Маяковский в гостях у Чехова

«Сильный, веселый художник слова», — так сказал о Чехове молодой Маяковский в статье, написанной к 10-летию памяти писателя. Статья под названием «Два Чехова» была опубликована в 1914 году в журнале «Новая жизнь». Поэт оттолкнулся от расхожих эпитетов, которыми награждали Чехова в тогдашней читательской и профессионально-литераторской среде: «певец сумерек», «защитник униженных и оскорбленных», «обличитель-сатирик» и т. д. «На Чехова надели чепчик и сделали нянькой, кормилицей всех этих забитых фирсов, человеков в футляре, ноющих: "в Москву-у-у"». Маяковский определил суть Чехова в словах: «...один из династии "Королей Слова"». И расшифровал эту мысль гениально просто: «У Чехова как целый рассказ можно читать каждую строчку».

В запале против критиков, исказивших истинный облик Чехова, он утверждал: «Все произведения Чехова — решение только словесных задач. В способе выражения мысли — пробивается крик будущего: Экономия!» Итак, главное, что увидел Маяковский в Чехове-писателе — это новые словесные формы. «...Новые формы выражения мысли, этот-то верный подход к настоящим задачам искусства дают право говорить о Чехове как о мастере слова», — таков вердикт Маяковского. Поразительно, но и Лев Толстой примерно так же оценил новаторскую роль Чехова в искусстве: как и Пушкин, Чехов двинул далеко вперед форму. Позднее у Маяковского кое-где мелькало ироническое отношение к чеховским «дядям ваням и тетям маням», но пиетет к «Королю Слова» сохранился до последних дней.

Известно, что Владимир Владимирович Маяковский любил бывать в Крыму, где прошли последние годы Чехова. С достопримечательностями полуострова он познакомился в конце 1913 году, когда вместе с футуристами И. Северянином и Д. Бурлюком поехал в Крым знакомить публику с новым искусством. В годы Гражданской войны крымская тематика была постоянной «злобой дня» для Маяковского — сотрудника «Окон РОСТА». После революции его частые поездки на Крымский полуостров носили, как правило, деловой характер: писал в Крыму новые стихи и поэмы, сценарии фильмов. Кстати, первый фильм об Артеке «Трое» был снят в 1928 году по сценарию Маяковского. Написал даже совместно с режиссером Н. Смоличем к 10-летию Октября либретто оперы «Двадцать пятое». Оперу поставили в Ленинграде в юбилейные дни.

Отдыхать он не умел. «Утром заседал в правлении местных литераторов, в обед выступал с докладом о жизни пролетариата в Америке, а вечером читал стихи перед рабочими порта или же местной фабрики», — так описываются крымские «досуги» Маяковского в современной краеведческой книжке. В автобиографии «Я — сам» писал: «Продолжаю прерванную традицию трубадуров и менестрелей. Езжу по городам и читаю». О том, чтобы по-настоящему отдохнуть на морском побережье, не было и речи: поэт был нарасхват. Такой распорядок дня был для Маяковского привычным. И так продолжалось ежегодно с 1924 по 1929 год — за исключением одного лета.

Как правило, каждый приезд поэта сопровождался публичными чтениями стихов, во время которых частенько разгорались словесные баталии. О пикировке Маяковского с публикой подробно писал П.И. Лавут, который организовывал гастроли Маяковского по всему Советскому Союзу. Он сосчитал записки, которые Маяковскому подавали на концертах. Только за последние четыре года он собрал около 20 000 записок. Незадолго до смерти Владимир Владимирович говорил о будущей книге, которую хотел бы назвать «Универсальный ответ записочникам». Замысел остался неосуществленным.

«— Товарищ Маяковский, поучитесь у Пушкина!

— Услуга за услугу: вы будете учиться у меня, а я — у Пушкина.

— Почему рабочие вас не понимают?

— Напрасно вы такого мнения о рабочих.

— Вот я лично — не понимаю.

— Это ваша беда.

— Ваша поэзия не поднимается выше частушек!

— У меня есть частушка, с которой красногвардейцы шли на штурм Зимнего:

"Ешь ананасы, рябчиков жуй —
День твой приходит последний, буржуй!"

— Почему вы так себя хвалите?

— Я говорю о себе как производстве. Я продвигаю продукцию своего завода».

Мысль о поэзии как производстве стихотворной продукции, как видно, нравилась самому Маяковскому, и он при любом случае подчеркивал «рабочую» суть писательства. В Евпатории в одном санатории плохо организовали его выступление. Поэту пришлось в темноте подниматься на сцену, самому отыскивать рубильник, включать свет, раздвигать занавес:

— Как видите, перед вами поэт, рабочий сцены и монтер!

Впрочем, ничего удивительного в этом нет: и саму всесоюзную здравницу поэт воспринимал как «огромную крымскую кузницу», комбинат по производству здоровья для трудящихся масс (стихотворение «Крым»).

Прослеживая пути крымских гастролей Маяковского, с особенным интересом ожидаешь: а когда же поэт направит свои стопы к чеховским пенатам? Но нет... И это покажется особенно странным на фоне современного восприятия истории культуры. На тему «Маяковский и Чехов» написана диссертация... В московском музее Чехова демонстрируют выставку о поэте революции... Вспомним и Мейерхольда, который ставил новаторские спектакли по пьесам Чехова, а потом — модернистские постановки по Маяковскому...

В Гурзуфе поэт бывал практически ежегодно — приморский поселок ему нравился. По словам импресарио поэта Павла Ильича Лавута, поэт был восторге от роскошного парка, украшенного скульптурами, нравился уютный клуб посреди парка и, конечно, дом Ришелье:

— Сюда входил сам Пушкин, — сказал Маяковский, подходя к парадной двери...

Последний приезд в Гурзуф приходится на 1929 год, когда Маяковский готовился отметить 25-летие своей литературной работы. Написал здесь стихотворение «Канцелярские привычки» — о манере туристов расписывать автографами скалы, заборы, стены домов. Привычка эта процветала и во времена Пушкина, и Чехова, и Маяковского, да и сегодня тоже жива.

Именно тогда посетил Маяковский и гурзуфскую дачку Чехова, где в 1900 году Антон Павлович начинал работу над пьесой «Три сестры».

После смерти Чехова владелицей дачки стала жена писателя, знаменитая актриса Московского Художественного театра Ольга Книппер. Гостями этого скромного домика на берегу бухты были актеры Художественного театра, известный пианист Святослав Рихтер. Гостили на даче родственники Чеховых и Книпперов.

О посещении Маяковским чеховской дачки в Гурзуфе написал воспоминания житель Москвы, которому довелось много раз отдыхать в гурзуфском домике Чехова, Сергей Михайлович Чехов (1901—1973) — художник-график, сын младшего брата А.П. Чехова Михаила. Сергей Михайлович был учеником академика Д.Н. Кардовского, который иллюстрировал чеховскую «Каштанку» в известном подарочном суворинском издании. Работал старшим преподавателем постановочного факультета Школы-студии МХАТ. По его сценографии были оформлены несколько спектаклей Художественного театра. Его работы экспонировались на 50 выставках, хранятся в 28 музеях России, в том числе и Ялте. Автор оформления и иллюстраций к многочисленным изданиям серии графических листов «По чеховским местам», альбомов «По чеховским местам Подмосковья» (1959), «Мелихово» (1962, 1973), «Дом-музей А.П. Чехова в Ялте» (издавался несколько раз). По семейной традиции писал статьи и биографические очерки. Издал книгу «О семье Чеховых» (1970). По чертежам и схемам Сергея Михайловича были восстановлены усадьба и дом А.П. Чехова в Мелихове. Он же передал в фонды музея-заповедника многочисленные чеховские реликвии, хранившиеся в его семье. Похоронен на кладбище при мелиховской церкви. В конце 1980-х годов ксерокопию рукописного текста воспоминаний (пять страниц) мне передала мне вдова художника Валентина Яковлевна Чехова.

Моя встреча с В.В. Маяковским. Воспоминания С.М. Чехова

Летом 1929 года моя жена Валентина Яковлевна и я отдыхали в Гурзуфе, в домике А.П. Чехова, которым тогда владела О.Л. Книппер-Чехова. В том же домике проводили лето композитор Лев Константинович Книппер и его жена архитектор Любовь Сергеевна Залесская.

Гурзуф тогда считался модным курортом, и в нем можно было встретить многих своих знакомых. В это лето там были режиссер Н.А. Горчаков с актрисой А.О. Степановой, актеры Пыжова и Ключарев, театровед Павел Марков, художница Фомина и другие. Все они заходили к нам в чеховский домик. Владелица его Ольга Леонардовна отсутствовала. Я не помню, то ли она еще не приехала, то ли куда-то уехала.

Однажды, в послеобеденный час, когда солнце уже не пекло, и в воздухе стояла тихая дымка, когда не ложились уже темные тени, и не сверкали до боли в глазах побеленные постройки, заскрипела синяя калитка, и к нам зашли двое знакомых: литератор Николай Эрдман и его супруга, миниатюрная, очень миловидная балерина.

Пока сказали несколько обычных фраз и размещались на открытой террасе вокруг круглого стола, калитка вновь скрипнула, и мы увидели крупного человека с выразительным лицом, стриженного под машинку, шедшего несколько тяжелой поступью. Это был Владимир Владимирович Маяковский.

Познакомившись и поздоровавшись со всеми нами и кивнув головою супругам Эрдманам, Маяковский подсел к круглому столу. Он сказал, что хотел поклониться домику Антона Павловича и одновременно нанести визит Ольге Леонардовне.

Сразу же завязалась оживленная беседа. Говорили обо всем и ни о чем. Маяковский то садился на стул, то вставал и прогуливался. Казалось, он чем-то был взволнован или озадачен. И я, конечно, эту взволнованность никак не мог отнести насчет публичного выступления Маяковского, которое должно было состояться в этот вечер с эстрады в парке. Может быть, такая подвижность была просто свойством его характера.

Кто-то предложил перейти с террасы на мысочек. Тут все разместились на скамейках, ступеньках и шезлонгах, причем миниатюрная балерина будто вспорхнула и уселась на коленях Маяковского. Затем она встала, встал и он.

Заговорили о курении. Маяковский громко заявил, что он бросает курить и вытащил при этом из кармана неначатую пачку папирос, чтобы закурить.

Тут моя жена Валентина Яковлевна стала подзадоривать Маяковского:

— А ну-ка, докажите, что вы бросаете курить. Ведь, вы вот-вот возьмете в рот папиросу и закурите.

Маяковский посмотрел на Валентину Яковлевну, потом на пачку папирос и со всего размаха швырнул папиросы в море.

Я не знаю, что было потом. Доказал ли Маяковский себе и другим, что у него хватило воли не возвращаться больше к курению, и сыграла ли моя жена в этом вопросе решающую роль.

Общий «светский» разговор продолжался. И вдруг после одной из коротеньких фраз Маяковский вдруг встал, как-то выпрямился и, отчеканивая каждое слово, произнес четверостишие:

Над Парижем стоит грохот (звон) и стон,
      Мчится стадо бизоново.
Впереди с хвостом бежит бизон,
      Позади бизон без оного.

Это было красиво, изящно, выразительно, талантливо. Я воспринял этот стих как экспромт, как новацию, как беседу с музой, так щедро одарившей этого сильного человека.

Я не помню, вернее, не знаю, вошел ли этот стих в какое-либо собрание сочинений Маяковского. Думаю, что он вполне достоин этого.

Поболтав еще немного, спустились с мыска по каменным ступенькам на пляж. День был тихий, но море казалось беспокойным. Волны с гребешками набегали на маленький галечный пляж, приютившийся между скал и больших камней. В метре от края гальки из воды выступал камень с гребнем, похожий на спину коровы или какого-то другого животного. Маяковский предложил такую игру: в промежутки между двумя волнами, когда вода понижается, уходит в гальку, успеть положить на гребень «коровы» камушек и отскочить обратно на незаливаемую гальку. Предложив игру, Маяковский первым взялся проделать предлагаемое им. С необыкновенной ловкостью и быстротой он шагнул к «корове», пока вода ушла в гальку, положил камушек на гребень и успел отскочить на пляж, даже не замочив обувь. Меня это увлекло, и я попробовал проделать то же самое. Результат был плачевный. Я оказался в воде обеими ногами. Та же участь постигла и Эрдмана (кажется, он был третьим соревнующимся).

И я подумал: «Человек, талантливый в литературе, талантлив и в других областях».

Затем мы расстались, чтобы вечером встретиться в парке. Когда сгустилась темнота, мы отправились в путь. Подойдя к площадке, где стояла эстрада-ротонда и ряды садовых скамеек, мы увидели, что места почти все были заняты, следовательно, билеты почти все проданы. То был успех. В те времена, когда еще господствовали нормы НЭПа, подобный платный вечер был частным мероприятием, а Маяковский на вечере в Гурзуфе, видимо, не погорел. Говорили, что на выступления Маяковского публика ходила ради озорства и любви к скандалам. Говорили, что Маяковскому палец в рот не клади, за словом он в карман не полезет, и вот эта-то перепалка между ним и отдельными слушателями из других лагерей и влекла людей к эстраде, к театральному занавесу, когда из-за него выходил крупный, оригинальный поэт Маяковский.

В назначенное время с левой стороны поднялся на эстраду автор. Он был весь в белом, и я обратил внимание на огромные его ноги, обутые в белые теннисные туфли. Раздались аплодисменты, и с ними свистки. Свистели первые ряды и самые дальние скамьи. Когда шум затих, Маяковский сказал несколько слов о себе и об этом чтении. Назвал, что будет читать. И опять, как будто что-то взорвалось. Одни выкрикивают названия стихотворений, которые они хотели бы услышать, другие вспоминали какие-то другие чтения, а один из присутствующих поднялся и спросил Маяковского, сколько он зарабатывает денег в год. Дело в том, что тогда ходили слухи, что Маяковский получает баснословные гонорары за издание его произведений, за постановки пьес и за чтения, подобные сегодняшнему.

На все заданные вопросы Маяковский ответил спокойно и выдержанно, а тому из присутствующих, который интересовался его доходами, он сказал:

— Мои гонорары лучше всех подсчитаны фининспектором, и я прошу мне этот вопрос больше не задавать.

Опять взрыв. Кричали, что попало:

— Не хотите сказать, потому что это миллионы!

— Мы гнем спину у станка и получаем рубли, а вы строчку написали, вам сразу — тыща!

— Небось, от фининспектора утаиваете больше половины!

И так далее.

К подобным репликам располагала тогдашняя НЭП-овская система налогообложения кустарей и лиц «свободных профессий», то есть работников литературы и искусств, врачей, практикующих на дому, лиц духовного звания и вообще всех тех, кто не состоял на штатной службе. Эти работники должны были один раз в год подавать в райфо декларацию о своих заработках за предшествующий год, и фининспекторы облагали эти заработки, всегда произвольно увеличивая показанный в декларациях доход в несколько раз. В большинстве случаев приходилось обжаловать сумму налога и, конечно, доказывать, что ты не верблюд. Что же касается Маяковского, то я думаю, что его доходы были действительно велики и, естественно, вызывали зависть.

Когда буря утихла, Маяковский начал читать. Он читал легко, свободно, смело. Чувствовалось, что он — в своей обычной обстановке. Он выступал как публицист, агитатор, проповедник возвышенного и хулитель пороков. Особенно мне понравилось, как он прочел стихотворение «Товарищу Нетте — пароходу и человеку». Это трагическая повесть о том, как имя героя-дипкурьера, убитого в купе вагона, было присвоено пароходу, глубоко затронула меня.

Во время антракта мы пошли прогуляться в парк. Проходя мимо ротонды, издали увидели Маяковского. Он стоял, скрестив руки на груди, и мрачно смотрел куда-то вдаль. На лице его запечатлелась глубокая дума.

Прослушав второе отделение, мы пошли домой и больше уже с Маяковским не встречались, а через восемь месяцев в Москве мы услышали, что он застрелился, оставив стих о том, что его любовная лодка разбилась о быт.

С. Чехов. 8 января 1970 г.

Воспоминания о гурзуфской встрече с Маяковским Сергей Чехов писал через 40 лет после события, по случаю юбилейной даты. Срок солидный. Чувствуется, что автор не воспользовался случаем, чтобы по свежим следам занести в дневник впечатления от общения с поэтом. Потому разговорная часть так бледна и схематична. Автору запомнилась огромная фигура поэта, заполнившая маленький дворик дачи; должно быть, и голос его громыхал под низкими сводами веранды. Кажется, какой удобный случай, чтобы спросить Маяковского: а как вы относитесь к Чехову? Что читали? Какие вещи любите или не любите? Мог бы пригласить посетить Марию Павловну на Белой даче... Ничего этого, к сожалению, в воспоминаниях нет. Тем не менее сам факт прихода Маяковского «поклониться домику Чехова» показателен, как и то, что он побывал и в доме Ришелье, где в 1820 г. три недели прожил Пушкин..

Отдельный вопрос о стихах про «бизонов». Каким образом в воспоминаниях С. Чехова причудливо соединились бизоны и Париж, отчасти помогает понять отрывок из мемуаров «Заглянуть в прошлое» французской писательницы Эльзы Триоле (сестры Лилии Брик). Вероятно, в «светском разговоре» с Чеховыми и Эрдманами на даче Чехова упоминалась и парижская поездка Маяковского... За давностью лет все это смешалось в голове мемуариста.

«...Ранней весной 1927 года, — вспоминала Эльза Триоле, — в Париж приехал Маяковский. <...> Знаю, что в этот раз состоялся вечер Маяковского в кафе "Вольтер" против Люксембургского сада. Народу было полным-полно. Маяковский посередине, как в цирке: "Ну что же мне им прочесть, Элечка?" Читает, гремит, поражает...

Веселые, идем гурьбой по бульвару Монпарнас, отчего-то прямо по мостовой. Володя острит, проверяя на нас свое остроумие. <...> Шагаем все вместе под сочиненный Маяковским марш:

Идет по пустыне и грохот, и гром,
  бежало стадо бизоново.
Старший бизон бежал с хвостом,
  младший бежал без оного...

Марш был известен всем русским на Монпарнасе и подхватывался всеми, вплоть до Ильи Григорьевича Эренбурга на террасе "Ротонды", где шел "и грохот, и гром"...»

Нуждается в комментарии и эпизод с попыткой Маяковского «бросить курить». Вот что вспоминал П.И. Лавут: «...Мы ехали в открытой машине из Севастополя. Возникли Байдарские ворота, о которых так точно и выразительно писал Маяковский:

И вдруг вопьешься,
  любовью залив
    и душу,
      и тело,
        и рот.
  Так разом
    встают
    облака и залив
      в разрыве
        Байдарских ворот.
И сразу
  дорога
    нудней и нудней...

В том месте, где дорога пошла "нудней и нудней", Владимир Владимирович открыл железную коробку (в ней оставалось несколько папирос) и тут же закрыл ее:

— Бросаю курить! — крикнул он. И коробка летит в море. (Конечно, до моря далеко — оно только кажется рядом.) Именно после этого и родились строки:

Я
  сегодня
      дышу как слон,
походка
    моя
      легка,
и ночь
    пронеслась,
      как чудесный сон,
без единого
      кашля и плевка.
<...>
Граждане,
  вы
    утомились от жданья,
готовы
  корить и крыть.
Не волнуйтесь,
  сообщаю:
    граждане —
  я
сегодня —
  бросил курить.

Бросить курить, как известно, довольно сложно... Возможно, эффектный жест с швырянием пачки папирос у Маяковского был, что называется, в "репертуаре"». Тем более, что поэт пребывал в веселом, игривом настроении — не случайно же он придумал игру с волнами и камнями в бухте!

Для поэта общение с публикой на концертах было своего рода интеллектуальной игрой, поводом блеснуть острым словцом. Но кто-то воспринимал это иначе. Л. Коротаева в статье «Маяковский и Крым» (1940) так клеймила оппонентов поэта: «В борьбе против поэта троцкистско-бухаринские мерзавцы, орудовавшие в литературе, прибегали к наглым, диверсионным выпадкам <...> Вражеские подпевалы и последыши делали вылазки и на выступлениях Маяковского в Крыму. Разномастные негодяи, всяческие политические проходимцы являлись на вечера поэта, устраивали скандалы, подавали с мест подлые реплики издевательского характера, посылали хулиганские записки...»

Что касается взаимоотношений поэта и финансовых органов, то на сей счет есть интересная запись в воспоминаниях П.И. Лавута: «В Ялте я показал Владимиру Владимировичу выписку из протокола заседания СНК Крыма. Это было в 1927 г. Он обрадовался:

— До чего приятно! Специально слушают в Совнаркоме! О чем? Об освобождении лекций Владимира Маяковского от налогов! Постановили... Что постановили? Принимая во внимание агитационно-пропагандистское значение <...> освободить! Дайте еще раз посмотреть! Поймите — это сильно. Значит, я нужный поэт!»

Летом 1929 года в домике проживали Лев Книппер с женой. Композитор Лев Константинович Книппер, автор знаменитой песни «Полюшко-поле», племянник Ольги Леонардовны, владел небольшой дачкой по соседству на берегу Чеховской бухты в Гурзуфе. В настоящее время постройка разрушена.

В тексте С. Чехова упоминается драматург Эрдман. Николай Робертович Эрдман — известный советский писатель, автор популярной пьесы «Мандат» и печально знаменитой пьесы «Самоубийца», которая в 1930-х годах была запрещена к постановке, а автор сослан в Сибирь. В молодые годы Эрдман писал стихи и был увлечен поэзией Маяковского. Как-то получилось, что в воспоминаниях Сергея Чехова в Гурзуфе одновременно оказалась и Ангелина Степанова, красивейшая и талантливейшая актриса МХАТа. Известно, что между Эрдманом и Степановой разгорелась страстная любовь. Когда Эрдмана репрессировали, Степанова, по некоторым сведениям, презрела страхи, кривотолки и поехала в Сибирь навестить любимого человека.

Воспоминания С.М. Чехова, при всей их незатейливости и простоте, имеют значение важного документа, характеризующего отношение великого пролетарского поэта к наследию прошлого. Как видим, Чехов занимал в художественном мире Маяковского немаловажное место. Теперь ясно, что нашлось место Чехову и в биографии поэта...