Константин Паустовский и другие

— Приедете в Ялту, непременно обратитесь к Маргарите Васильевне Гулиде, — напутствовала меня И.А. Родимцева, начальник Управления музеев Министерства культуры СССР.

Гулида — вдова бывшего заместителя директора Дома-музея А.П. Чехова в Ялте по научной работе С.Г. Брагина, которого я не застал: он умер от рака в начале 1970-х годов. Сама же Маргарита Васильевна оказалась на редкость интересным человеком, общение с которым приносило просто физическую радость. Мы сдружились, я вошел в круг ее постоянных друзей, которые ежегодно в апреле собирались в ее двухкомнатной квартирке возле «Спартака» отпраздновать ее день рождения. Два десятка лет я был неизменным тамадой на этих застольях. Так продолжалось до 2004 года, когда всеми любимой «нашей Маргариты Васильевны» не стало.

М.В. Гулида являлась одним из организаторов развития современной фтизиатрии на Южном берегу Крыма. Если перевести эту фразу на русский, то это означает, что Маргарита Васильевна посвятила жизнь тому же, что и Антон Чехов: борьбе с туберкулезом. Сама она, кстати, пережила драматические годы тяжелого легочного недомогания. По ее рассказам, узнала она о туберкулезе в студенческие годы на медосмотре перед лыжными соревнованиями. «Я вышла ночью во двор, легла на снег и широко открытыми глазами смотрела на звездное небо. Сколько мне еще осталось жить?»

Я помогал Гулиде в ее литературных увлечениях: она часто выступала со статьями в городской газете, опубликовала пару брошюр, в том числе с историями из жизни музея, записанными в свое время Сергеем Георгиевичем Брагиным. Его научная судьба оказалась несчастливой: он писал диссертацию о Чехове-редакторе, что было близко ему как выпускнику полиграфического института, но тему сменили, и новая — о водевилях Чехова — оказалась чуждой его суховатой натуре. Руководителя я хорошо знал — это милейший и добрый насмешник Владислав Антонович Ковалев, профессор МГУ. Диссертация осталась незавершенной.

Брагин работал в музее в годы, когда на капитанском мостике еще пребывала Мария Павловна. Он опубликовал сборник воспоминаний о ней, довольно известный в научных кругах: «Хозяйка Чеховского дома». Остались после него и «амбарные книги» записей, из которых Маргарита Васильевна делала выборку для сборника воспоминаний о Константине Паустовском. Незадолго до смерти в 2004 году М.В. Гулида передала мне книгу с записями Брагина 1966—1968 годах, и я обнаружил массу деталей, мимо которых прошла Маргарита Васильевна. Судя по всему, Брагин целенаправленно собирал материал для книги об отражении чеховского начала в жизни и творчестве видных деятелей русской культуры. В списке стояли фамилии людей, которые прикипели душой к Белой даче, ощущали живое присутствие Чехова в современной жизни — Маршак, Паустовский, Козловский, Залыгин. Были тут записи разговоров и наблюдения о М. Чеховой, О. Книппер-Чеховой, Е. Пешковой. Очень жаль, что смерть помешала осуществлению этого замысла. Так что моя задача — в какой-то мере восполнить пробел, донести до почитателей Чехова тот душевный отклик, который вызывала Белая дача Чехова в душах замечательных художников слова.

К примеру, небезынтересно, особенно для крымчан, что К.Г. Паустовский, в последние годы сильно страдавший от астмы, собирался построить в Ялте деревянный финский домик и жить у моря постоянно. Правда, присмотренный участок, к которому надо было подниматься высоко на гору мимо нынешнего городского суда, был мизерным и неприглядным. Но Паустовского, должно быть, вдохновлял пример Антона Павловича, который тоже выбрал далеко не лучшее место. Кроме того, нужны были большие хлопоты для получения разрешения властей. Заявку на участок для Паустовского составил С.Г. Брагин прямо в Чеховском доме, ее доброжелательно рассмотрел председатель исполкома И.А. Король.

У Паустовского особенно трогательным было отношение к Чехову. На встрече в музее он признался, что у него иногда бывают моменты, когда пошел бы в ночные сторожа — только бы остаться в Чеховском доме. Леонид Малюгин, известный знаток биографии Чехова, автор замечательной пьесы «Насмешливое мое счастье», на это ответил:

— Знаете, К. Г., Чехов в одном из писем Немировичу-Данченко высказался очень похоже... только разговор шел о месте сторожа в Художественном театре! «Если бы я жил в Москве, то постарался бы войти к вам в администрацию хотя бы в качестве сторожа»...

Самая первая «затесь» Паустовского в музейной Книге отзывов появилась в 1937 году, когда он навестил музей вместе с семьей. «Ялта для меня существует только потому, что в ней есть дом Антона Павловича Чехова...» Через двенадцать лет появилась еще одна: «Есть четыре места в России, которые полны огромной лирической силы и связаны с подлинной народной любовью, — дом Чехова в Ялте, дом Толстого в Ясной Поляне, могила Пушкина в Святых Горах и могила Лермонтова в Тарханах. В этих местах — наше сердце, наши надежды; в них как бы сосредоточена вся прелесть жизни».

Много Паустовский рассказывал о друге Чехова — Бунине, которого боготворил. В Париже он встречался с наследником бунинского архива Львом Зуровым. Известно, как Зуров обошелся с памятью великого писателя: его вещи, обстановка были оценены в 1500 франков и сложены в арендованный сарай. Там находилась и тахта, на которой умер Иван Алексеевич... У самого Паустовского хранилась Библия с пометами Бунина (он отмечал отдельные стихи, вероятно, для использования в качестве эпиграфов), его письма. Он просил Брагина (что тот и сделал) написать в Орловский музей И.С. Тургенева, чтобы взяли эти вещи. Бунинские письма он уже отослал. Кстати, известие о смерти Веры Николаевны Муромцевой-Буниной застало Константина Георгиевича в Чеховском музее. Телеграмму от бунинского биографа А. Бабореко принесли, когда Паустовский сидел в саду под старой чеховской грушей.

А вот несколько строк о Марии Павловне, которая очень дружила с Буниным. Известна история о перстне, который влюбленный Бунин подарил сестре Чехова. Она рассказывала Паустовскому, что над кроватью Ивана Алексеевича (он подолгу останавливался на Белой даче в нижнем этаже) всегда висел образок, которым мать благословила его в дорогу. Образок сопровождал Бунина везде, в том числе в долгих заграничных путешествиях. Такой же образок, по словам Паустовского, висел на спинке кровати самой Марии Павловны. Брагин специально расспрашивал Паустовского — что изображено на иконке?

— Кажется, Тихон Задонский, — ответил Константин Георгиевич.

То, что Бунин избрал в качестве небесного покровителя именно Тихона, ничего удивительного нет: писатель был родом из краев, близких к местам духовного подвига святителя — это Задонский монастырь, неподалеку от Ельца. Там в величественном соборе, построенном творцом храма Христа Спасителя архитектором Тоном, хранятся благоуханные мощи подвижника. Там же находится известный источник целебной воды, в котором, помнится, окунался В.Я. Лакшин.

Добавлю забавную деталь из воспоминаний Л. Гриб-Федоровой, которая в те годы подростком помогала Марии Павловне по хозяйству. Однажды после отъезда Бунина она зашла в его комнату и с ужасом увидела, что обои сплошь забрызганы чернилами. Оказывается, у Ивана Алексеевича была манера — стряхивать лишние чернила с пера эдаким резким движением кисти.

Интересен рассказ о другом знаменитом друге Марии Павловны — Иване Семеновиче Козловском. Зимой 1949 года в Москве назревал процесс над врачами-отравителями. Очень нервничала Вера Инбер: ее муж был врач-еврей. И вот вечером отдыхавшие в Малеевке писатели прогуливались на просеке в лесу возле поселка. Вдруг из темноты фары машины — прямо к ним. Многие заволновались. Машина остановилась, шофер в военной форме опустил стекло и спросил, как проехать к дому литераторов. Паустовский с волнением спросил: «Кого вам нужно?»

— Да никого, я везу к ним самого Козловского.

Оказалось, певец ехал на концерт в машине сановного поклонника...

Было в ялтинских встречах Паустовского нечто, о чем Брагин, бывший сотрудник горкома партии, даже не догадывался. Об этом я узнал от Анны Николаевны Гаранкиной, сотрудницы Ялтинского историко-литературного музея. Ее дед Михаил Семенюк был настоятелем собора Александра Невского. В Ялту отец Михаил попал по приглашению архиепископа Луки — знаменитого ученого хирурга и церковного деятеля В.Ф. Войно-Ясенецкого. Они вместе отбывали ссылку, где и подружились. Отец Михаил Семенюк имел интересную биографию. Он являлся представителем Русской православной церкви в Варшаве. Был весьма образованным человеком: знал девять языков, в том числе и древнееврейский. По рассказам Анны Николаевны, в Ялту к нему на уроки приезжал даже раввин из Симферополя! Накануне Второй мировой войны он взял отпуск и поехал во Львов навестить родню. В это время в Западную Украину вошли части Красной Армии. Подозрительный священник был арестован.

Семья отца Михаила ютилась в Ялте на улице Войкова в однокомнатной квартирке. Сюда по вечерам любил приходить Константин Георгиевич Паустовский...

— Паустовский был религиозен? — спросил я.

— Очень религиозен, — ответила Анна Николаевна. — Он несколько раз заказывал поминовение в память своей первой юношеской любви — Алены, вместе с которой служил в передвижном госпитале. Она рано погибла, но Константин Георгиевич помнил о ней всю жизнь, очень тепло написал о ней в воспоминаниях... Однажды после службы дедушка поручил мне отнести Паустовскому просвиру в Дом творчества.

— О чем же они беседовали?

— Темы бесед я, конечно, не помню — мала была. Но помню, что Паустовский был очень горяч. Вспыхивал и стучал кулаком по столу: «Отец Михаил! Я же вам говорил, а вы ничего не поняли!».

«Успокойся, Костик, успокойся, — отвечал собеседник. — Выпей коньячку». Он называл Паустовского «Костиком».

У отца Михаила Паустовский познакомился с ректором Ленинградской духовной академии и долго состоял с ним в переписке. Была у них еще одна общая знакомая — Мария Павловна Чехова. Отец Михаил был ее духовником. У Анны Николаевны Гаранкиной хранится записка Марии Павловны к настоятелю собора с приглашением посетить ее в музее...

Другими собеседниками С.Г. Брагина были Леонид Малюгин, Вениамин Каверин, Виктор Шкловский...

Леонид Петрович Малюгин был истинным знатоком чеховской биографии и поэтики чеховской прозы — об этом стало известно широкому кругу любителей литературы после посмертного выхода книги Л. Малюгина о Чехове (подготовила ее к печати Ирина Титович). Малюгин привел в разговоре с Брагиным характерную деталь из письма дворника Арсения к А.П. Чехову: «Вчера шинковали капусту, купили семь пудов и положили яблоков в капусту». Чехов же из Ялты сообщал жене: «Дома я застал все в порядке, в целостности: впрочем, дорогие яблоки, которые я оставил дома до декабря, Арсений и бабушка положили в кислую капусту» (бабушка — Марьюшка Беленовская).

— Подбор деталей, — говорил Малюгин, — это не прием у Чехова: это его видение людей, обстановки. Так он через деталь постигал неуловимое в чувствах и мыслях.

Как-то в разговоре Вениамин Каверин спросил Брагина, что ему известно о немецкой актрисе Ольге Чеховой, о ее усилиях по спасению дома Чеховых в Ялте. По рассказам Марии Павловны, Брагину было известно, что в 1942 году из Берлина в Ялту пришло письмо от Ольги Константиновны. Она писала Марии Павловне, что предпринимает меры к сохранению музея. В письме были и фотографии с дарственными надписями «тете Маше». Ольга якобы писала и немецким властям в Симферополь. Мария Павловна сказала, что уничтожила письмо. Ее возмутил тон письма, в котором Ольга называла Белую дачу в Ялте «нашим домом». Это выражение повторялось в письме несколько раз; актриса собиралась приехать в Крым, чтобы на месте решить проблему безопасности чеховского наследия.

Каверин сказал: «Она была не только известная киноактриса. В эти годы она была замужем за немецким генералом и связана с советской разведкой. Особняк, в котором она жила в Берлине, избежал разрушений и пожаров. Потом она была вызвана в Москву и получила орден».

Тема знаменитой актрисы Ольги Чеховой до сих пор будоражит общественность. Мне не раз приходилось беседовать о ней с Евгенией Михайловной Чеховой, которая переписывалась с Ольгой и перевела ее книгу «Мои часы идут иначе». Авторский вариант перевода (машинопись) хранится в нашем музее. Владимир Книппер написал про свою знаменитую родственницу пьесу. Вышел документальный фильм о таинственной женщине, часы которой шли иначе...

Кстати, как писал Брагин, Вениамин Каверин в новой своей книге собирался дать эпизод о том, как героиня в 1918 году попадает в дом Чехова: «Я описываю ее встречу с Марией Павловной». Речь шла, несомненно, о любимом романе Каверина «Перед зеркалом» (1970). Обстоятельную статью о романе, о чеховских реминисценциях подготовила в 1990-х годах Алла Георгиевна Головачева.

Довелось Брагину беседовать и с Виктором Борисовичем Шкловским, который в компании с Паустовским и Кавериным приходил в Чеховский музей в 1960-х годах.

«Кого из писателей Толстой выше ставил?» — спрашивал Паустовский.

— Пожалуй, только Чехова, — отвечал Шкловский, — потом Тютчева, одно время Фета. <...> Толстой первым понял манеру Чехова. Оказалось, что в литературе можно показывать людей через вещи. Толстой считал, что это новый способ изображения, который нашел Чехов.... «Очень трудно писать о Чехове! — утверждал он. — Нет материалов, из которых можно воссоздать живого Чехова».

Толстой говорил, что литературоведы не видят даже то, что лежит на поверхности. Пример: в письме к Суворину Чехов сообщает, что сократил «Графа Монте-Кристо». Текст сокращенного романа неизвестен. «Найти его было бы настоящей литературной сенсацией», — считал Шкловский и предлагал заняться поисками ростовскому чеховеду Леониду Петровичу Громову. Тот просмотрел в библиотеках все издания того года — нигде ничего подобного нет. А надо просмотреть все каталоги суворинского издательства.

Мне этот эпизод показался очень важным. Я смотрел текст пушкинской сказки о царе Салтане, которую «сократил» Чехов, видел чеховскую правку рассказа Короленко «Река играет» (они хранятся в мемориальном фонде музея). Очень интересно. Чехов осознает свою писательскую ментальность, пытается уже известные литературные сюжеты «повернуть» под собственным углом зрения. Правка — проявление профессионализма. Да, жаль, что Брагин не написал диссертацию о Чехове-редакторе...

Однажды зашел разговор о взаимоотношениях Чехова с женщинами.

— Любил ли Чехов женщин? — спросил Шкловский и сам ответил, — нет. Женщины любили Блока, вешались на Есенина. Одна, узнав о смерти Есенина, даже застрелилась. Маяковского женщины не любили.

— Почему?

— Огромен. Грубоват. Но тянулись к нему. Писали письма. <...> Чехов не знал женщин. Не ощущал потребности в них...

Это довольно спорное положение вызвало размышления у Брагина... По его мнению, Шкловский сделал такой вывод на основании знакомства с «Записными книжками», которые брал почитать у Паустовского. Наверное, для объективного суждения надо было бы привлечь материал писем и художественных произведений. Многие суждения Шкловского носили характер парадоксов, порожденных разговорной ситуацией.

По высказываниям Шкловского можно было понять, что он думает написать книгу о Чехове, собирает материалы. Говорит, что Чехов был необыкновенный семьянин: «Поднять такую семью не каждому под силу. Женитьба не дала ему семьи. У Книппер был роман с Вишневским. Чехов знал об этом. Разве можно поверить тому, что последние слова "Ich sterbe" были сказаны доктору, который и так видел, что человек умирает. Скорее всего, он сказал другое, и, может быть, невнятно: "Ох, стерва!" Они несомненно относились к жене».

Тут уместно привести собственные наблюдения Брагина, который встречался с Ольгой Леонардовной, беседовал после смерти актрисы с ее компаньонкой Софьей Ивановной Баклановой, которая прожила с О.Л. Книппер последние 32 года. Он отметил дату смерти С.И. Баклановой (15 января 1967 года) и припомнил последний разговор с ней об отношении посетителей музея к Ольге Леонардовне. Брагин сказал, что очень многие поклонники Чехова ее осуждают, на что «старуха с ожесточением, как будто это касается лично ее, говорит: "Ольга Леонардовна не раз говорила, что если бы знала тогда, что к ней будет такое отношение, не пошла бы замуж"». «Думаю, что это были точно переданные слова О.Л. Книппер, — добавляет Брагин. — Они для меня как-то прояснили то, что мне приходилось слышать от самой Ольги Леонардовны. Это было зимой 1957 года. Как всегда она стала расспрашивать о музее. Я спросил, неужели она не приедет больше в Ялту?

— Врачи не пускают, — ответила она, помолчала и, как будто вспомнив далекие годы своей жизни, связанные с Ялтой, <...> говорит, отчеканивая каждое слово:

— Я никогда не любила ялтинского дома.

Сказано это было при С.И. Баклановой. <...>

Вообще удивительного много я видел, когда бывал в Москве у О.Л. Книппер-Чеховой. Антона Павловича она называла только по фамилии: Чехов. Немировича-Данченко величала Владимиром Ивановичем, Станиславского — Константином...», — вспоминал Брагин.

Софья Ивановна восемь лет разбирала письма Книппер и частями передавала их в архив. Брагин считает, что Бакланова могла не включить в опись те письма, которые могли негативно повлиять на репутацию Ольги Леонардовны как жены Чехова. В письме к Брагину Бакланова категорически возражала против превращения гурзуфской дачи Чехова в музей: «Я бы эту дачку сожгла...»

По словам Паустовского, в Москве были распространены слухи о связи О.Л. Книппер с театральным деятелем Н.Д. Волковым. В Художественном театре у него было свое постоянное место. Он входил в зал, шел по рядам к своему креслу, потом оглядывал партер, ярусы и почему-то раскланивался с публикой. Лицом он был неприятен, голова в завитках, волосы завивались колечками. Похож на старого купидона, а виски прилизаны. Любил употреблять непонятные словечки вроде: «сакраментально».

Брагин вспомнил, что при просмотре домовой книги гурзуфской дачи в послевоенные годы (1944—1953) ему бросилась в глаза странность: никто из деятелей МХАТа не был прописан, а Н.Д. Волков — каждый год.

В заключение «женской тематики» приведу запись Брагина о разговоре с Паустовским в кабинете Чехова. Гость обратил внимание на фотографию молодой дамы в «веере» на небольшом столике возле входа. Речь идет о «неизвестной даме»; на обороте фотографии есть надпись: «Антону Павловичу Чехову от его маленького друга». Писатель привез ее из Ниццы. Паустовский назвал ее «итальянкой» и утверждал, что Мария Павловна рассказывала ему об «утаенной любви» Чехова.

И, наконец, о музейном деле...

Паустовский боготворил Белую дачу. Брагин имел возможность сравнить поведение разных людей в мемориальных комнатах. Известный писатель С.С. Смирнов, к примеру, без стеснения фотографировался в кабинете, в столовой... Приглашал специального фотографа. Паустовский же категорически отказался фотографироваться. Для него это был не музей, а Дом Чехова, который с такой любовью сохранила Мария Павловна. Паустовский бывал и в других мемориалах. С иронией наблюдал за стараниями жены Сергеева-Ценского по созданию «настоящего музея». В доме, который был уже превращен в мемориал, она перенесла библиотеку в другую комнату, переставила в кабинете мебель, поставила на стол роскошную чернильницу, заменив подлинную — подарок моряков-черноморцев. Лампу тоже заменила другой, которую увидела в симферопольском универмаге. Рассуждала при этом просто: и при жизни писателя вся забота о его быте лежала на ее плечах... Ничего противозаконного в такой «посмертной» заботе она не видела.

— Да, родственники — это несчастье! — резюмировал Паустовский.

Наблюдая вблизи столь неординарных людей, Брагин сделал любопытные наблюдения о том, насколько чеховская тема вошла в суть их личности, в их, как сегодня говорят, менталитет. «Разговор о Чехове сближает людей. Сообщает какую-то доверительность друг к другу. Для Паустовского разговор о Чехове был разговором о самом сокровенном. У Каверина и Шкловского этой взволнованности не было, они говорили о нем как исследователи. Паустовский в разговоре о Чехове всегда волновался...»

В его рассуждениях о Чехове были сокрыты крупицы информации, почерпнутые из собственного опыта — опыта писателя и много болевшего человека. К примеру, зашел разговор о туберкулезе у Чехова.

— Чехова плохо лечили, — говорит Паустовский. — И как врач он был консервативен. Посмотрите на его рецепты, которые встречаются в «Записных книжках».

Брагин спросил по поводу «мушек», которые упоминаются в письмах Чехова: что это такое? Зачем они?

— Мне тоже ставили «мушки», или, как тогда говорили — «шпанские мушки». Это нечто вроде пластыря. Прикладывается к телу. Через день-два под ним образуется вздутие, как бывает при нарыве, потом делается надрез и выходит жидкость. Через несколько дней нарыв заживает, даже рубца не остается. Так меня лечили от плеврита.

Константин Георгиевич говорил, что у него был гнойный плеврит, и лечил его очень хорошо врач из Алушты.

Некоторые фрагменты бесед литераторов в Чеховском доме были воспроизведены в книге «Воспоминания о Константине Паустовском». Она вышла в Москве в 1983 году. Я помогал Маргарите Гулиде в работе над очерком С. Брагина, который вошел в книгу. Составитель сборника Лев Левицкий преподнес мне дарственный экземпляр, в котором я обнаружил новые детали отношения Паустовского к Белой даче Чехова. Об этом писал В. Романенко, который в 1961 году ежедневно высиживал в музее, собирая материал для книги об А.П. Чехове.

Оказалось, еще в начале 1960-х годов К.Г. Паустовский был озабочен проблемами, которые во весь рост встали и передо мной, молодым директором. Это — проблема сохранности Чеховского мемориала, расположенного на оползне. Уже тогда Паустовскому было ясно, что открытие литературной экспозиции ситуации не спасет. Надо кардинально укреплять саму конструкцию Белой дачи...

Озабоченность судьбой Чеховского дома вообще была свойственна лучшим нашим писателям. Из записей Брагина я узнал, что С.Я. Маршак очень переживал, узнав о планах передать музей из-под опеки Ленинской библиотеки в другое ведомство. Было это в 1963 году, Он позвонил министру культуры Екатерине Фурцевой с просьбой не допустить кощунства. Фурцева сказала:

— Самуил Яковлевич, прошу вас успокоиться. Ни о каком изъятии музея из ведения Библиотеки не может быть речи. Вопрос этот рассматривался, и предложение снято с обсуждения...

В 1980 году Ленинская библиотека, которая «высосала» из музейных фондов все ценные рукописи и автографы Чехова (одни «Записные книжки» чего стоят!), избавилась-таки от опеки над музеем. Правда, статус его повысился: новым «хозяином» Белой дачи стало Министерство культуры СССР. Однако на протяжении 1980-х — начала 1990-х годов нам не раз приходилось отбиваться от попыток «свалить» заботу о памятнике на какое-нибудь другое ведомство. В защиту музея выступили О.Н. Ефремов, Д.С. Лихачев и другие деятели культуры. Увы — от судьбы не убежишь...

Но вернемся к Паустовскому. Константин Георгиевич обратил внимание, что коллектив музея, формально являясь подразделением знаменитой Ленинской библиотеки, никакой исследовательской и творческой работы не ведет.

— Есть такой город — Устюжна, — говорил Паустовский. — <...> с Ялтой не сравнить. А в этой маленькой Устюжне благодаря педагогическому институту проводятся <...> научные чтения, посвященные поэту Батюшкову... Он оттуда родом.

В этом направлении стали работать и мы, возрождая научные традиции, заложенные еще первым директором, Марией Павловной Чеховой. Как известно, она участвовала в создании Полного собрания сочинений А.П. Чехова, опубликовала свою переписку с братом, подготовила книгу воспоминаний «Из далекого прошлого», а в 1954 году, когда отмечалось 50-летие памяти писателя, провела первые Чеховские чтения в Ялте. После ее смерти, в 1960—1970-е годы, в чехарде меняющихся директоров, в пылу утверждения личных амбиций, эти замечательные научные традиции оказались полузабытыми.