г) Шовинистическая реакция на Балканскую войну

Эта очередная война России с Турцией едва ли не впервые прямо не коснулась Крыма. Впрочем, только на первый взгляд. Конечно, среди населения полуострова была проведена мобилизация, в госпиталях страдали тысячи раненых, ужесточились повинности, по разбитым крымским грунтовым дорогам потащились крымскотатарские мажары с изъятыми плодами крестьянского труда, как всегда бывало в прифронтовой этой губернии, и на сей раз объявленной на военном положении. К счастью, война не повлекла за собой внутренней депортации крымских татар, как в прошлый раз: за их лояльность поручился сам губернатор. А через год после её начала он мог рапортовать Александру II: «Мне особенно приятно, что мои предположения относительно татарского населения, о котором я имел счастье доносить Вашему Величеству в 1876 г., вполне оправдались. Татарское население, несмотря на своё единоверие с воевавшим врагом России, безропотно исполняло все свои повинности и одинаково со всеми русскими подданными приносило жертвы, как на санитарные, так и на военные нужды армии» (РГИА. Ф. 1263. Оп. 1. Д. 3917. Л. 126 06. — 127 об.).

Та же картина наблюдалась в Крыму и на второй год войны: «все жители Таврической губернии, невзирая на сословия и на национальность, одушевлены горячей любовью к своему обожаемому Монарху и с ужасом взирают на подпольную агитацию злоумышленников, существующих в некоторых местностях нашего дорогого отечества...» (РГИА. Ф. 1263. Оп. 1. Д. 4042. Л. 98 об.). Под «агитацией злоумышленников» теперь, очевидно, имелась в виду антивоенная пропаганда социалистов-разночинцев, так как в этом и иных архивных документах тех лет не обнаружено даже упоминания о каких-то мусульманских эмиссарах, прибывавших, как бывало раньше, с миссией из-за рубежа.

Тем не менее тяжёлые военные утраты, которых стоила победа, как и роковые дипломатические промахи злополучного А.М. Горчакова¹, сказались на царской национальной политике, касавшейся прежде всего инородческого населения западной и южной границы, в частности, и Крыма. Ещё до начала военных действий «заявил о себе крайний (экстремальный) русский национализм», а когда конфликт с Турцией перешёл в военную фазу, то к радикальным шовинистам примкнули «более широкие круги населения. Эти крайние националисты, как правило, были лояльны к государству, чью империалистическую и ассимиляторскую политику они поддерживали». Повсеместно ужесточается контроль зарубежных контактов российских подданных. «В рамках этой политики правительство... снова стало более тесно сотрудничать с такими консервативными силами, как православие. Церковь и религия вновь преобразились в качестве критерия обособления от нерусских» (Каппелер, 1999. С. 179, 183).

Известные идеологи «великорусской исключительности» учащают нападки на ислам и мусульманскую культуру в частности. Н.Я. Данилевский в своей печально знаменитой «России и Европе», пропитанной животным страхом перед окружающим Россию миром, не ограничивается разоблачением коварных козней Запада против православия. Обратившись к истории ислама, он утверждает, что мусульманство явилось спустя шесть веков после того, как «абсолютная и великая религиозная истина была уже открыта», имея в виду христианство. В лучших традициях идеологов крестовых походов, автор вопрошает: «Какой же смысл могло иметь мусульманство после христианства?» (Данилевский, 1871. С. 333)², заранее зная ответ. Естественно, он отрицательный, но как отрицать бесспорные заслуги мусульманской цивилизации в истории мировой культуры? Н.Я. Данилевский этого не знает, но находит выход: он клевещет на средневековых учёных-мусульман, деятелей культуры и богословов-философов, отказывая им вообще в каком-либо вкладе в процесс развития цивилизованного человечества.

Сознательно закрывая глаза на то, что в исламском интеллектуальном пространстве были сохранены, и, по сути, спасены от христианских варваров сокровища античной и эллинской мысли, буквально перечёркивая триумфальные достижения мусульманских науки и культуры³, этот идеолог панславизма⁴ доходит до утверждений типа: «Что касается искусства, то религия Магомета была прямо ему враждебна... Сколько бы мы ни искали, мы не отыщем оправдания магометанству во внутренних, культурных результатах сообщённого им движения». Отсюда, по-видимому, должен был следовать вывод, более актуальный для современной Данилевскому ситуации в России: мусульманство, как пагубное и тупиковое, псевдоцивилизационное течение «совершило уже теперь весь цикл своего развития и без всякого сомнения находится уже в периоде совершенного изнеможения и разложения» (Данилевский, 1871. С. 334—335, 333).

Поэтому автор-панславист считал себя вправе сделать окончательный, геополитический вывод, суть которого сводилась к следующему. Когда-то мусульманский заслон охранял православный мир от католической ереси. Теперь же православно-греческий отпор Западу вступил в новую фазу, в которой исламский барьер на Балканах и в Турции не только бесполезен, но и вреден. Поэтому, по странной логике Н.Я. Данилевского, священная борьба православия с Европой отныне приобретает... «характер борьбы против магометанства» и под этим знаком будет развиваться всё далее во времени и пространстве. Ближайшая цель этой борьбы — Стамбул, который после захвата российской армией «...должен стать столицей не России, а Всеславянского союза». То есть, как легко догадаться, некоего наднационального православно-тоталитаристского коалиционного образования под эгидой, естественно, России (ук. соч. С. 337, 341, 396—399, 405—406).

После изгнания мусульман из Европы, полагал другой идеолог панславизма, генерал Р.А. Фадеев, зарубежные славяне должны быть объединены «под русским правительством в международном и военном отношениях»⁵. Мысль Н. Данилевского довёл до логического завершения проф. М. Погодин, идеей которого было создание «универсальной империи» под русским царём в качестве Земного Бога. То есть роль России как какого-то «жандарма Европы» была бы теперь попросту устаревшей и оттого смешной. О мировом славянском господстве тоталитарного типа шла теперь речь, не более и не менее (Янов, 1999. С. 48)⁶.

От этих утверждений легко и логично перебрасывался мост к реальной ситуации в мусульманских регионах империи. И, прежде всего, — к наиболее ценному из них в геополитическом и природно-эстетическом отношениях, то есть к Крыму, а точнее, к его коренному народу. После максим Н.Я. Данилевского уже никого не должны были удивлять призывы газет тех лет: прежде всего думать не о мусульманах вообще и Крыма в частности, а о наделении крымской землёй православного, в крайнем случае протестантского иммигранта. Крымцы же окончательно попадали в разряд нежелательного для Тавриды элемента. Доходило и до безапелляционного и, что хуже, постоянно повторяемого штампа в изданиях, рассчитанных на русского читателя любого интеллектуального уровня: «Татары — народ ленивый». Причём так высказывались самые многотиражные и популярные издания (Напр., Библиотека для чтения, 1856. Январь. Т. 135. С. 43).

Некоторые авторы, сознательно или нет, отталкивались при этом от национально-психологических особенностей крымскотатарского народа, действительно существовавших и слабо менявшихся на протяжении столетий. Так, общеизвестным стало, что крымцы не шли «в ногу с веком», диктовавшим необходимость извлечения повышенной, капиталистической прибыли. Естественно, при этом умалчивалось, что такая прибыль достигается любой ценой, неважно, за чей счёт — эксплуатации наёмного труда или труда своей семьи, собственного труда до изнеможения ради достижения самых разнообразных целей, в том числе связанных с престижем. Журналисты с удивлением повествовали о крымском обычае запахивать лишь такую часть надела, которая была совершенно необходима для пропитания, оставляя целину, заросшую кустарником или травами, чтобы было «на чём кофе варить» (КВ, 1896, № 75).

Большой знаток Крыма и крымчан прошлого века Е. Марков писал по этому поводу, что труд татар «не имеет того лихорадочного, энергически-напряженного характера, с которым он неразлучен в цивилизованной Европе. Но зато и корысть его не имеет того цивилизованного ожесточения, которое всю жизнь европейского человека обращает в погоню за приобретением, в безжалостную и бесконечную войну с своим же братом-человеком за кусок золота» (1902. С. 313).

Была ещё одна черта, отличавшая крымских татар от северных соседей, и, к сожалению, раздражавшая последних. Уже рассмотренная ранее, эта особенность народного характера требует снова вернуться к ней, так как в конце XIX — начале XX вв. именно она стала еще одним истоком угрозы для крымских татар. Эта черта — весьма развитое даже в беднейших слоях чувство собственного достоинства, сохранившееся и в душной атмосфере империи.

О нём писал немецкий аноним в середине века: «Татары заслуживают внимания уже потому, что даже сейчас ещё (то есть после 70 лет великорусского влияния. — В.В.) являют себя куда более достойными, благородными (weit hochherziger), чем средний русский, и эти прекрасные качества делают совершенно ничтожными все недостатки их восточного воспитания» (Die Krim, 1855. S. 15).

Упомянутое свойство с годами практически не менялось. Даже в пору жесточайшего обнищания крымчан в 1870—1890-х гг. российские газетчики задавали публике риторический вопрос: «Видел ли кто-нибудь татарина, просящего милостыню? Он входит в чужой двор только затем, чтобы попросить работы. И уж конечно, никто не скажет, что татарин снёс свои заработки в кабак» (КВ, 1896, № 75). О том, какими могли быть «заработки» в пору всеобщего обезземеливания, можно только догадаться. И, тем не менее, «...самые бедные женщины и самые маленькие дети одеты довольно пристойно: нет этой повальной сермяги, поскони, войлока и льна, этих отцовских зипунов на грудных детях, мужицких тулупов на бабах. У каждого ребенка своя, нарочно для него сшитая курточка со шнурками, с узорами, синяя или полосатая, непременно цветная, у каждого свои сафьяновые или кожаные мешты, своя красивая шапочка, пригнанная в мерку» (Марков, 1902. С. 313).

Автор книги делает из этого абсолютно верный вывод об истоках заботливости отца и матери, «признающих своим нравственным инстинктом и за ребёнком такое же человеческое право и такое же человеческое достоинство, как и за самим собой». И далее: «В хате его всегда необыкновенный порядок, чистота и приличие — сейчас видно, что человек уважает себя». Это же качество, вызванное уважением, бросалось в глаза и в отношениях между различными социальными прослойками: «Чабан входит в гостиную своего хозяина в своих буйволовых сандалиях, с достоинством закуривает, опустившись на ковёр, свою трубку и протягивает руку к стоящему угощению, не сомневаясь нимало, что имеет на него равное со всеми право» (Марков, 1902. С. 312). Впрочем, эта особенность крымскотатарского характера была замечена ещё Богушем-Сестренцевичем, писавшим о том, что им присуще чувство чести такого уровня, «которое находится в Европе у народов, наилучше образованных»⁷.

Очевидно, именно оттого, что соседей крымцев в XIX в. вряд ли можно было отнести к «наилучше образованным» из всех европейских народов, подобные отличия (в том числе «невписываемость» татар в феодально-капиталистическое общество эпохи) этих соседей не могли не раздражать. Впрочем, «раздражать» — весьма мягко сказано. По наблюдению такого тонкого психолога, как А. Платонов, если потомки Адама «угадывали особенных самодельных людей, то уничтожали их с тем болезненным неистовством, с каким нормальные дети бьют уродов и животных: с испугом и сладострастным наслаждением». И это не преувеличение — взглянем ещё раз на газеты 1880—1890-х гг. Оказывается, не удовлетворяясь экономическим ограждением татар, «русские всячески издевались над ними» (КВ., 1898, № 75). Была разработана целая «теория» об абсолютной невозможности сосуществования в Крыму аборигенного и пришлого населения именно из-за «национальных особенностей и крайнего фанатизма» крымских татар (НТ, 1887, № 3846).

Деревенские дети в начале XX в. Открытки. Из собрания музея Ларишес

Об этом прямо писал упоминавшийся выше теоретик проблематики российского мусульманства, утверждая, что в будущем неизбежна великая схватка христиан с мусульманами при условии, если хотят выжить как русские, так и христиане цивилизованного мира: «Современное направление этой старинной борьбы имеет бесспорный и важный интерес для нас, русских, так как в пределах Российского государства считается в настоящее время более десяти миллионов мусульман...». Мусульманство отвоёвывало «у христианства целые страны в Европе и Азии. На долю русского народа выпала трудная задача идти в Азию по тому же пути и неизбежно возстановлять в этой части света христианство» (Остроумов Н.П. Исторический очерк отношений между христианством и мусульманством. СПб., 1888. С. 1, 69)

Поэтому одна из двух вошедших в контакт культур должна была исчезнуть, не более и не менее⁸. Какая же? Местная или чуждая Крыму? Такого вопроса перед российскими властителями дум не стояло. Основная цель, которую они брались обосновать, — это в лучшем случае «достигнуть слияния татар с остальным населением». Предлагалось и средство: «Поскольку для поднятия культуры русских сёл и деревень находят нужным привлечение туда интеллигентных сил, то в гораздо большей степени это необходимо для такого народа, который вошёл в чуждую ему жизнь с готовою культурою, с обычаями и привычками, сложившимися в продолжении многих сотен лет» (Одесский вестник, 29.05.1889). Другими словами, нужны были «интеллигентные силы», да числом побольше — слишком уж старую, устоявшуюся культуру нужно было переделывать в русскую.

А вот и дальнейшее развитие теории антитатаризма, отвергающей саму возможность существования этой культуры в будущем: «Отсталость татар и невосприимчивость к новому составляют одну из характерных особенностей этого племени, и это уже доказано давно». Показательно, что при этом не говорится, добро несёт это «новое», или зло. Невосприимчивы — пеняйте сами на себя: уже поэтому крымским татарам нужно думать не о культуре, не о сохранении традиций, а то том, как бы «приобрести право на существование и не подпасть под беспощадное правило цивилизованных (курсив мой. — В.В.) войн, по которому покорённые народы, менее цивилизованные и не слившиеся с своими завоевателями, сходят с лица земли, оставляя лишь след на страницах истории» (Эр, 1885. С. 1). Другими словами, исчезнуть с этого клочка земли, столь для всех аппетитного, надлежало, естественно, не русским. Оттого и землю стали давать с середины 1880-х гг. «только русскому крестьянству», оказывая ему, «понятно, предпочтение, вытекавшее из экономических и государственных интересов» (НТ, 1887, № 3839). Как видим, культурно-цивилизационная причина обречения крымских татар на вымирание замалчивалась.

Впрочем, не всеми. Архиепископ Таврический и Симферопольский Гермоген, действуя в лучших традициях Русской православной церкви, то есть вбивая в головы аборигенов идеи о превосходстве русской культуры, языка и веры, но в этом не преуспев, не удержался от одного, уж точно излишнего, печатного заявления. В дни торжественного празднования 100-летия «присоединения Тавриды к России» этот пастырь выразил сожаление насчёт того, что не крымские татары великорусскую культуру перенимают, а напротив, идёт обратный процесс:

«О Крым, Крым, возлюбленный наш Крым! Как много ещё у тебя нерусского, как много ещё у тебя неправославного! Русские населения мелькают у тебя как редкие, счастливые оазисы, а пёстрые, разнообразные массы инородцев — почти на каждом шагу... особенно татар и не перечесть... И эти последние не гости у нас, а как бы хозяева наши... Ибо как не назвать их хозяевами... когда в смешанном населении русских с татарами в данной местности не татары подражают русским в своих нравах, обычаях и образе жизни, а напротив русские — татарам! Посмотришь здесь на жилища русских среди татар и дивишься, как много походят они на татарские. Посмотришь на одежду — и по покрою ея с трудом отличишь русского от татарина. Посмотришь на пищу — она татарская не только по составу, но и про способу приготовления, по самому даже названию татарская» (Гермоген, 1883. С. 410).

И огорчён был добрый пастырь не тем, что крымские татары — недостойный пример для подражания, ведь он не мог не признать, что «татарин, по общему отзыву большею частию честен, добр и трудолюбив». Его раздражало, что этот пример, этот образец для подражания — нерусский, что налицо «такое коснение (то есть «небрежение, застой». — В.В.) в обрусении нашего края, такое замедление в водворении в нём православия...» (ук. соч. С. 411, 413). Откровение Гермогена, которое тут же разнесли газетчики, вызвало отчасти нездоровый интерес, отчасти раздражение практически всего православного населения епархии...

Это раздражение было бы грех упустить — и его стали подогревать старыми, как мир, методами. А конкретно для юга России — теми, что предшествовали еврейским погромам. То есть, в печать запускалась утка «поароматней», такая, чтобы и самых тупых проняло (вроде сенсации об «изготовления мацы из крови» христианских младенцев). Ну, а потом уже в дело вступали провокаторы из жандармерии, полиции, Черной сотни, Союза Михаила Архангела и пр., которые готовили погром уже на практической стадии. В случае с крымскими татарами роль такой затравки должна была сыграть информация, также из области «антихристианской агрессии крымцев».

Так, весной 1894 г. харьковский Южный Край напечатал статью о том, что Тепе-Керменская пещерная церковь стала жертвой святотатцев-татар, которые, взломав дверь, «сорвали ризы с икон, побросали иконы на землю и топтали ногами». Причём, как подчёркивал неведомый свидетель преступления, «это уже не первый случай кощунства татар над православною святынею. Года два назад, во время праздника Пасхи, татары Байдарской долины вырвали крест с православного кладбища и с насмешками и поруганиями волочили его по улицам всего села, пока не бросили на свалочное место нечистот» (цит. по: Терджиман. 30.04.1895).

Провокационная суть этой фальшивки ясна не менее явной её лживости. Не стоит говорить уже о том, что крымские татары ни разу на протяжении многовековой истории мирного сожительства на полуострове с христианами не опускались до кощунства над святынями генетически близкой веры «людей Писания». Но эта опаснейшая дезинформация была изначально заданной с определённой целью: оказывается, указанная пещера, с действительно сохранившимися на стенах остатками древних фресок, никогда не имела двери и традиционно использовалась местным населением для укрытия отар от непогоды. И конечно, в этом укрытии и близко не было ничего, похожего на иконы. Но об истинном положении дел мало кто знал (разве что тепе-керменские чабаны), так что задачу свою означенный пасквиль выполнил. И это сказалось не только на отношении христианского большинства крымского населения к бесправным, обезземеленным татарам, но через некоторое время — и в погромах, резне, которую учинили южнобережные и симферопольские греки вкупе с частью русской диаспоры над коренным народом Крыма.

Выше говорилось об ограблении вакуфов. Есть основание заметить, что оно шло не только для предоставления каких-то благ русским переселенцам и помещикам, но и ради нанесения прямого ущерба духовной и культурной жизни крымских татар. Как фантастически это ни звучит, но российские власти были не заинтересованы в восстановлении вакуфа в прежнем объёме даже за счёт самих татар! Каждый раз, когда человек поднимался до понимания общенациональных нужд и желал помочь своим обездоленным соотечественникам, он должен был испрашивать на это разрешения у Петербурга. Раньше такого не было никогда. Ведь такие дарения — личное дело мусульманина, возможно Духовного управления мусульман Крыма — института по определению автономного. Но уж никак не Совета Министерства внутренних дел империи, куда направлялись такие прошения. И лишь после канцелярских проволочек и бюрократических тормозов в Крым приходили милостивые позволения на возврат Богу — Богова имущества, нередко когда дарителя уже и в живых не было, то есть речь уже шла не о дарении, а завещании⁹.

Вряд ли было совпадением, что в том же 1895 году была усилена идеологическая слежка за крымскотатарским обществом, ужесточена цензура светских изданий, прессы и даже содержания духовных проповедей. Результаты не замедлили сказаться. В том же году в петербургский Департамент полиции пошли по этому поводу донос за доносом. Содержание их было стереотипным: вознесённая крымцами «Молитва о благоденствии турецкого султана» (РГИА. Ф. 777. Оп. 4. Д. 11. Л. 201—207). Чиновники — авторы таких доносов — то ли не знали сути дела, то ли проявляли излишнее рвение по службе, понимая, что хутбу, по праву принадлежащую духовному халифу, которым всё ещё считался в Крыму султан, никто из факихов не отменял, и что духовное моление и реальная политическая позиция молящегося — вещи совершенно разные. Но Петербург также закрывал глаза на эту элементарную истину, отчего преследованиям подвергались вполне верноподданные императору хатипы и муллы Крыма. Более того, полиция слала в таких случаях отношения в Главное Управление цензуры империи, после чего цензор Санкт-Петербургского цензурного комитета был обязан подготовить доклад с предложением ужесточения цензурной экспертизы именно в Крыму, что и исполнялось (РГИА. Ук. дело. Л. 206 об. — 207).

В печати ставился и вопрос фундаментальных экономических интересов государства на юге. Газеты неоднократно подчёркивали, что эти интересы лучше всего поддержат русские хлебопашцы. Ну, а миф о якобы худшей подготовленности крымских татар к обработке крымских пашен и виноградников доказывался на удивление просто: «против татар как земледельцев говорит тот факт, что губернское (Таврическое) земство, учреждая капитал имени Александра II, постановило землю, купленную на этот капитал, заселить прежде всего православными людьми, а затем уже татарами, которым может быть и не достанется земля, так как русского безземельного люда оказывается очень много в губернии» (Эр, 1885. С. 1). Логика безупречная: если тебя бьют, значит уж точно заслужил, сам виноват...

Как ни горько признавать такого рода факты, но пришлые человеческие массы Юга России логику российских газетчиков воспринимали и принимали как откровение Господне. Она была верно рассчитана и приходилась впору. Видимо, собственные интересы и в этот период оказывались выше христианской морали: ведь любая дискриминация, даже не столь явная, как правило, чревата кровопролитием. Другими словами, добровольно поддерживая политику правительства, охотно участвуя в экономической, а затем и политической травле крымских мусульман, диаспора становилась соучастницей прямого преступления, к которому её не в первый и не в последний раз звали российские власти. Впрочем, удивительного здесь ничего нет: «Корни жизни слишком глубоко погрязли в тине крепостной уголовщины, чтобы можно было сразу переместить их на новую почву. Тина эта питала прошлое, обеспечивала настоящее и будущее — как отделаться от того, что исстари служило регулятором всех поступков, составляло основу всего существования?» — вопрошал великий русский сатирик через 20 лет после отмены крепостного права (Салтыков-Щедрин, 1988. Т. Х. С. 455).

Обезземеливание татар шло весь послевоенный период, но лишь в 1884 г. его, так сказать, спонтанный характер сменяется целенаправленным. Тогда на место отдельных случаев экономической сегрегации пришла система. Именно в этом году министр государственных имуществ М.Н. Островский по согласованию с Министерством внутренних дел вообще запретил отвод казённых земель в надел крымским татарам. Он мотивировал своё распоряжение «недостаточностью казённых земель и необходимостью их для поселения русских безземельных крестьян» (А. Р-ъ, 1887. I). Беспрецедентный этот акт отнюдь не держался в секрете, о нем писали газеты, пытавшиеся, впрочем, объяснить его с вполне шовинистической, великорусской точки зрения: «Крайне примитивная система развития, общий склад жизни и ума татар, неспособных к культуре (?), — все это говорит не в пользу татар как нации, и ещё больше можно сказать о них отрицательного со стороны приспособленности их к совместным условиям земледелия» (НТ, 1887, № 3846).

И далее оказывается, что предпочтение русских «в отношении татар, отрицательные национальные качества которых так хорошо известны правительству», «имело в виду соблюдение государственных интересов со стороны политической» (НТ, 1887, № 3848). Это значительное признание — не что иное, как очередная гальванизация старых утверждений о политической неблагонадёжности народа в целом¹⁰. В дальнейшем мы не раз встретимся с ними; прямые обвинения татар в готовности изменить или в прямом предательстве будут слышны и до, и после Октябрьской революции. Но поразительно пророчество скрывшего свое имя одесского газетчика, очевидно предвидевшего грядущие преследования крымцев, их обречённость геноциду и в будущем, каким бы оно ни было. Говоря о фактическом неравноправии, национальном угнетении народа, он вопрошает, изменились ли условия его жизни за три года, прошедшие после упомянутого распоряжения Островского? И сам же отвечает: «конечно, нет, как не изменят их последующие три десятилетия (курсив мой. — В.В.) и, может, даже века» (НТ, 1887. С. 3848).

Поразительные слова! Ведь именно «три десятилетия» спустя и грянул 1917 год, не только, действительно, не преобразовавший жизнь крымских татар к лучшему, но и резко её ухудшивший.

Примечания

1. По совершенно непонятной и ничем не обоснованной причине канцлер полагал, что Балканская война, которую Россия вела ради сугубо собственных интересов, заставит балканских славян воспылать к ней особой любовью. На деле всё вышло наоборот. Вначале «братья»-сербы заключили в 1881 г. военное соглашение с будущим противником России Австро-Венгрией, а затем и болгары избрали на престол немца Франца Кобурга. И именно на послевоенные 1880—1890 гг. приходится период, когда отношения трёх православных государств — российского и едва получивших независимость балканских — опустились до низшей точки (Романенко, 2002. С. 35).

2. После того, как христианские фанатики сожгли в 391 г. величайшее книгохранилище древности — основанную ещё Птолемеем Александрийскую библиотеку, где безвозвратно погибли основные сокровища античной мысли, они, спустя несколько веков, уже в эпоху исламской цивилизации, упорно распространяли легенду о том, что эта трагедия была делом рук... мусульман (напомню, что как законченная конфессиональная система ислам сложился не раньше в VII в.). При этом даже приводились резоны мифических сарацин-поджигателей, предводитель которых якобы заявил, что если в этом собрании подтверждаются исламские истины, то оно излишне. Если же там есть нечто сверх Корана, то оно также заслуживает ликвидации как хранилище ереси. Теперь к аналогичной логике незамысловатого анекдота прибег не легендарный дикарь, а вполне образованный православный публицист...

3. Для простого перечисления этих цивилизационных успехов и свершений потребовалась бы отдельная глава, поэтому укажем лишь самые зримые и известные: в мусульманской среде возникали целые науки вроде алгебры или тригонометрии, арабы разделили поток времени на часы и минуты, они ввели новый, безупречный стиль летосчисления, составили точные географические карты пространств полумира. Сборники математических наук Ибн-Юнуса вначале были переведены на китайский и лишь столетия спустя до понимания их доросла Европа. По той же причине отставания Европы до нас дошла лишь часть тридцатитомника о болезнях человека, написанного Яхьёй, медиком Гаруна аль-Рашида, а Али бен-Аббас в IV в. подверг критическому пересмотру всю медицинскую науку античности. Что же касается Авиценны и Улугбека, то Данилевский, очевидно, просто забыл о них, как и о блестящей архитектуре Кордовы, Бухары и Багдада, о восточном происхождении «готической» (стрельчатой) арки, контрфорса, о великой поэзии мусульманского Востока и пр. Можно было бы составить список и того, чего Европа эпохи Просвещения (не говоря уже о России) не усвоила из воплощённых мусульманами положений шариата: бесплатное и всеобщее обучение, бесплатные бани, канализация, шоссированные дороги, огромные публичные библиотеки, водопроводы с чистой и безопасной водой, личная гигиена, неприятие унизительного крепостного права и мн. др.

4. Панславизм — течение в российской общественной мысли второй половины XIX — начале XX в., основанное на идее коренного отличия славянских народов от других народов Европы. Отсюда делался вывод о необходимости некоего союза славянских народов (во главе с Россией), способного противостоять не только европейской политике, но и цивилизации. В ещё большей степени панслависты противопоставляли себя исламскому Востоку, якобы угрожавшему самому существованию православия, считая, что славянству должны «подлежать» Западная, Средняя и Дальневосточная Азия, «то есть весь этот материк за исключением Аравии и обоих индийских полуостровов» (Данилевский, 1871. С. 451). Панслависты подняли на новую ступень расовую ненависть (антисемитизм, антитатаризм и пр.), впервые оторвав её «от всякого фактического опыта политических, социальных и экономических контактов» с народами-объектами и «следуя только особой логике идеологии... За ними стоит настоящая теология, которая дала толчок ранним пандвижениям и сохранила значительное влияние на развитие современных тоталитарных движений» (Арендт, 1996. С. 315, 321). С ростом общей и политической культуры панславизм ушёл с идеологической арены как слепо агрессивная сила, лишённая каких-либо конструктивных черт (Подробнее о панславизме см. в: Пыпин, 1913. С. 76—174; Ионов, 1994. С. 326, 329).

5. Записка об отношении России к освобождённым славянским княжествам [1876] (РГИА. Ф. 919. Оп. 2. Д. 149. Л. 4 об.)

6. Пока, слава Богу, попытки России «раздвинуть свои границы на западе и юге (имеются в виду Босфор и Дарданеллы. — В.В.), затрагивавшие интересы европейских держав, как правило, блокировались ими, и тут Россия ничего не могла поделать. Так что преимущественно восточный вектор русского колониализма был, в известном смысле, вынужденным» (Вишневский, 1998. С. 369). Мысль о том, что гигантской империи можно было бы, наконец, и успокоиться (в смысле агрессии против суверенных государств), не приходит в голову этому современному автору даже в качестве альтернативы.

7. Приведём ещё одно наблюдение, принадлежащее финну, посетившему Крым в те же примерно годы. Оно заслуживает внимания как свидетельство сохранившихся, несмотря на столетнее угнетение, традиционных черт внешнего и внутреннего мира крымских татар: «Повсюду красивые лица тонкого татарского типа, который сформировался здесь, в Крыму, в окружении южной гармоничной природы, исполненной томной красоты. Повсюду очаровательные домики простой, но притягательной архитектуры, в которой нет и следа бахвальства и претенциозности. Повсюду [встречаются] маленькие сюрпризы вроде зеленеющих рощиц, цветущих садиков или благоухающих цветников. А, кроме того — постоянное и повсеместное ощущение чистоты и гостеприимства» (Hagelstam, 1903. S. 53—54).

8. Такой радикализм выглядел для мыслящих людей странно и в те далёкие годы, и позже, но верное объяснение его государственно-политических (не этнопсихопатологических, хотя они тоже имели место) истоков было дано лишь через столетие. Историк и политолог Э. Геллнер, сравнивая русских той эпохи с соседями-турками, подчеркнул, что если балканские христиане исправно платили налоги, то до их языка, культуры и веры Стамбулу не было абсолютно никакого дела. Россия же в конце XIX в. не могла обрести покой, видя, что её крымские подданные никак не желают входить в рамки старой феодальной правовой формулы cujus regio, ejus religio, то есть «чья власть (страна), того и вера (культура)». Русским властям было мало денег и повиновения колонизованных народов. Они жаждали подчинения себе их культуры и языка. Это было выражение имперской потребности в однородности человеческого материала, считает учёный. Успешнее всего империя могла манипулировать с культурно и идеологически унифицированным, мобильным, взаимозаменяемым населением (Геллнер, 1991. С. 108).

9. Вот три примера таких поразительных документов: Разрешение принять завещанный Джеватом Осман-огълу каменного дома в г. Симферополе, на учреждение вакуфа в пользу частного татарского училища (РГИА. Ф. 1281. О. 9. Д. 21. Л. 6); О разрешении принять жертвуемые Абдул-Барием Абдул-Гани-оглы недвижимого имущества на учреждение вакуфа в пользу мектебе при мечети Кады-Маале в г. Симферополе (РГИА. Ф. 1281. Оп. 9. Д. 22. Л. 5); О разрешении принять в число вакуфов недвижимого имущества, завещанного купцом Аджи-Абла Османом-оглы в г. Бахчисарае (РГИА. Ф. 1281. Оп 9. Д. 7. Л. 4).

10. Справедливости ради отметим, что в Крыму большинство газетчиков, лучше знавших татар и не столь подверженных известным теориям, получившим распространение во всю последовавшую эпоху до 1917 г., иронизировали: «Турецкие эмиссары в зелёных чалмах, подбивающие население к эмиграции и даже прививающие ему дух сепаратизма, существуют... только в пылком воображении разных непризнанных газетных Катонов» (КВ, 1893, № 52). Ещё более действенную поддержку в сопротивлении великорусскому национал-шовинизму крымцы ощущали со стороны других коренных народов, в частности, караимов. В годы реакции испытание на прочность прошёл уже не раз упоминавшийся «дух единой команды», свойственный многонациональному сообществу крымчан. Это относилось и к массам, и к интеллигенции. Самый яркий пример в этом смысле подал евпаторийский караим Илья Казас. Назначенный цензором крымскотатарского Терджимана, он, регулярно просматривая все номера газеты в течение 23 лет, «и разу не обмакнул перо в красные чернила, несмотря на фанатичное шипенье узких обрусителей, ненавистников Востока» (Терджиман. 02.12.1905).