6. Два отношения к труду

Согласно христианской догме, труд есть наказание за первородный грех¹. Это библейское по происхождению утверждение смягчено в католицизме и ещё более — в протестантизме и исламе, где оно стёрто до практически полного исчезновения. Но такая вот нравственная основа любой трудовой деятельности действенна для православного великоросса и поныне. На этот счёт мнения средневекового путешественника по Московии и более современных историков совпадают: великороссы в массе никогда не испытывали, мягко говоря, чрезмерного рвения в труде, излишнего пристрастия к работе: «...они заботятся только о том, чтобы прожить настоящий день, не прилагая большого старания к обрабатыванию полей» (Принс, 1877. С. 72).

Да и откуда было взяться нормальному трудовому удовольствию (не говоря о рвении), если смысл и результаты крестьянской деятельности определялись не помещиком или старостой, а самими условиями застойного, почти бесприбыльного — зато «честного», то есть беспримесно патриархального, а попросту — безнадёжно архаичного труда. Сама духовная почва (а не земля) диктовала свои условия работы и жизни, и крестьянин выполнял негласные законы поля. Он привык подчиняться им, и даже погибать на меже, «исполняя с точностью свою погибель, раз она этим ржаным полем ему предуказана» (Успенский, 1956, V, 260). Этому не противоречит ещё одно, совсем краткое и столь же жёсткое этнологическое наблюдение: «русский человек отличается в домашней жизни неопрятностью, в труде — ленью» (Костомаров, 1873. Т. I. Вып. 1. С. 37).

Но и крымские татары в былые эпохи, можно сказать, не надрывались на работе. В средневековом Крыму отношение к труду было иным, чем в наше время. Есть множество свидетельств тому, что нынешнее, почти фанатичное трудолюбие тогда у основной массы народа отсутствовало. Крымцы и позже, в XVI—XVIII вв. (имеется в виду — до того, как у них была отобрана большая часть земли) трудились спокойно, то есть в меру своих сил и потребностей². Они не столько стремились больше добыть, сколько меньше потребить. Эта последняя черта, кстати, сближала их с протестантскими переселенцами (немцами, эстонцами, швейцарцами). Иногда утверждается даже, что крымские протестанты вообще оказали заметное влияние на татар: именно по причине упомянутой сдержанности в потреблении у первых и вторых, такое влияние якобы и было воспринято аборигенами Крыма столь органично и легко (Ионов, 1994. С. 217).

Дело, конечно, в ином. «Сущность этого воззрения, столь отличная от основных понятий европейского цивилизованного человека, заключается в следующем. Цивилизованный человек поступает так: я сыт и дети мои сыты; но ведь мне надо ещё приобресть, чтобы и детям детей моих хватило, и их детям и т. д., а до других мне дела нет. Дикий татарин рассуждает иначе: мне Бог дал сегодня на пропитание с моей семьёй, и слава тебе Господи; остальное пусть достаётся другим: ведь и они тоже хотят быть сыты (курсив мой. — В.В.). На чьей стороне историческая и всякая иная правда, разбирать не входит в задачу нашего настоящего исследования...» (Соловьёв В.С., 1886. С. 252).

Время показало, что «историческая правда», о которой говорил крупный русский религиозный философ и историк, оказалась на стороне крымскотатарского народа, сохранившего в подавляющей своей части веру в гуманистические принципы ислама и уж во всяком случае, избежавшего сомнительной чести стать источником какой-либо преступной идеологии вроде нацизма или большевизма. И выраженная столь кратко и просто глубокая истина и принципы солидаризма «дикого татарина» получают в современной науке всё более высокую оценку. Оказывается, «труд ради накопления и сбережения с целью развития материальных факторов производства осуждается не только потому, что это ведёт к росту эксплуатации, но и потому, что усиливает тенденцию к изъятию растущей части общего достояния и создаёт для такого рода имущих слоёв новый источник социальной обеспеченности, недоступной другим» (Ерасов, 1998. С. 341). Здесь дано новое обоснование таких «идеалистических» реалий крымскотатарской истории, как всеобщее стремление к добрым деяниям в форме собирания вакуфа (то есть общего достояния), а также к принципу равенства, как земной основе всё того же высшего «духа единой команды»³.

Важное значение имело и имеет понятие престижности своего труда, уважение к нему со стороны окружающих. В крымскотатарском же обществе непрестижных видов труда не существовало как таковых — каждая работа была важна и уважаема. Поэтому нельзя сказать, что здесь были «в принципе более счастливы те, кто больше получает и имеет более престижный род занятий» (Аргайл, 1990. С. 141). Скорее счастье, чьим источником было удовлетворение от труда, было более ровным, но и более массовым, чем, скажем, в православном или католическом (не протестантском!) обществах. И напротив, труд такой же интенсивности и в тех же природных условиях, но подневольный (крепостной, к примеру) оказывал разрушительное влияние на психику, менталитет и психическое здоровье русских соседей. И это объяснено современной наукой: «неудовлетворённость работой и отсутствие интереса к ней» вызывает «беспокойство, депрессию, отрицательно влияет на психическое здоровье» (отсюда — пьянство и бытовой садизм), на физическое состояние организма, сокращает продолжительность жизни и т. д. (Аргайл, 1990. С. 79). И это уже не говоря о степени нагрузки на организм в результате нещадной и жестокой эксплуатации крепостных.

На меру труда можно взглянуть и под углом такого понятия, как свободное время. Согласно довольно обоснованной теории, культуру общества лучше всего определяет вовсе не какая-либо деятельность, а досуг. То есть, во-первых, количество часов свободного времени и, во-вторых, возможность провести его по своему свободному волеизъявлению. Но можно обратиться и к более старинному изложению той же мысли, принадлежащему большому знатоку Крыма конца XIX: «Странно забывать, что именно досуг, именно известное право лени есть одно из условий благополучия, к которому стремится человек не только с личной, но и с общественной точки зрения. Это есть самое практическое и самое осязательное проявление свободы человека, свободы тела и духа его, точно так же, как обязательная работа есть самое наглядное выражение человеческого рабства, с которым его связывает не только внутренний смысл, но и общий корень слова» (Марков, 1904).

О том же, о суфийском нравственном императиве, выраженном в законе крымских ремесленников («Никогда не закрывай своей двери, никогда не открывай чужой и работай столько, сколько достаточно для твоей жизни»), говорили в буквально тех же выражениях иностранные путешественники: «они работают единственно для обеспечения хлеба насущного, а остальное время проводят, куря трубку и греясь на солнце» (Jones, 1827. P. 281). С этим воззрением явно связана и традиция не упускать возможности устроить себе маленький праздник или выходной: если крымский татарин не работает в пятницу, «то почему он должен работать в воскресенье, когда отдыхает его хозяин-христианин!» (Holderness, 1821. P. 101). Любопытно в этой связи сравнение крымчан с немцами, сделанное немцем же: «Крымский татарин работает бесстрастно... и ровно столько, сколько требует необходимость. Остальное время он проводит в праздности, носясь повсюду на своей резвой лошадке. Он непохож на местных немцев, которые, видя цель жизни в том, чтобы оставить как можно больше наследникам, отвергают радости жизни, и роются, и роются в земле, покуда их самих в неё не зароют» (HoffSchläger, 1855. S. 22).

Российский автор отмечает, что в традиционном крымскотатарском обществе не зазорно было провести в досуге лишний час даже в рабочее время дня. Впрочем, и в этой практике есть своя особенность: «Однако этот лишний час свободы, в который он (то есть крымский татарин. — В.В.), быть может, думал о себе, как о человеке, не втолкнул его ни в пьянство, ни в воровство, ни в плутню, а уж это великое благо в человеке, а тем более в обществе» (Соколов, 1869. С. 223).

Крымские (и не только крымские) мусульмане видели в личном труде благостыню, удовольствие послушания и добровольного аскетизма, нетребовательности. Но аскетизма не крайнего, ожесточённого, монашеского, а мягкого, суфийского⁴. И всего менее он был рассчитан на какой-то внешний эффект. Это была внутренняя потребность, а не внешний закон или требование. Между прочим, немецкие протестанты именно так и называли этот принцип: innerweltliche Askese (аскеза внутреннего мира). И именно такой аскетизм мог оказывать и оказывал «огромное влияние для выработки личности» (Булгаков, 1909. С. 54—55).

Понятно, что эти принципы не препятствовали, а соответствовали вполне житейскому стремлению облегчить себе жизнь, условия труда и т. д. Простой пример: крымскотатарский кузнец-мастер не стоит у наковальни, а сидит на краю четырёхугольного колодца, глубиной сантиметров 70, поворачивая разогретую поковку под ударами молотобойца; тщательно продуманы удобства и для подмастерья, раздувающего горн. Благодаря этому простому приёму «работа, которую в Англии связывают с напряжением и атлетическими усилиями, в Крыму идёт сама собой, без какого-либо ущерба её лёгкости и комфорту» (Holderness, 1821. P. 134—135). Более того, трудовое перенапряжение рассматривалось как грех против собственной души, против своего тела и ближних своих. Об этом прямо говорят хадисы: «Душа твоя имеет на тебя право, тело твоё имеет на тебя право, жена твоя имеет на тебя право, глаз твой имеет на тебя право»; «Не поручайте им того, что они не в силах выполнить» и т. д. (Цит. по: Сибаи, 1990. С. 105—106).

Самоограничение же потребностей, приносящее удовлетворение, а не чувство ущемлённости, позволяющее ввести затраты сил и времени, расходуемые на труд, в разумные рамки, сохраняется среди консервативной части мирового мусульманства и ныне. Более того, это — вообще один из основополагающих принципов мусульманской культуры Нового времени (Аль-Джанаби, 1997. С. 39).

То есть здесь речь идёт именно о том качестве людей восточной цивилизации, о котором упоминалось в начале главы, и которое обращает на себя всё большее внимание⁵. Оно вело и ведёт человека к выработке взгляда на труд не как на тяжёлое наказание, ниспосланное Богом, а, напротив, как на единение с Ним. Если сам трудовой процесс был для православных оскорбительной тратой сил и здоровья для прокормления явных тунеядцев (такими по представлению мужика были все остальные — от простых горожан-мастеровых до бар, чиновников и т. д.), то для мусульманина работа сама по себе является светлым торжеством предначертаний Милосердного, Знающего.

А основа этой уверенности — и в том, что в исламе вообще нет унижающих человека профессий (за исключением ростовщичества и с ним схожих). «Скромный уборщик столь же ценен и любезен Аллаху, как и управляющий финансовой империей. В расчёт берутся только честность и достоинство [выделено мной. — В.В.] работника...» (Максуд, 1998. С. 202). Причём Коран гарантирует за столь благородное занятие достойное воздаяние уже на этом свете: «...и они здесь не будут обделены» (11:18); правда, труд должен быть как добросовестным, так и честным: «Полностью соблюдайте меру и вес. Не снижайте людям в их вещах и не портите землю после её устройства. Это — лучшее для вас, если вы верующи!» (7:83).

Вообще же труд имеет не только хозяйственное значение, это не только фактор, определяющий социальные отношения. Нередко забывается, что он — и важная культурная ценность. Но для того, чтобы ощутить наслаждение от этой ценности необходимо, по меньшей мере, соблюдение двух условий: человек должен трудиться на своём поле (в своей кузнице и т. д.), то есть быть собственником; его профессия должна обладать престижностью для него самого и для окружающих. Если эти условия отсутствуют, то от высокой заинтересованности и наслаждения от процесса труда человек скатывается к равнодушию и даже ненависти к работе. Как было видно, эти условия соблюдались в Крыму, но их не было в области крепостного права — отсюда и упомянутые результаты. Ещё более снижает трудовую заинтересованность насилие, принуждение к работе. И здесь Крым оказывался в лучшем положении: крымский татарин, в отличие от русского, работал, лично определяя для себя «норму выработки».

А вот ещё более важное и более универсальное явление, связанное с престижем. Великороссы, даже не крепостные, то есть свободные и принадлежащие к любому из сословий люди испытывали такой вид несвободы, как постоянная социальная неудовлетворённость. Ведь беспрерывная гонка за достатком, за более высоким общественным или экономическим статусом, за иными престижными (псевдо)ценностями — тоже принуждение. Крымские татары были свободны и в этом отношении. То есть они пользовались свободой поистине универсальной, что также не могло не сказаться на отношении их к труду.

Наконец, крымский татарин через труд вступал в непосредственное, тесное и интимное общение с природой, что освобождало и его внутренний, эмоциональный мир, снимало напряжение внутреннего переживания объективных и иных проблем. Такого освобождения невозможно было получить, обладая психологией, складывавшейся в условиях несвободной работы, когда она была необходима и фатально неизбежна. В этом смысле символом крымского типа жизни могла скорее стать известная статуя Свободы, тогда как для великорусского — не менее известные Рабочий и Колхозница с их орудиями труда, что уже и было отмечено (Ерасов, 1998. С. 121).

Очевидно, наиболее отчётливо разница в целях и, соответственно, средствах их достижения для крымскотатарского и великорусского крестьянина проявлялась в садоводстве и скотоводстве. Русский хозяин (крепкий мужик) наращивал массу производимого продукта, для него важнее всего были символизирующие богатство количественные показатели. Напротив, крымский татарин, не видевший в материальном благосостоянии цели Бытия, подходил к процессу труда как творец. Проводя селекционные опыты в садах и поле, скрещивая различные породы животных и выводя при этом действительно замечательные сорта винограда или яблок, новые породы овец и лошадей, такой труженик поднимался над прозаической стороной работы, он становился Художником, пользовавшимся всеобщим уважением и даже славой. Поэтому для него важнее количества было качество плодов его труда.

Таким образом, здесь также проявляется принципиальная разница между двумя ценностными системами — великорусской и крымскотатарской.

Среднюю продолжительность трудового процесса русского мужика, как и крымскотатарского крестьянина, трудно измерить. Не исключено, что она была одинаковой⁶. Но легко понять, что если русский, исполнявший свою работу из-под палки, чувствовал себя обделённым судьбой и делал дело кое-как, то крымский татарин, чем бы он ни занимался, ощущал своё высокое достоинство труженика Аллаха и работал «в охотку», с удовольствием. И, естественно, такой труд приносил совсем иные плоды в прямом и переносном смысле. Конечно, можно предположить, что не все крымские татары стопроцентно придерживались этой несложной истины; должны были и среди них (как и в любой нации) встречаться отдельные нестандартные личности — откровенные бездельники. Но к таким народ относился адекватно, о чём свидетельствует уничтожающая пословица: Алма пиш авызма тюш («Яблоко созрей и упади мне в рот»). И прямо противоположная по отношению человека к труду: Чалышан адам ач калмас («Труженик голодным не останется»).

Остаётся сказать ещё раз, что мужицкая агротехника испокон века истощала не только почву. Само использование окружающей среды в целом было хищническим (порубки, потравы и браконьерство сдерживались только силой, — об этом находим у русских классиков массу свидетельств). В то же время крымскотатарская модель крестьянской традиционной экономики практически идеально вписывалась в экологическую систему Крыма. Она представляла собой и в «хищном» XX в. образец природосберегающего хозяйствования. Что же касается более ранних периодов истории, то отказ от порабощения природы имел значение не только для сбережения ресурсов, нужных потомкам, но, как странно это ни звучит, для сохранения свободы собственной личности.

Дело в том, что установление контроля над природой закономерно переходит во всё больший контроль общества над личностью. Так называемое «покорение природы» заканчивается тем, что человек сам начинает разделять её судьбу. Тот, кто видит в Природе враждебную, слепую стихию, часто не замечает, что общественные связи не менее слепы, что и они складываются не менее стихийно. От природных связей они отличаются лишь в худшую сторону. Социальная стихия тотальна, она навязывает личности свои законы, ограничивая его свободу. Соблазн контроля над природой приводит к отказу человека от самоконтроля. И вместо этого усиливается общественный контроль над поведением членов общества. А уж такая практика подозрительно похожа на возвращение от свободной цивилизации к варварству.

Крымские татары относились к природе с любовной почтительностью, и она отвечала тем же. Грубое насилие над окружающей средой на севере и естественное слияние с зелёным миром на юге отражали две различные жизненные философии, две противоположные модели жизни в целом. И это не было секретом ни в России, ни в Крымском ханстве, и свои неодинаковые роли одинаково хорошо осознавали крестьяне обеих стран. Отчего они наверняка испытывали прямо противоположные эмоции.

Естественно, постоянно положительный эмоциональный настрой жителей Крыма являлся солидной и естественной основой для осознанного исполнения наставлений Корана и сунны, законов шариата, касавшихся бережного отношения к родникам, лесу, земле в целом⁷, обязательной помощи бедным, честности и тому подобных. Такое отношение к природе, своим ближним, труду, светский аскетизм, наблюдались, естественно, не только в крестьянской среде.

Для восточного отношения к труду и потреблению есть и философское обоснование. Как отметил один крупный испанский мыслитель XX века, решение этих проблем на Востоке «остроумно и основательно. Вместо того, чтобы увеличивать приход, он [то есть мусульманин] уменьшает расход, — не напрягаясь, чтобы жить, а живя, чтобы не напрягаться, избегает усилий и строит на этом своё существование... Такая трудовая атмосфера особенно отчётлива, если вспомнить, каким самонадеянным, показным и непомерным предстаёт труд у народов, для которых он стал идеалом» (Ортега-и-Гассет, 1996. С. 206).

Кажется, что испанский мыслитель читал сочинения русского писателя и историка XIX в. П.П. Свиньина (что, конечно, вряд ли), так сравнившего философию русского и крымскотатарского крестьян: «У нас на севере отдых есть средство к новому труду; там, напротив, на труд смотрят как на средство доставить себе наслаждение» (Свиньин, 1839. С. 338). В таком освещении становится понятней весь стиль жизни крымского татарина, который проживал каждый отпущенный ему день, как если бы ему предстояло назавтра умереть — и в то же время он строил такой дом, сажал такой сад, как если бы ему предстояло жить вечно.

Устроить свою земную жизнь — разве это грех? Общеизвестно, что она не вечна, что впереди — Судный день. Но — пока суть да дело — не предпочтительны ли наименьшие тяготы в быту? Цель — не обогащение, бессмысленное уже по своей принципиальной бесцельности. Но кто мог в те годы, да и позже, ответить крымскому татарину, зачем ему, уважаемому в своих и чужих глазах человеку, отцу и мужу, который обустроил жизнь своих детей, своей жены и родителей, стремиться куда-то? И куда?

Вот в чём была глубинная основа разногласия между двумя различными восприятиями Цели. Здесь также проходила межа между Мечетью и Церковью.

И это разногласие было куда глубже различий между двумя верами. Именно оно было первичным, и только оно определяло вторичный выбор, а именно великий, судьбоносный выбор этносом религии, отвечающей его духу. Это же разногласие определило и весь комплекс отношений между русскими и крымцами течение последних двух-трёх веков.

Это разногласие не стало непреодолимым в ходе истории.

Оно было им изначально.

В Крыму даже в праздничные дни работали, запрещалось только торговать. В праздник можно было увидеть крымского крестьянина, мирно копошащегося на своём огороде или винограднике. Но зато и будние дни несли на себе отблеск праздника, не перенапрягая человека трудом. И здесь всеми без исключения отмечался контраст с российским крестьянином, о котором кратко и точно сказал великий знаток мужицкой жизни Некрасов: «Он до смерти работает, до полусмерти пьёт».

Не было в Крыму таких традиций!

Нелишне вспомнить и о том, что для южан в целом не стоит проблема сопротивления человека окружающей природной среде, тогда как на севере картина противоположная. К примеру, северянин чувствует себя порабощённым силами (духами) природы, пока лес не вырублен подчистую, а ближнее болото не осушено. На юге крестьянин отчасти сам похож на растение своей земли, так как живёт, погружаясь в родную природу духовно и почти физически. Здесь, как в живой природе, смягчены, приглушены и праздники, и будни. Они похожи друг на друга ровным счастьем необременительного труда, сменяющимся отдыхом без пьяной гульбы и драк. Максимилиан Волошин удивительно точно назвал средневековый крымский мир «мусульманским раем», — ведь в раю тоже нет ни будней, ни праздников...

Это не крымское изобретение. Это просто южный образ жизни, где «...нет места бурным восторгам, грозно спрессованным в узком пространстве времени, за которым следует долгая пустота или горечь. Самозабвению предполагается самообуздание, печаль вполголоса, которая на редкость равномерно, без падений и взлётов растягивается на всю жизнь. Чтобы быть удовольствием, труд не должен быть чрезмерным, в идеале он не должен быть отличим от приятного времяпровождения» (Ортега-и-Гассет, 1996. С. 207).

Эти слова наблюдательного испанца вполне относимы к традиционному Крыму, где «татарин в своём счастливом углу имел все существенные условия для земного благополучия: тёплое небо, чистые воды, тенистые леса, сочные пастбища, сады, кишащие вином и плодами, стада для мяса и молока, скот для работы, каменные горы и дерево для жилищ...» (Марков, 1995. С. 332). Это было внешне неяркое, но глубокое счастье. Причём оно было реально не только у домашнего очага, но где угодно, даже посреди раскалённой крымской степи, где местный житель, «усевшись, для тени, под своим верблюдом, курит спокойно трубку, наслаждаясь отдыхом» (Демидов, 1853. С. 295)⁸.

Вот здесь-то и следует искать исток клеветы, которой обливали крымских татар практически все пришельцы, начиная с неграмотного курского мужика и заканчивая образованными советскими и неосоветскими учёными. Плоть от плоти этноса, тяжёлые недуги которого переходят из века в век, они не могли и не могут, просто физически неспособны отзываться иначе о здоровом, но совершенно непонятном и чуждом обществе, не поклонившемся ни «самой истинной» религии, ни столь же «единственно верному» учению ленинизма и тем не менее состоявшем из явно и бесспорно счастливых людей. И это в то время, как подданные «христианнейших» царей и «величайших» вождей мира не то что счастьем, — сносной жизнью никогда, ни единого десятилетия похвастаться не могли. Такой парадокс порождал тяжёлую обиду. А уж она становилась истоком и презрения, и враждебности, и клеветы: от тщательно завуалированной до откровенной и явной, как короста на теле прокажённого...

Есть ещё один критерий разумной деятельности человека, заслуживающий внимания, — критерий внешней, предположительно более объективной оценки человеческой деятельности, оценки, основанной на более конкретных (чем понятие счастья), количественных показателях. О том, каковы были хозяйственные успехи новых хозяев за первые полвека после аннексии Крыма, имеется довольно глубокая, развёрнутая и обоснованная оценка. Она была сделана в 1832 г. образованным российским офицером, не только много ездившим по волостям губернии, но и, как видно из его трактата, пристально интересовавшимся аграрными отношениями в Крыму. Он провёл интересные сравнения между традиционным и новометодным принципами хозяйствования, двумя отношениями к труду и так далее. Обратимся к его выводам.

«Что ж [российские] помещики воспроизвели (здесь в смысле «произвели». — В.В.) нового, полезного на занятых ими полосах земли в этом физически богатом крае? Положительно можно сказать — ничего не воспроизвели. Главные статьи сельского хозяйства — хлебопашество и овцеводство, — тщательно поддерживавшиеся татарами при ханах, ныне в упадке; татары отстали от главной статьи земледелия, от хлебопашества... Те из помещиков, которые не имели собственных крестьян, не находя рук для обрабатывания земель, должны были довольствоваться тем только, что некоторые немногие из татар, вынужденные крайней необходимостью, могли для них сделать (курсив мой. — В.В.).

Овцеводство... поддерживалось только татарами, а не русскими помещиками. Садоводство в возможных к тому местностях и долинах... было разведено татарами ещё во времена владычества над ними ханов; для орошения водою местностей, занятых под сады, поделаны были с издавна плотины, возвышавшие воду, и от них проведены канавы, по которым вода, струясь, направлялась в определённые места для полива фруктовых дерев и виноградников; и это воспроизведено уже было татарами; после них русские помещики едва ли что добавили и улучшили» (Закревский, 1863. С. 154—155).

Автор касается и обширных строительных, парковых и дорожных работ, проведённых на Южном берегу, имея в виду прежде всего бесспорно успешные Воронцовские, голицынские и румянцевские нововведения. Но выясняется, что и они объясняются отнюдь не инициативностью и аграрным профессионализмом русского помещика-землевладельца, а почти исключительно капиталами, принадлежащими немногим магнатам или полученными ими из государственной казны. «Без этих деятелей крымские помещики бросили бы южный берег, как местность уродливую, недоступную и к воспроизведению на ней полезного неспособную. Граф Воронцов устроил в Евпатории артезианский колодезь; это был опыт, чтобы показать тем возможность крымским помещикам на занятых ими безводных саваннах устроить такие же колодцы». Но инициатива М.С. Воронцова никого не увлекла, пропала втуне: «...на дороге между Симферополем и Перекопом есть несколько старинных простых колодезей, на 20 и более сажен глубины, ископанных татарами; колодези хоть и неудобные... но и на этом спасибо татарам, а не русским теперешним помещикам» (Там же).

А помещики винили в своих бедах именно татар, подверженных «главному злу, тяготеющему над Крымом, той непомерной мусульманской лени, оковавшей весь край, и корень которой суть древние татарские обычаи и порядки», не позволяющие коренному народу перейти на «великорусско-помещичий» метод хозяйствования (Шатилов, 1858. С. 71). Впрочем, и крымцев понять можно, когда они никак не могли проникнуться необходимостью радостного труда на такого хозяина. Эта мысль осенила англичанина, проехавшегося в те же самые годы по Крыму: «Говорят, они (то есть крымские татары. — В.В.) ленивы. Но нельзя же ожидать от людей рвения в работе на хозяина, которого они не уважают» (Scott, 1854. P. 307).

Здесь имеет смысл привести теоретические рассуждения российского (впоследствии американского) социолога и культуролога Питирима Сорокина о природе стихийного конфликта, неизбежно возникающего между группами людей, принадлежащих к разным культурным типам.

«Если нормы «должного» поведения двух или большего числа лиц совершенно различны, а в зависимости от этого различны и для каждого из них и нормы поведения «защищённого» и «рекомендованного», то между поведением этих лиц, соприкасающихся друг с другом, не может установиться гармонический консенсус и необходимо возникнет конфликт, а тем самым и борьба этих лиц друг с другом. В этом случае сожительство этих лиц не может носить «мирный» характер, их совокупность не может образовать «замиренной... группы» с прочными и постоянными формами общения». Общения и не возникало, мирного, по крайней мере, что также находит своё объяснение: как правило, «...победители силой принуждают побеждённых поступать так, как требует шаблон поведения первых» (Сорокин, 1914. С. 218).

Примечания

1. «...целью работы не является стяжание богатства, это, скорее, тяжёлое физическое упражнение для смирения плоти». Такое «отношение к труду в русском языке нашло отражение в словах «работа» и «раба», причём в них присутствовал оттенок православного несвободного труда» (Найдёнова, 1994. С. 57). У великороссов «труд... — средство самосовершенствования, подвижничества, труд «чёрный», тяжёлый, который угоден Богу» (Кудюкина, 1994. С. 20).

2. Приводимые здесь и ниже рассуждения о своеобразном отношении крымских татар к труду — довольно условны. Давно было отмечено различие в этом отношении у степных татар и населения Южного берега (отчасти и гор). Если жители южных склонов, в самом деле, «вряд ли стремились добыть себе больше, чем предоставляла щедрая земля и благословенный климат», то жители северного предгорья и степи были более «пасторальны, то есть вели весьма активную [трудовую] жизнь» (Olifant, 1853. С. 249). Действительно, в голой степи выжить, работая в полсилы, попросту невозможно. Природные условия крымской степи весьма суровы и отнюдь не располагают к безмятежному кейфу.

3. Конечно, судить о моральных и иных достоинствах и недостатках людей былых эпох с сегодняшних этических и социальных позиций совершенно недопустимо. Но послушаем европейских современников той эпохи, посетивших Крым в конце XVIII — начале XIX вв., и мы убедимся, что их мнения о крымскотатарском менталитете (в частности, об отношении к труду) не слишком расходятся с выше приведённой оценкой: «То, что татары работают столько, сколько это отвечает их потребностям, объясняется не леностью, но сугубой их невзыскательностью, то есть потребностями, которые удовлетворяются уже при умеренных трудовых усилиях... Статистики определяют ценность человека стоимостью продукта его труда на пользу государства как единого целого. То есть, его вкладом в расцвет державы, ибо вместе с государственным подъёмом развивается и общественная динамика. Другими словами, поощряется та погоня за потребительской целью (в принципе, недостижимой), которая как раз и проращивает эмбрионы внутренних потенций, расширяет круг идей, духовно совершенствует человека. Но становится ли он при этом совершеннее нравственно? Ответом служат народы цивилизованных стран, опутанные петлями эгоизма, которому с рабским послушанием следуют даже прирождённые диктаторы» (Engelhardt, 1815. S. 30).

4. Суфийское (или, шире, общемусульманское) самоограничение в корне отличается от иссушающего душу и тело аскетизма средневековых отшельников или индийских факиров. Это отличие состоит в том, что если последние отказывались владеть имуществом, чтобы избежать жизненных забот и ответственности, то мусульманин ставит разумное ограничение потребностей на службу построению оптимального гражданского общества, где побеждены нищета, страх унижения из-за бедности, невежество. Это, как ни странно, и вполне государственное мышление. Ведь самоограничение на личностном уровне и самообеспечение открытой общины не только сохраняют чувства близости между людьми. Они и разгружают затратную часть национального бюджета (См. также: Сибаи, 1990. С. 106—107).

5. Современные мусульманские мыслители, напоминая, что ресурсы планеты не безграничны, но что американец, к примеру, потребляет в 500 раз больше, чем мозамбиканец, призывают сдерживать страсть к присвоению. Альтернативой может стать простое усвоение материальных благ, хоть для этого, «для выработки принципиально иной культуры жизни и поведения» от европейцев и американцев потребуются «огромные усилия» (О. Сулейменов, ЛГ 12. 08.1998. С. 3). Современный американский политолог И.А. Шумпетер утверждает, что Россия 1990-х, напротив, «демонстрирует крайнюю степень неспособности социальных институтов к самоограничению» (цит. по: ЛГ, 12. 08.1998. С. 1).

6. Имеется и кое-какая информация, более конкретно определяющая норму дневного труда крымского татарина. Причём она берётся не абсолютно, а в сравнительном смысле: «В противоположность симферопольскому пьянству, татары живут иначе. Все свои заработанные деньги они приносят домой, в семью, с которой они проводят всё своё время, кроме рабочего. Вне дома не тратится ни одна копейка. Вообще семейная жизнь крымских татар превосходна. Г-н Хюбнер рассказывал мне, что один татарин, в среднем, работает как два русских, а ведь он долго жил тут» (Koch, 1854. S. 42).

7. Экологический пафос ислама давно отмечен и неплохо изучен. В целом отношение к планете, её природе и обитателям, включая человека, основано на вере в человека как наместника Аллаха на земле. При этом люди, естественно, обязаны заботиться о светлом царстве природы, которая доверена именно им, что торжественно звучит в Коране: «Он — тот, кто сделал вас преемниками на земле» (6:165) или в хадисе, переданном Ахмадом бин Ханбалом: «Согласно заповеди Аллаха, тот милосерден, кто, пожелав вкусить плодов земных, сажает и терпеливо взращивает дерево» (Цит. по: Максуд, 1998. С. 231).

8. Само понятие «хорошей жизни», высококачественного бытия — тема в науке мало и плохо разработанная. Трудно вычислить прожиточный минимум или не чрезмерный максимум экономического, социального, этического («спокойная совесть») достатка, но это-то и неважно. Важнее, чтобы люди сами считали, что они живут хорошо, тогда и только тогда они действительно хорошо живут. Понятно, что каждый вкладывает в такой критерий качества жизни своё содержание. Мало того, оно меняется даже в отдельно взятой семье, не говоря уже об этнических сообществах. Крымские татары были довольны своей жизнью до прихода русских, в доколониальный период, на этот факт обращал внимание М. Волошин, да и не он один. Имперские же власти, имевшие собственное понятие о хорошей жизни, стали перекраивать крымское бытие на великорусский образец, отчего счастью коренного народа тут же наступил конец, что естественно. Удивительно другое — попытки советских и постсоветских авторов доказать, что именно с приходом колонизаторов, с постройкой Лозово-Севастопольской железной дороги, Сакского химкомбината и т. д. наступило, наконец, счастье простого крымского татарина, который ранее, до появления «старшего брата», постоянно страдал.