемых материальных доходов и людских резервов. «Крепкие» грамоты возникли не только в сфере русско-крымских отношений, но и в сфере социально-политических отношений двух государств Восточной Европы — Русского и Великого княжества Литовского.

Подобные отношения провоцировались бесконечной нестабильностью власти в Орде и государствах — ее преемниках, использовались Русью и ВКЛ в качестве средства усугубления этой нестабильности, инструмента вмешательства во внутриполитическую обстановку сопредельных кочевнических государств. Ограничиваясь сферой политической элиты Руси, ВКЛ и Крыма, они оказывали воздействие и на положение широких народных масс. «Истома», которой сопровождалось внедрение крымских выходцев на Руси, усугубляла эксплуатацию коренного населения, ибо на земледельческое население возлагались обязанности по полному содержанию значительных крымских отрядов. Каковы были эти затраты, вследствие гибели архива русской казны установить трудно. Тем более неизвестно соотношение размеров дани или поминков, отправляемых за пределы государства, и расходов по содержанию выходцев на Руси.

«Крепости» сыграли свою роль в деле привлечения на русскую сторону части верхов крымского общества. Испытав значительное воздействие крымской дипломатической традиции по форме, по существу они оказались инструментом мощного воздействия на внутриполитическую обстановку в Крымском ханстве, инструментом упрочения международного положения Русского государства в период его борьбы за независимость от Большой Орды.

Хронология «крепких» грамот очень показательна. Все они составлены в тот период, когда Крымское ханство еще не приобрело стабильности после потрясений, связанных с упрочением Османского султаната вблизи бывших итальянских колоний на Черном море и подчинением самого ханства. Верный своему союзу с Менгли-Гиреем даже тогда, когда хан временно лишался «юрты» в 1477—1479 гг., Иван III охотно представлял убежище не только противнику Менгли-Гирея — Джанибеку, но и самому крымскому хану и представителю одного из крупнейших крымских родов — Ширинов. Дипломатия Ивана III по отношению к Крымскому ханству в критический момент его истории, как и в критический момент создания молодого Русского государства, обеспечила успех «стояния на Угре» — освобождения Руси от иностранной зависимости. «Крепости» 1479 и даже 1481 гг. могут оцениваться как памятники, в известной мере свидетельствующие о дипломатической подготовке, способствовавшей свершению этого величайшего в истории Руси события.

В XVI в. характер крепких грамот изменился. Грамоты царевичам брату Менгли-Гирея Ахмат-Гирею 1518 г. и Геммет-Гирею марта 1519 г., 20 июня 1521 г.³⁵ имеют иное значение и иное оформление. В посольских книгах они названы «опасными». Начальный протокол — интитуляцио и инскрипцио — вполне соответствует аналогичным разделам крепких грамот. В титуле Василия III появилась так называемая географическая или объектная часть — «всея Руси». Указано ранговое положение обоих царевичей — «брату моему Ахмату» и «брата нашего Ахмат (в 1512 г. ошибочно Магмед. — А.Х.) Гирееву царевичеву сыну, как и нашему сыну Гемметь Гирею». В наррацио Ахмату пересказываются предшествующие его обращения к Василию III по поводу переезда на Русь: «Приказывал еси к нам... нечто будет тебе тамо в своей земле не мочно быти, и ты хочешь к нам ехати в нашу землю, и нам бы тебе в своей земле место дати и грамота бы нам к тебе своя опасная послати». Выражение «не мочно быти» пришло на смену «каково твое дело състанется»; русское выражение точнее передает те обстоятельства, при которых могла возникнуть необходимость переселения царевича.

Ссылка на сношения с Ахматом, отцом Геммета, имеется и в наррацио опасной грамоты внуку Мухаммед-Гирея. «Присылка» от Ахмата упомянута в опасной Геммету. Василий III излагает основы своей политики по отношению к Ахмату: «И мы к отцу к твоему к брату своему дружбу свою держали и добро свое чинили и дела его берегли, а и вперед есмя к отцу к твоему брату своему дружбу свою хотели держати». Эта часть наррацио повторяется в диспозитивной части грамоты Ахмату: «ты б, брат наш, к нам поехал в нашу землю безо всякого опасу... а мы тебе, брату своему, в своей земле место дадим дружбу свою и добро свое к тебе... хотим держати». Ссылка в грамоте Геммету ясно обнаруживает традиции русской практической дипломатики, как показывает сравнение с крепкими грамотами Уздемиру и Девлету.

Грамоты XVI в. лишены термина «опочива» — в грамоте Ахмату просто сказано: «похочешь брат... ехати в нашу землю», в грамоте Геммету — «и ты б ныне поехал к нам». Иначе установлены и условия пожалования царевичей на Руси: «и мы тебе... в своей земле место дадим». Термин «место» точно выражает будущий статус царевичей — так определялось держание города. Вместо неопределенного «опочива» появляется конкретное указание на будущие держания царевичей. В опасной Ахмату перечисляется круг лиц, с которыми мог выехать царевич на Русь — это царицы, Геммет и «все твои дети». Подобный пункт в грамоте Геммету отсутствует. Однако в обе грамоты включено указание на людей, которые могут прийти на Русь с царевичами; относительно них содержится обещание — «жаловати хотим». В обеих грамотах имеется пункт об условиях приезда — «безо всякого опаса».

Подитоживая опыт общения с Абдыл-Летифом, опасная Ахмату включила довольно примечательный пункт: от собственного имени, своей «братьи», «от моих великих князей, и от моих князей, и от моих бояр, и от всех наших людей» Василий III обещал царевичу и его царицам, Геммету и всем их людям безопасность и уважение — «лиха и нечти и силе никоторой никак не быти». Это обещание — признак коренного поворота в положении крымских царевичей на Руси. Если вспомнить содержание ханских ярлыков, в которых ханы требовали от представителей своей администрации воздерживаться от подобных действий по отношению к русской церкви и только к ней, то ясно будет, какой сдвиг в сознании русских правящих кругов произошел, побудив включить подобный пункт в «опасную» грамоту. Формирование необходимых правовых понятий и норм, как правило, не успевает за изменениями конкретных условий реальной действительности. От «дела» Абдыл-Латифа до юридического закрепления его опыта отделял один год. Если формуляр грамот Ахмату и Геммету уже не содержит никаких признаков воздействия тюркоязычной дипломатики, приближаясь к обычным опасным грамотам, то их содержание отчетливо указывает на изменение положения крымских выходцев на Руси.

Пожалуй, не случайно приглашения двум представителям крымского правящего дома — сыну и внуку Менгли-Гирея остались без ответа. Дело не только в гибели Ахмата, дело в том, что условия пребывания на Руси уже не могли устроить крымских царевичей. Опасные грамоты 1518, 1519 и 1521 гг. свидетельствуют об укреплении власти «самодержавца», которое не сулило крымцам ничего хорошего при переселении в Москву. Даже это обстоятельство толкало оппозицию крымскому хану не на Русь, а в Османский султанат.

Крепостная грамота предваряла переход на сторону Руси и переезд на Русь крымских и других ордынских феодалов. Сами же условия их пребывания на Руси регулировались другими документами — присяжными на верность и службу. Таких документов было много; в Царском архиве хранились «грамоты шертные городетские Нордоулатова царева, и Салтангаева, и Зенаева (Дженая. — А.Х.), и Шахъавлиярова, и сеитов, и князей городетских — а всех грамот 9». В 16-м ящике архива были собраны грамоты только владетелей Городца, Касимова. В Царском архиве находились и другие аналогичные грамоты, в частности, грамоты Абдул-Латифа на Юрьев, на Каширу, на Каширу с окрестными городами, и Мухаммед-Эмина на Каширу. В 52-м ящике вместе сосредоточились «грамоты Магмед-Аминевы, как на Кошире был, Абдыл-Летифовы, как был на Юрьеве и поручная ево ж, и запись шертная, и новая Абде-Летифова, как ему дал князь велики Коширу». В 105-м ящике с «казанскими крепостными грамотами» соседствовала особая «тетратка, а в ней писано, как пожаловал князь велики Абде-Летифа царя Звенигородом, и Юрьевом, и Коширою и каков ему судебник даван»³⁶. Из всех этих документов до нашего времени сохранились лишь грамоты «Абдыл-Летифовы, как был на Юрьеве, и поручная ево же и запись шертная» в копиях, занесенных в посольские книги.

Некоторые особенности статей этих грамот уже навели исследователей на мысль, что основные положения присяжной грамоты Абдул-Латифа восходят к «типовому» тексту подобных грамот городецких царевичей³⁷ (см. подробнее раздел о формировании новых социальных слоев § 3). Обратимся к рассмотрению присяжной, данной Абдул-Латифом Василию III в 1508 г. Для понимания особенностей документа сравним его с аналогичной присяжной на верность и службу новосильских и одоевских князей 1459 г.³⁸ Это название — присяжная — условное. Ни та, ни другая грамоты таким образом себя не называют, в них наиболее распространенный термин — грамота; в присяжной Абдул-Латифа имеются и другие — рота, шерть. Оба термина служат для обозначения ратификации документа, т. е. крестоцелования на Руси или «выпивания» шерти в Крыму. Действительно, в грамоте новосильских и одоевских князей указано, что князья целовали крест Казимиру. Присяжная тем отличается от докончания, что содержит не взаимные обязательства сторон друг перед другом, составляющие содержание докончания или договорных грамот, но обязательства одной стороны перед другой, в данном случае и крымского царевича. В Литовской метрике, где сохранилась грамота одоевских и новосильских князей, имеется заголовок, составленный не менее чем полтора столетия спустя самой грамоты. Он гласит: «Лист перемирный князей Новосельских и одоевских с королем Казимиром». Л.В. Черепнин принял эту версию и неточно назвал документ «докончанием»³⁹.

Грамоты практически лишены инвокацио, т. е. обращения к Богу. В грамоте одоевских князей есть ссылка на «милость божию», но наравне с ней речь идет и о милости «господара», т. е. Казимира, титул которого приведен полностью. Инвокацио (разумеется, называемое так условно) грамоты одоевских князей подчеркивает роль великого князя литовского в составлении документа и установлении служебных отношений князей к великому князю литовскому.

Интитуляцио в их грамоте непосредственно следует за титулом Казимира и включает перечисление присягающих великому князю литовскому князей; географическая часть титула приводится только при первом из них — князе Иване Юрьевиче; его родственники — «братаничи», т. е. племянники от брата, именуются просто князьями. Разумеется, нет географической части титула и в грамоте Абдул-Латифа. Живший на Руси с конца XV в. царевич, естественно, не имел собственного юрта в Крыму. Однако он титулуется «царем», а не «царевичем», как следовало бы ожидать, зная его реальное положение. Названы приближенные Абдул-Латифа, вместе или за которых он приносил присягу: «с своими уланы, и со князми и со всеми нашими казаки». Таким образом, и на Руси Абдул-Латиф сохранил традицию, унаследованную от крымской дипломатики, — перечисления всего своего «двора» (говоря языком Руси того времени), всех своих подданных. Было ли это простой данью традиции или соответствовало реальному положению вещей, сказать трудно. Скорее второе, ибо известна практика содержания большого числа воинов у всех выезжих на Русь крымцев, — войска, активно участвовавшего в военных начинаниях великого князя.

В присяжной грамоте нет, по существу, и инскрипцио. Получатель грамоты предстает в ней в качестве сюзерена, которому приносят присягу. Поэтому и в той, и в другой грамотах он назван в дательном падеже подобно тому, как это бывает в посланиях. В инскрипцио, условно называемом так, титул Казимира сокращен до слов — «короля, господара, великого князя», т. е. опущена вся его географическая или объектная часть. Напротив, в грамоте Абдул-Латифа, где великий князь упоминается впервые, титул Василия III приведен полностью: «великий князь Василий Иванович всеа Руси». Обращает на себя внимание употребление в грамоте отчества Василия III (Василий Иванович), чего не практиковалось во времена его отца, и что должно было содействовать упрочению его престижа. Если для одоевских и новосильских князей Казимир — «господар», то для Абдул-Латифа Василий III — всего-навсего брат. Таким образом, первая грамота характеризует получателя грамоты как сюзерена, вторая — как равного по рангу. Таким образом, вторая присяжная грамота исподволь подводит к мысли о том, что титул «царя» равен «титулу великого князя». Очевидно, в начале XVI в. она еще не утвердилась в русско-крымской, казанской и прочей дипломатической практике.

Неясно, к какой части акта — нарративной или диспозитивной — следует относить сообщение об оформлении отношений между сюзереном и его новыми вассалами или между равными — «царем» и «великим князем». В грамоте одоевских князей значится: «били есмо чолом... абы нас принял в службу»; в грамоте Абдул-Латифа — «дал есми роту». Казалось бы, именно этими оборотами и выражен смысл грамот, однако в первой из них выражено согласие Казимира на это челобитье: «И господар... нас, слуг своих, пожаловал, принял в службу», причем указан и образец этого «жалования» — «по дяди своего, великого князя Витовътову, доконъчанию». Вероятно, именно в ссылке на это «доконъчание» кроется причина, по которой и документ, составленный в 1459 г., назван был позднее «перемирным листом». Что касается «челобитья», то вне зависимости от его происхождения (многие авторы видят в этом термине воздействие ордынских порядков принесения просьб — падения ниц и земных поклонов) сущность его для XV в. ясна — это нижайшая просьба. Термин «рота» — часто встречающееся в русско-крымских посольских книгах слово, в дипломатической переписке ВКЛ с Крымом ему соответствует слово «присяга»: Хаджи-Гирей «присягу отцу вашему полнил», напоминал крымскому хану сын Казимира — Александр Ягеллон⁴⁰. «Рота» — старинный термин, известный уже «Повести временных лет», где он употреблен в договорах с Византией, и широко употреблявшийся на Руси XV в.⁴¹ Смысл присяжной грамоты одоевских князей — пожалование Казимира, принятие на службу; смысл грамоты Абдул-Латифа — принесение присяги.

Далее в обеих грамотах идет изложение условий «службы» или «братства». Одоевские князья обещают: «служити верно во всем, без всякое хитрости, и во всем послушным быти». В грамоте Абдул-Латифа о тех же самых сюжетах, то есть о его службе, говорится в двух разных статьях в последней статье диспозицио: «быти послушну во всем», и в третьей: «А хотети ми добра к Василию и его детем и их землям в правду безо всякие хитрости». Грамота крымского царевича не упоминает о службе, но тем не менее настаивает на его «послушании» великому князю, которое должны оказывать ему и слуги; она создает некоторую иллюзию равенства между присягающим и принимающим присягу. «Хотети добра» обязуются государи, по рангу равные (например, московский и тверской, московский и великий князь литовский и король польский) и даже разные (московский великий и верейский и белозерский князья), но только в договорных грамотах, где они выступают в качестве более или менее равных договаривающихся сторон⁴². Однако докончания московских князей с можайским 1447, 1448 гг., серпуховскими и боровскими 1450—1454 гг., Галицкими 30—40-х гг. содержали лишь одностороннее обязательство по отношению к московским князьям⁴³.

Засим в рассматриваемой грамоте идет изложение обязательств Казимира по отношению к одоевским князьям — «во чести, и в жалованьи, и в докончаньи держати, как дядя его, великий князь Витовт, отца нашего держал и нас во чести и в жалованьи». Этой статьи ни в какой форме нет в грамоте Абдул-Латифа. В его грамоте нет речи ни о чести, ни о жалованьи, ни о докончании. Единственно, что соглашался уступить Василий III своему крымскому «брату» — это сохранить некоторую целостность его двора. Великий князь обещал не «принимать людей» от царевича, за исключением тех, кто принадлежат к верхушке крымского общества — Ширинову, Баарынову, Аргинову и Кипчаковым родам⁴⁴. Таким образом, отсутствие обязательств великого князя, за исключением одного, и притом минимального, по отношению к крымскому выходцу, утверждает его неравноправие. Обязательство Казимира носит слишком общий характер. Если «честь» и «докончание» восходят еще к временам независимости этих князей, которые, вероятно, оформляли свои отношения с Витовтом в форме настоящего «докончания» (по словам М.М. Крома, в них «как бы навечно застыла эпоха Витовта»⁴⁵), то термин «жалование» ставит всех и вся на свои места — жаловать мог только верховный сюзерен. Вспомним несколько более позднее высказывание Ивана Грозного: «Русские обладатели жаловати и казнити вольны были подовластных»⁴⁶.

Третья статья диспозицио грамоты одоевских князей трактует вопросы финансовых взаимоотношений «господара» и его слуг. Последние должны были давать «полетное... по старине». «Ежегодная подать», как определяет это понятие И.И. Срезневский⁴⁷, или, по М.М. Крому, «ежегодные выплаты»⁴⁸, по-видимому, фигурировали и в русско-ордынских отношениях. Скорее всего, «ежегодная подать» соответствовала ежегодной «ордынщине», которую вносило в крымскую казну Литовское княжество в конце XV — начале XVI вв.⁴⁹ Это существительное среднего рода больше не встречается, но в 1342 г. хан Джанибек требовал от митрополита Феогноста «полетной дани» или «полетных даней»⁵⁰. Четвертая статья грамоты одоевских князей предусматривает «быти... по... воли Казимирове». Трудно сказать, чем эта статья отличается от второй; возможно, только тем, что утверждает полновластие Казимира по отношению к князьям.

В присяжной грамоте Абдул-Латифа нет аналогий ни третьей, ни четвертой статьям грамоты одоевских князей. Из отсутствия третьей статьи можно сделать вывод, что Абдул-Латиф не участвовал в уплате податей, в особенности таких, которые были связаны с русско-крымскими отношениями. Четвертая же статья, вполне покрываемая последней в его грамоте, — о послушестве, могла показаться вообще излишней. В несколько иных формулах выражена мысль о единстве внешнеполитической позиции: «А с кем будеть мирен... Казимир, ино и мы с тым мирны. А с ким... Казимир немирен, ино и мы с тым немирны» — в грамоте одоевских князей, и «хто будет тебе... друг, и то мне друг, а хто будет ваш недруг, ино и мне недруг». Казалось бы, каждая из этих формул должна восходить к русско-литовской или русско-крымской традициям. Если вторая действительно имеет давнюю историю в русско-крымских отношениях, то первая чужда и предшествующим аналогичным документам.

Позднее Абдул-Латиф брал на себя обязательство не направлять в Казань своих людей «ни с конями, не в судех, а войны не замышляти»⁵¹. Ограничения в сфере внешнеполитических сношений Абдул-Латифа простирались не только на область военных конфликтов. Абдул-Латиф принимал на себя обязательство не заключать ни с кем мира, и более того, не вести дипломатических отношений. По договорной Ивана III с Василием Рязанским 1483 г. можно восстановить и статью о внешнеполитической ориентации Городецких царевичей: «не канчивати... с ними, ни съсылатися на наше лихо»⁵². Повторенная дважды в этом договоре, она, вероятно, соответствовала и докончанию с Городецкими царями московских князей. В случае появления посла из Крыма Абдул-Латиф обязывался сообщать все известия великому князю. «Миру не взяти» в грамоте Абдул-Латифа соответствует «ни с кем ни не доконъчивати» в договоре одоевских князей, где Казимиру однако вменялось в обязанность «боронити» «от всякого, как и своего».

В дальнейшем условия грамот расходятся коренным образом: в грамоте одоевских князей речь идет о наследственном характере отношений, о порядке суда, о сохранении земельных владений. Ни о чем подобном грамота Абдул-Латифа не пишет. Ее главный смысл заключается в предотвращении внешнеполитических сношений и ограничении произвола войска Абдул-Латифа внутри страны. Дополнительно к обшей формуле «кто тебе... будет друг, и то и мне друг» это положение конкретизируется. Крымский царевич обещает не быть другом и не поддерживать связей («не ссылаться») не только с королем польским и великим князем литовским, но и со всеми его преемниками и «с теми князми, которые на них смотрят»; как всегда, Абдул-Латиф обещал это не только от собственного имени, но и от имени своих уланов и казаков. Гонцов Сигизмунда I надлежало поймать и препроводить к Василию III. Лишь король польский и великий князь литовский был выделен в качестве основного внешнеполитического противника Василия III. Однако и о других речь шла еще раз в общей и неопределенной форме. Если сравнить текст докончания Василия III с крымским ханом, то легко заметить, что наряду с общими формулировками, в документе особо подчеркивалась необходимость ограничения сношений с ВКЛ.

Вторая половина присяжной грамоты Абдул-Латифа посвящена воинским обязанностям «царя» и принципам поведения его воинства внутри страны, во время походов и передвижения его войска в пределах самой Руси. «Пребывание «царевичей» в их российских уделах диктовалось положениями о взаимной лояльности и сотрудничестве», — пишет В.В. Трепавлов⁵³. Этот раздел грамоты по своему смыслу очень близок к жалованным, причем не просто жалованным русским светским владельцам, но и ханским ярлыкам. Круг вопросов, обсуждаемых в нем, чрезвычайно близок к темам ярлыков. Грамота в ст. 5 предусматривала возможность участия Абдул-Латифа в походе великого князя («пойду с тобою на твое дело»), его братьев или воевод («с своею братьею или с своими людми») и, наконец, его собственного выступления («куде одного меня пошлешь на свое дело»). Этот пункт присяжной Абдул-Латифа заставляет обратиться к ярлыку Менгу-Темира, где в нарративной части есть упоминание об освобождении «последними царями», не названными по имени предшественниками Менгу-Темира, церковных людей («попов, черньцев») от «войны»⁵⁴, т. е. от обязанности выставлять войска в ханские походы и участвовать в ханских военных начинаниях. Абдул-Латиф своей присяжной грамотой приравнивается к обычному вассалу Василия III; главной обязанностью подобных «слуг» было участие в военных начинаниях сюзерена.

Великого князя беспокоила проблема снабжения войска крымского царевича. Присяжная рота в той же ст. 5 предусматривала неприкосновенность личности и имущества жителей Руси: «Ходя по вашим землям, не имать и не грабить своею рукою ничего, ни над крестьянином, ни над каким не учинить никаковы силы». Вопрос о взаимоотношениях иноземного и местного населения — это традиционная проблема со времен ордынского нашествия. Ханша Тайдула в соответствии с ярлыком Джанибека приказывает представителям ордынской администрации: «...ни силы, ни истомы не творять им никакие, ни отъимають у них ничего»⁵⁵. Правда, этот ярлык Тайдулы был дан после длительного периода антицерковной ордынской политики, когда главной опорой ордынской власти на Руси были князья, а не церковь. Это постановление относительно церковных имуществ в условиях 1351 г. знаменовало поворот в русской политике Орды. Включение же подобного пункта в присяжную грамоту Абдул-Латифа, скорее всего, просто анахронизм, восходящий еще ко временам зависимости, неизжитой в сознании русских до начала XVI в.

Регламентации получения корма посвящена другая статья (ст. 9) присяжной роты Абдул-Латифа, касавшейся его взаимоотношений с местным населением. В том случае, если он отправлял послов в Москву, те должны были «ездити... по ямом, а корм им дают на ямех ваши ямщики, посмотря по людем и по конем». В случае насильственного захвата корма у окрестного населения торговцами Абдул-Латифа допускалось безнаказанное убийство (ст. 7). Подданные Абдул-Латифа, отправлявшиеся по каким-либо своим делам, в том числе и торговым, должны были покупать корм. «А кто почнет силою корм имать и подводы своею рукою, посол ли, не посол ли, а кто его над тем убьет, в том вины нет».

Если снова обратиться к ярлыкам, то увидим, что проблема снабжения войска в условиях средневековья также является одной из важнейших. За чей счет должно содержаться войско? Как правило, на практике этот вопрос решался очень просто — за счет населения, на территории которого находилось войско. Теоретически же предлагались иные варианты. Среди населения очень рано выделились привилегированные корпорации, в частности, церковная. В империи Чингис-хана от обязанности поставки как продовольствия людям, так и корма лошадям была освобождена церковь⁵⁶. Позднее от этого налога натурой в пользу проезжавших представителей как местной, так и центральной или иноземной местной администрации⁵⁷, жалованные грамоты также постоянно освобождали феодалов⁵⁸. В присяжной грамоте Абдул-Латифа неясно, каким образом должно было снабжаться его войско. Регламентируется другой вопрос — порядок снабжения кормами за счет населения. Вероятно, эта же статья присяжной грамоты отвечала и на вопрос о возможности использования запросов для получения того, «кто чего ни попросить», согласно ярлыка Менгу-Темира.

Неприкосновенными должны были оставаться и церкви и их имущество: «А хто учинит над хрестьянским богомолством, над божиею церковию каково поругание или над хрестьянством над кем ни буди учинит какову силу, и мне за того лихого не стояти, по той роте его выдати» (6). Более того, рота освобождала от наказания за убийство «лихого» на месте преступления («А хто его над тем насильством убъеть, в том вины нет»), а сам Абдул-Латиф не рассматривал это убийство как предлог для отказа от своей присяги (7). Для подобных «насильств» все еще оставались огромные возможности. Практика размещения мусульманских воинов в православных монастырях и на церковных подворьях существовала и в конце XV в. Во время похода Ивана III на Новгород в 1485 г. большеордынский царевич Даньяр со своим отрядом стоял на Городищенской стороне в Кирилловом монастыре и у Андрея Святого⁵⁹. Таким образом, эта норма отнюдь не была мертвой или пережиточной, она и в 1508 г. регулировала реальные отношения.

В ханских ярлыках, начиная с Менгу-Темира, Тохты, Бердибека и Тюляка, шла речь об охране церковного недвижимого имущества⁶⁰. Предусматривалось возвращение захваченного: «И яже будутъ поймали, — и они да воздадут назад», — в ярлыке 1267 г. «А кто что будетъ взял или что вземлеть, и он отдастъ назад», — в ярлыке 1379 г.⁶¹ Ни о каких наказаниях нарушителей этого запрета даже в самых благоприятных для церкви ярлыках нет ни слова. Присяжная грамота 1508 г. практически узаконивала самосуд над нарушителями статьи о неприкосновенности церковных имуществ. Очевидно, на страже именно этого вида феодальной собственности русская светская власть стояла особенно крепко. Это легко понять. В условиях союза великокняжеской власти с митрополичьей, в условиях поддержки иосифлянских настроений церкви⁶² именно ее и стремилось охранить великокняжеское правительство. Тем самым ликвидировались или, во всяком случае, ограничивались возможности возникновения конфликтов между лицами, принадлежавшими к различным верам. Думается, в период складывания многонационального государства и привлечения на службу великому князю мусульманских военных соединений данный вопрос был актуальным.

Условие шертной грамоты Абдул-Латифа относительно сохранения церквей не представляет, казалось бы, из себя ничего принципиально нового. Уже в ярлыках ордынских ханов русскому духовенству декларировалась неприкосновенность как самих храмов, так и их имущества. Однако кара за нарушение этих правил в начале XVI в. была значительно более суровой, нежели в XIII—XV вв., и исполнение ее возлагалась на самих русских.

Абдул-Латиф гарантировал неприкосновенность послам великого князя, будь то в Орду или к «царю», а также гостям, путешествующим «торгом» («гостям бесерменам»), равно как и послам ордынским «царей» и «царевичей», обещая всех «тех не имати, ни грабити, отпущати доброволно» (10). Эта статья также восходит к присяжным грамотам Городецких царевичей. Правительство Василия III вынуждено было давать от имени великого князя опасные грамоты на проезд по земле городецких казаков. Такую грамоту в 1508 г. получили ногайские послы и купцы⁶³.

Правило невозбранного прохода по этим территориям распространялось на «русина», который «побежит... из орды из которые ни буди, а прибежит на наши казаки» (11). Охрана жизни русских пленников уже на территории Русского государства, равно как и предоставление свободы выходцам из орды, согласно судебнику 1497 г.⁶⁴, должны были стимулировать возвращение на родину беглецов из Крыма, Казани, попавших в плен в эти ханства. В случае встречи с казаками Абдул-Латифа вменялось «нашим казакам тех не имати, ни грабити, отпущати доброволно».

Элемент взаимности был и в присяжной роте Абдул-Латифа, однако не его и великого князя всей Руси, которому он давал «роту», взаимности, но первого и других царевичей, положение которых, вероятно, приближалось к положению самого Абдул-Латифа. Речь идет о Янае царевиче, который находился в Мещерском городке, и царевиче Шах-Авлияре из Сурожика. Надеясь на то, что эти царевичи не будут «никакова лиха... мыслити, ...чинити» как самому Абдул-Латифу, так и его уланам и казакам, Абдул-Латиф обещал делать то же самое по отношению к ним. Второй пункт взаимных обязательств крымских и ордынских выходцев касался «приема» людей («уланов, и князей, и казаков»), которые «отстанут и пойдут в Орду, или в Казань, или инуда, а захотят» к Абдул-Латифу или к царевичам. Однако никто из последних, ни Янай в Мещерском городке, ни Ших-Авлияр в Сурожике, не должен был принимать подобных людей (12). Регулировались и отношения между людьми великого князя и людьми царевича во время совместных выступлений (13). Эту статью, в силу ее нечеткой формулировки, можно истолковать и иначе, как об отношениях «промеж наших (Абдул-Латифа. — А.Х.) уланов и князей и казаков». В этой сфере «не быти лиху никоторому нигде».

Из присяжной Абдул-Латифа неясно, кем и каким образом должны были разрешаться конфликты между людьми царевича. Подобный пункт был включен, однако, в докончание одоевских князей с Казимиром: в случае конфликта между самими князьями, целовавшими крест литовскому князю, разрешать его должен был Казимир. Как всегда, отличие между присяжной ротой и докончанием заключалось в том, что в сферу присяжной крымца вовлекались его уланы, князья и казаки. В одоевско-литовском докончании субъектами выступали лишь сами князья (без их окружения).

Одна из последних статей (14-я) регулировала отношения между подданными царя и князя. Каждая из сторон обязалась не принимать подданных другой, правда, для Ивана III было сделано исключение — «опричь Ширинова роду, и Баарынова, и Аргинова, и Кипчакова», т. е. практически всех крымцев, кроме Мангитов. Таким образом, ст. 14 угрожала Абдул-Латифу возможностью потери всех его подданных.

Итак, присяжная рота, всесторонне продуманная, призвана была искоренять пережитки прошлого в русско-крымских отношениях внутри Руси. Памятуя о старой традиции завоевателей, осуществлявших в течение десятилетий беззаконие над бесправными жителями этой земли, Василий III стремился ее искоренить, пытался регулировать национальные и социальные отношения внутри страны на основе равноправия и уважения интересов коренного населения. Присяжная рота, возможно, не представляла новый тип документа в русско-крымских отношениях. Не исключено, что и положение предшествующих выходцев из Орды, крымской или какой-нибудь иной, регулировалось подобными же документами. На это указывает сходство ряда формул присяжной роты с докончальными грамотами, причем такими ранними, как грамоты середины XV в. Однако в этом документе не имеется статей относительно юридического статуса земельных владений Абдул-Латифа. Даже передавая в качестве его «места» Юрьев, Василий III не счел нужным определить ни виды доходов, подлежащих сбору с Юрьева, ни финансовые обязательства Абдул-Латифа по отношению к великому князю.

В присяжной роте Абдул-Латифа полностью отсутствуют вопросы суда и судопроизводства, занимающие обычно важное место в докончаниях. Так, одоевско-литовское докончание определяет порядок решения конфликтов между одоевскими и литовскими князьями, между Одоевскими и московским, переяславским и Пронскими великими князьями, наконец, между самими одоевскими князьями. Во всех трех случаях в роли высшего судьи должен был выступить король польский и великий князь литовский Казимир. По аналогии с этим докончанием, можно думать, что право высшего суда по конфликтам, все виды которых были перечислены выше, принадлежало Василию III. Для определения прерогатив Абдул-Латифа в области внутреннего управления ему был дан «судебник»⁶⁵, к сожалению, не дошедший до нашего времени. Таким образом, на Руси регламентировались почти все стороны деятельности и жизни выходцев из Крымского и других ханств и орд. Целью регламентации было сохранение в неприкосновенности основ внутреннего развития страны, сокращение до минимума вмешательства крымских и ордынских выходцев в ее внутреннюю жизнь, гарантия неприкосновенности имущества коренного населения.

Оформление правового положения крымских и ордынских выходцев на Руси с помощью двусторонних обязательств резко отличает Русь от Великого княжества Литовского, в котором к изучаемому времени также находилось довольно большое количество выходцев из улуса Джучи. Переселение их в это государство началось в конце XIV в. Тогда в Литве осел Мансур Кият Мамаевич (после 1380 г.), Лекса Мансур, в котором видят предка князей Глинских⁶⁶. После разгрома Тохтамыша на Ворскле в 1399 г. половина его войска добровольно осталась в Литовском княжестве. Все выходцы из орд получали земли и их положение приближалось к боярскому: они должны были нести военную службу.

При внешнем сходстве обязанностей выезжих в Литовское княжество знатных ордынских выходцев с аналогичными обязанностями ордынцев и крымцев в Московском княжестве и в княжестве всея Руси несомненны и отличия. Положение первых регламентировалось исключительно привилеями великих князей литовских, начиная с привилея Витовта, подлинность которого, впрочем, оспаривается⁶⁷. В конце XV — начале XVI вв. переселенцы — добровольные и недобровольные — из Крымского ханства при переезде в Великое княжество Литовское должны были иметь поручителей⁶⁸. Так, после сокрушительного разгрома крымского воинства под Клецком 5 августа 1506 г. пленные были поселены в радзивилловских землях и в Минске. В 1508 г. на службу в Литовское княжество перешел ширин Мелеш-паша, которому удалось выкупиться при поручительстве Тулуш-улан и Урус-улан Ассанчуковичей. Позднее, в 1520 г. Мелеш-паша получил с. Ледзинки в Новогрудском повете⁶⁹. Сходной была и судьба Ямгурчея⁷⁰.

Все, даже царевичи, в Великом княжестве Литовском (в отличие от Руси) в конце XV — начале XVI вв. теряли свои титулы. Лишь в середине XV в. они временно сохраняли их⁷¹. Часть ордынских и крымских царевичей и князей становились основателями знатных, в том числе и княжеских родов в Литовском княжестве.

«Односторонняя» регламентация положения знатных ордынских и крымских выходцев в Великом княжестве Литовском свидетельствует о качественно ином правовом положении всех категорий этих новых жителей Литовского княжества: они рассматривались как объект права, а не его субъект, как в Московском княжестве или княжестве всея Руси, долго не решавшимся на перевод царей в разряд «объекта» права. В этом, видимо, сказывались еще не вполне преодоленные пережитки ига.

Примечания

1. Сб. РИО. Т. 41. СПб., 1884, № 5. С. 22. 16.IV.1480. В этой же инструкции послу в Крым И.И. 3венцу употреблены термины «крепость», «крепостная» грамота.

2. Сб. РИО. Т. 41, № 3. С. 14. До 5.IX.1477.

3. Там же, № 4. С. 15. До IV.1479.

4. Там же, № 5. С. 22. До 16.IV.1480.

5. Там же, № 9. 28. До 26.IV.1481.

6. Там же. № 27. С. 100. Х.1490.

7. Там же.

8. Усманов М.А. Термин «ярлык» и вопросы классификации официальных актов ханств Джучиева улуса // Актовое источниковедение. М., 1979. С. 223—226; Он же. Жалованные грамоты Джучиева улуса. Казань, 1982. С. 186—196.

9. Грамота Менгли-Гирею переведена с его «списка». Там же. С. 22. С просьбой о предоставлении убежища обращался к Ивану III и Довлетек: «Писал еси ко мне грамоту свою о том: каково дело състанется, и тобе бы ко мне приехати» (Там же, № 6. С. 28). Неоднократно настаивал на этом и Джанибек, когда был «казаком» (по-видимому, так посольские деятели характеризовали его статус до борьбы за крымскую «юрту») (Там же, № 4. С. 16). Г. Штекль, кажется, заблуждался, приписывая во всех подобных случаях инициативу Москве (Stökl G. Op. cit. S. 78. Anm. 60). Он полагал, что формуляры подобных приглашений составлялись в Москве.

10. О значении термина «дело» как «всего, что свершилось» см.: Даль В.И. Т. I. М., 1955. С. 511.

11. О термине «пригода» см.: ЛМ. Книга записей 5, № 4. С. 56. 27.VII.1492.

12. Nitsche P. Die Entstehung des Russischen Staates // Handbuch der Geschichte Russlands. Wiesbaden, 1980. Bd. I. S. 669; lid. Grossfürst und Thronfolge. Die Nachfolgepolitik der Moskauer Herrscher bis zum Ende des Riurikidenhauses. Köln—Wien, 1972. S. 334—338.

13. Формулировка — «слышали» намекает на то, что в данном случае непосредственного обращения царевичей к великому князю не было.

14. ЛМ. Книга записей 5, № 4. С. 56. 27.VI.1492.

15. Тот же термин в переводе середины XIV в. (возможно до 1379 г.) указного ярлыка ханши Тайдулы 25 сентября 1347 г.: «А вы, русский князи, Семеном почен» (ПРП. Вып. III. С. 467; Русский феодальный архив XIV — первой трети XVI века. [Ч. III]. М., 1987. С. 587.

16. О термине «опочивать» — спать, покоиться, отдыхать лежа и др. см.: Даль В.И. Т. II. С. 683.

17. ЛМ. Книга записей 5, № 4. С. 56. 27.VI.1492.

18. Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы XIV—XV веков. Ч. I. М.—Л., 1948. С. 222—223; Зимин А.А. Россия на рубеже XV—XVI столетий. М., 1982. С. 64.

19. Словарь русского языка XI—XVII вв. Вып. 6. М., 1979. С. 326—327.

20. Даль В.И. Указ. соч. Т. II. С. 61.

21. Сб. РИО. Т. 41, № 22. С. 78.

22. Сб. РИО. Т. 41, № 4. С. 15. До 30.IV.1479.

23. ПРП. Вып. III. С. 468; РФА. [Вып. 3]. С. 590.

24. ЛМ. Книга записей 5, № 4. С. 56.

25. Свободу передвижения приезжих крымцев подчеркивал и великий князь литовский Александр — предки и родственники Менгли-Гирея «как доброволно приездживали, так добровольно отъезживали» (Там же).

26. Такая же разница в положении крымцев была и в ВКЛ. По словам Александра, Уздемиру и Девлету «хлеба и соли и жалованья... не бороним» (Там же).

27. В издании: «и на коне учиню». О правильном чтении этого фрагмента текста см.: Бережков М.Н. Древнейшая книга крымских посольских дел (1474—1505 гг.) // ИТУАК. № 21. 1894. С. 30.

28. Срезневский И.И. Т. II. Стб. 922.

29. Черепнин Л.В. Из наблюдений над лексикой древнерусских актов (к вопросу о термине ПРАВДА) // Вопросы исторической лексикологии и лексикографии восточнославянских языков. М., 1974. С. 211—218. В ВКЛ применительно к литовско-крымским отношениям термин «правда» означал «договор»: «ты бы, — писал Александр Менгли-Гирею, — перед... нашим послом нам утвердился и правду свою дал. И мы тобе хочем утвердится и правду дати».

30. Обряд крестоцелования наиболее подробно описан С. Герберштейном. Герберштейн С. Записки о Московии М., 1988. С. 216—218.

31. ЛМ. Книга записей 5, № 4. С. 56.

32. Книга посольская Великого княжества Литовского. 1506. С. 29.

33. ПРП. Вып. III. С. 467; РФА. (Вып. III). С. 589.

34. Приезжие из ВКЛ сами должны были давать обязательство не отъезжать из Русского государства.

35. Сб. РИО. Т. 95, № 33, 35, 38. С. 600, 628, 705. XII.1518, III.1519, VI.1521.

36. Государственный архив России XVI столетия. Опыт реконструкции / Подг. текста и комм. А.А. Зимина. М., 1978. Вып. I. С. 39, 52, 61.

37. Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о касимовских царях и царевичах // Труды Восточного отд. Русского археологического общества. Ч. 9. СПб., 1863. С. 207—209, 280, 281; Stökl G. Op. cit. S. 96; Ср.: Seaton A. The Horseman of the Steppes: The Store of the Cossacks. London, 1985.

38. ДДГ. № 60. С. 192—193. 21 апреля 1459 г.; Сб. РИО. Т. 95, № 2. С. 49—51. 29.XII.1508. Ср.: СГДД. Т. II. С. ЗО.

39. ДДГ. № 60. С. 192.

40. ЛМ. Книга записей 5, № 102. С. 119. 27.VII.1492.

41. Срезневский И.И. Т. III. Стб. 176—177.

42. ДДГ. № 42, 44, 53, 55, 59, 63—65. С. 123, 127, 160, 165, 187, 203, 208, 212.

43. Там же, № 45, 48, 51, 56, 58. С. 129, 146—147, 150—151, 168, 169, 179—180.

44. Сб. РИО. Т. 95, № 2. С. 51.

45. Крам М.М. Меж Русью и Литвой. Западнорусские земли в системе русско-литовских отношений конца XV — первой трети XVI в. М., 1995. С. 39.

46. Послания Ивана Грозного. М.—Л., 1951. С. 44.

47. Срезневский И.И. Т. II. Стб. 1151—1152.

48. Кром М.М. Указ. соч. С. 39.

49. АЗР. Т. III. № 193. С. 343. 20.IX.1501; Довнар-Запольский М.В. Литовские упоминки татарским ордам // ИТУАК. № 28. 1898. С. 16.

50. ПСРЛ. Т. XI. М., 1965. С. 215.

51. Сб. РИО. Т. 95, № 2. С. 50.

52. ДДГ. № 76. С. 284, 285.

53. Трепавлов В.В. Россия и кочевые степи: проблемы восточных заимствований в российской государственности // Восток. 1994. С. 55.

54. ПРП. Вып. III. № 3. С. 467. РФ А. (Вып. III). С. 588.

55. ПРП. Вып. III. № 3. С. 468; РФА. [Вып. III]. С. 590.

56. ПРП. Вып. III. С. 467; РФА. [Вып. III]. С. 586, 590, 591.

57. Определение И.А. Голубцова, см.: АСЭИ. Т. I. С. 747.

58. См. по указателю «корм», «коня кормить» в АСЭИ. Т. I—III.

59. РК. с. 19.

60. Не только в пределах Руси, но и в других покоренных землях храмы и монастыри освобождались от всех налогов, представителям администрации запрещалось растаскивать церковное имущество (Григорьев А.П. Монгольская дипломатика. С. 87).

61. ПРП. Вып. III. С. 466, 467.

62. Зимин А.А. Крупная феодальная вотчина и социально-политическая борьба в России (конец XV—XVI вв.). М., 1977. С. 56—74.

63. Сб. РИО. Т. 95. С. 17; Рогожин Н.М. Посольские книги конца XV — начала XVII вв. М., 1994. С. 76—77.

64. Ст. 27 Судебника 1497 г. гласила: «А холопа полонит рать татарскаа, а выбежит вон ис полону, и он слободен...» (Судебники XV—XVI вв. М.—Л., 1954. С. 27).

65. ГАР. Вып. I. С. 61.

66. Tyszkiewcz J. Tatarzy na Litwie i w Polsce. Studia z dziejów XIII—XVIII w. Warszawa, 1989. S. 147.

67. Kosman M. Documenty wielkiego księża Witolda // T. XIV. Warszawa, 960. S. 151. Ср.: Sobczak J. Położenie prawne ludności tatarskiej w Wielkiem księstwie Litewskim. Warszawa— Poznan, 1984. S. 26—26.

68. Tyszkiewicz J. Op. cit. S. 162; Sobczak J. Op. cit. S. 162.

69. Там же. С. 168, 198, 200, 259; Kruczyński L. Tatarzy polsci a wschód muzułmański // Rocznik tatarski. T. 2. Wilno, 1935. S. II, 17—19.

70. Kruczyński L. Op. cit. S. 10.

71. Kuczyński S. Jaholdai i Jaholdajewicze lenni książęta tatarscy Litwy // Studia z dziejów Europy Wschodnej. Warszawa, 1965. S. 221—226.