г) «Крым — для крымцев!»

Переходя к истории образования первого крымского народного правительства, необходимо сделать некоторые замечания, касающиеся геополитической ситуации в Крыму, многими исследователями этого сложного периода не учитывающейся. В частности, советская и постсоветская историография упрямо представляет дело таким образом, что татарские националисты, захватив власть, пытались оторвать Крым от России и передать его в руки Турции¹. При этом забывается, что Крым какое-то время был и без того «оторван» от России, после того как Центральная рада объявила о создании Украинской народной республики. И лишь после этого Мусисполком заявил, что он, как «выразитель воли татар, не желая допустить в Крыму гегемонии какой-либо народности над другой... признает Крым для крымцев и находит, что чрезвычайные обстоятельства повелевают народам Крыма объединиться для общей дружной работы на благо всех народов, населяющих Крым.

Как и в какой форме может быть разрешена поставленная ныне перед Крымом эта задача, может разрешить только коллективное мнение и воля живущих в Крыму всех народностей» (выделено мной. — В.В.) (Крым. 11.11.1918).

Итак, Крым для крымцев!

Это была единственная платформа в той ситуации полного распада бывшей империи, что могла отвечать чаяниям населения, уже ощущавшего угрозу захвата и подчинения Крыма, оставшегося без защиты центральной власти, любой вооружённой радикальной группировкой. Эта платформа означала максимально возможную гарантию сохранения политической независимости, сохранения исконной культуры и равноправия коренного народа и диаспор других наций, населявших полуостров. Это видно из приведенного заявления, но ещё более — из декларации татарского представителя на сентябрьском (1917 г.) Съезде народов в Киеве:

«Пусть знают все, что крымские татары не позволят никому устанавливать какую-либо гегемонию на Крымском полуострове. И на этот раз уже крымские татары не покинут своего края без упорной защиты своих прав и добытой свободы... Мы, свободные сыны отныне свободного татарского народа, протягиваем вам руку с лозунгом демократической федеративной республики для счастливого дружеского сожительства в будущем» (Цит. по: Бунегин, 1927. С. 50, 87—88).

Забегая несколько вперёд, скажем, что время показало оправданность именно такой, а не иной, установки для национально-освободительного движения крымских татар в эпоху его противостояния большевизму. Поэтому и после ленинского октябрьского переворота, а именно 2/15 ноября 1917 г., когда Мусисполком опубликовал воззвание «О власти в Крыму», этот лозунг был ещё раз подтверждён в качестве оптимальной реакции на произошедшие к тому времени судьбоносные события. И тогда же Джафер Сейдамет в специальном заявлении подчеркнул неизменно демократичную, интернациональную и федералистскую суть этого лозунга: «Мы, татары Крыма, — федералисты, и наша заветная мечта — создание Российской федеративной республики» (ТГ. 17.11.1917).

В те недели и месяцы, когда Ленин и его сторонники демагогически декларировали свободу самоопределения для народов бывшей империи, эта позиция крымских татар не могла вызывать большевистского протеста — до поры до времени. Ведь даже приветствие провозглашённой 7 ноября 1917 г. Украинской Народной Республике (УНР), направленное из Крыма, было подписано совместно крымскотатарскими делегатами и большевиком Ж. Миллером². Точно так же, с обоюдного согласия был сделан такой важный шаг, как передача УНР трёх таврических уездов, то есть заперекопской, материковой части бывшей губернии, где почти не было крымских татар, а большинство составляли украинцы. Так что идеологического противостояния (по вопросу политического или культурного самоопределения) между крымскими татарами и русскими большевиками почти не наблюдалось, — и это в то время, когда большевистский Таврический Губсовет 14 ноября назвал провозглашение УНР актом насилия над волей народа (Королёв, 1993 «а». С. 33).

Таким образом, сотрудничество Мусисполкома с представителями ленинской партии в Крыму становилось политической реальностью. Отношение большевиков к решениям Мусисполкома изменится в худшую сторону несколько позже, когда на полуострове начнётся делёж власти. А ещё позднее агрессивные акции против татарской национальной демократии получат полное оправдание в трудах советских историков, поголовно настроенных к Мусисполкому резко критически (1950—1980-е гг.). Возникает естественный вопрос: кому должны были члены комитета предназначать свой край — москвичам, киевлянам или тамбовцам? Тем более в то смутное, но свободное время, когда «засамоопределялись, засамоуправлялись, заполонили своими делегатами столицы Европы Финляндия, Эстония, Латвия, Литва, Грузия, Армения, Азербайджан, Украина, Белоруссия, Дон, Кубань. Газеты запестрели новыми географическими и политическими терминами...»³ (Станкевич, 1921. С. 16.).

Очевидно, мнение имперского публициста В. Станкевича насчёт того, что крымское русофильство должно было бы стать на порядок выше донского или кубанского, само по себе фальшиво. Хотя бы потому, что оно сильно отдаёт фарисейством. Уж не было ли это попыткой обнаружить в Крыму тех самых «католиков», которые святее папы римского?

На самом деле в Крыму тех месяцев имел место отнюдь не сепаратизм, а, в лучшем случае, сецессионизм (выражение массовой психологической тяги к самоизоляции). То есть у крымских татар подсознательно (а, может быть, вполне осмысленно) возникло и окрепло естественное для мирного, небуйного, трудолюбивого народа стремление удалиться, отгородиться от крови и грязи очередной российской смуты.

И, наконец, главное. Судить не о форме, а о содержании любого лозунга следует, очевидно, опираясь на факты, на его реальное воплощение в жизнь. И такие факты появились в самый разгар общекрымской (и не только крымской) дискуссии 1917 г. насчёт упомянутого «Крыма для крымцев». В то самое время, как русскоязычной публикой Мусисполкому приписывались все смертные грехи (худшим из которых объявлялось стремление к диктатуре на местах и уходу от матери-России), более объективные аналитики приходили к выводам, которые и без того были очевидны всем, кто не был ослеплён всё той же шовинистической ненавистью, всем, кто хотел видеть. Один из таких объективных документов — Отчёт Ялтинской земской управы, представленный в Симферополь 18 октября 1917 г., то есть за неделю до переворота в Петербурге:

«Мусульманское засилье в уезде и особенно в городе не чувствуется (напомним, Ялта — это не Севастополь, это был ещё по преимуществу крымскотатарский город. — В.В.). Мусульмане не претендуют на руководящую роль в местной общественной жизни ввиду своей неподготовленности к широкой общественной работе. Например, мусульмане не настаивают на предоставлении им места председателя Ялтинской земской управы и других мест в земском самоуправлении. Национальное мусульманское движение не выходит из рамок естественного стремления к самоопределению в вопросах, главным образом, культурно-просветительской жизни» (цит. по: Королёв, 1993, «а». С. 24).

Добавим, что кроме откровенно политической причины рождения такого доминирующего лозунга, было ещё одно, столь же естественное, но едва ли не более важное основание. Ведь в то лето Крым захлестнула стихийная волна кровавой анархии, террора и бандитизма. Её поднимал и поднял вполне определённый элемент. При всей своей социальной, политической и культурной пестроте он имел одну общую, объединяющую всю эту массу, черту.

Он был не крымским.

Здесь имеется в виду отнюдь не его этническая принадлежность, и не такие его особенности, как вооружённость. Важнее подчеркнуть, что это была не только и не столько гражданская, но гораздо более опасная, вооружённая и озлобленная солдатско-матросская масса, осевшая (и продолжавшая оседать) в Крыму. Причём если ранее в матросские экипажи обычно стремились набирать более или менее «образованных» (хоть как-то разбиравшихся в технике) заводских рабочих, то в Черноморском флоте уже в начале Первой мировой войны личный состав на 70% был представлен вчерашними крестьянами, выходцами из самой дикой российской деревни (Платонов, 1924. С. 21). Понятно, что эта толпа несла в себе все пороки и всю опасность архаично-агрессивной общинной ментальности, о которой столь много говорилось выше.

Осознание этой опасности было всеобщим — вплоть до Сибири, далёкой от большевистской Центральной и Южной России. Крупнейший учёный-этнограф, историк и общественный деятель начала XX в. А.В. Андрианов, хорошо знакомый с идеями Ленина (они некогда находились вместе в ссылке), предупреждал в 1917 г.: «Работа анархического большевизма носит разрушительный дезорганизующий характер и ведёт государство к гибели... нам грозит обнищание, одичание и застой... Что же иное, кроме застоя, останется на долю нашего отечества, нашего народа, когда на месте уничтоженной интеллигенции в роли «строителей жизни» очутятся её разрушители!» (цит. по: Дэвлет М.А. А.В. Андрианов как этнограф // Репрессированные этнографы / Сост. и отв. редактор Д.Д. Тумаркин. М., 1999. С. 51).

Морской офицер Б. Лазаренко, едва вырвавшись из ада крымской «гражданской» резни, в 1921 г., то есть по свежей памяти, записывал в Бизерте (Тунис), что ощущение грядущего великого преступления, близившейся оргии коллективного самоубийства пришло к нему ещё раньше, до 1917 г., и именно в севастопольских флотских экипажах это предчувствие было самым острым: «В конце 1916 года я почувствовал великое неблагополучие флота, начало конца, безбрежное море грядущей человеческой злобы...» (цит. по: Платонов, 1924. С. 28). Попытку более глубокого анализа этой ситуации предпринимает современный историк: «Взбунтовавшиеся были в большинстве своём рекрутами из крестьян [18]80-х годов рождения, и наследие трёхсотлетнего ига было у них в крови. Они оставались покорными лишь до тех пор, пока непослушание влекло за собой возмездие, но, едва почувствовав безнаказанность за самые дикие свои поступки, мгновенно выходили из повиновения» (Пайпс, 1994. Ч. I. С. 313).

Все эти матросы и солдаты (вторые если и отличались от первых, то отнюдь не в лучшем смысле) осели в Крыму в огромном количестве. Только в Севастополе, и только матросов тогда скопилось более 40 000 (Полтаржицкий, 1938. С. 42), а ведь ещё были законно вернувшиеся домой демобилизованные солдаты-фронтовики и незаконно — дезертиры. Кроме того, из госпиталей Южного берега сотнями и тысячами выходили выздоравливающие раненые, без особого труда добывавшие оружие, и часто остававшиеся в Крыму. Через Керчь и Феодосию вливались вооружённые группы, возвращавшиеся с Кавказского фронта. Это были «демобилизованные и в большинстве случаев деморализованные части... Прибывавшие солдаты везли с собой на пароходах разнообразную добычу — до молодых турчанок (этих несчастных захватывали, главным образом, в Трапезунде. — В.В.) включительно» (Ремпель, 1931. С. 73).

Впрочем, среди живого товара встречались и армянские, и курдские женщины. Но если их продавали в Феодосии и Керчи по 25 руб. или за две керенки (Вересаев, 1989. С. 55), то куда большую цену заламывали за перевоз по ту сторону Чёрного моря уцелевших жертв геноцида. «После того, как армия (Белая. — В.В.) ушла, турецких армян перевозили [в Крым] на миноносцах, за что взималось по тысяче рублей с каждой армянской головы» (Горький, 2005. С. 112, 183).

Тонкий художник слова грузинский поэт Галактион Табидзе именно в 1918 г. показал, как в ходе разложения армии и флота люди, в общем-то нормальные (по российским меркам) и даже испытывавшие по отношению к соотечественникам некое чувство общности, близости, неотвратимо и быстро превращались в безликую братву, объединённую совместными пороками и преступлениями:

Были записаны в книгах великих
Неслыханные слова,
Соединившие разноязыких:
Ближние — братья — братишки — братва.

(Г. Табидзе. На площади)

Вначале бездельничавшим и пьянствовавшим солдатам хватало привезённого с собой добра, прихваченного на противоположном берегу Чёрного моря, в разграбленных во время войны деревнях и сёлах. Потом добыча кончилась, и вся эта пёстрая, проголодавшаяся масса стала добывать хлеб и вино незаконными, чаще всего насильственными действиями. Дошло до того, что началась торговля людьми, как в старину на рынках Восточного Крыма. Теперь женщины, выставлявшиеся матросами и солдатами, шли по цене от 200 до 2000 рублей, тогда уже порядком обесцененных (Кришевский, 1992. С. 111).

Далее, как любая группа, состоящая из лишённых привычных занятий и круга общения, ничем не занятых, предоставленных самим себе мужчин, эта многотысячная масса была склонна к психическому само- и взаимовозбуждению, естественно, не в созидательном направлении. Её агрессивность дополнительно усиливалась отсутствием лидеров (по крайней мере, имеющих конструктивные установки) или же способных ей противостоять сил правопорядка. «Падение охранительных стен между классами превратило сонные большинства, стоящие за всеми партиями, в одну громадную, неорганизованную, бесструктурную массу озлобленных индивидов» (Арендт, 1996. С. 419). Процесс озверения на какой-то стадии стал неуправляемым, саморазвивающимся. Великорусская, в основном, масса возвращалась к столь специфически характерному для неё сознанию архаического типа.

Массовое сознание великорусской «почвы» столетиями приверженное к разрубанию, а не развязыванию всевозможных узловых проблем, не позволяло этой толпе удовлетвориться более или менее правовыми, мирными, компромиссными результатами «господской» Февральской революции. Инерция насилия оказалась чудовищной, не было силы, которая могла бы остановить его стихию. И уже на фоне этого типично русского, дикого⁴ (то есть не имевшего хоть какой-то разумной программы) бунта, залившего Крым кровавой грязью, чистыми островками возвышались немногие города, где сохранился традиционный нравственный климат, где реально осуществлялся тот самый лозунг «Крым для крымцев», мгновенно ставший предельно ненавистным для подавляющего большинства пёстрой публики, находившейся тогда на полуострове. Современник вспоминает, что эти города — Симферополь, Бахчисарай — представляли собой тогда некое «другое царство, где порядок ещё держит Крымский конный полк, блистающий георгиевскими крестами и оружием» (Кришевский, 1992. С. 106).

Сейчас трудно сказать, в какой конкретный момент окружавшая эти острова, обозлённая толпа перешла некий психологический рубеж, после которого не осталось стимулов, удерживавших её от исключительно насильственных действий. Поиск закономерностей этого процесса разложения солдатско-матросской среды не входит в задачу автора. Достаточно отметить, что они были, поскольку точно такой же процесс шёл и далеко на севере, в матросской среде Балтийского флота. Там ещё в марте 1917 г. прокатилась волна самосудов над офицерами (в большинстве своём такими же фронтовиками, как и их палачи в бескозырках и солдатских папахах), а когда офицеры кончились, началось массовое насилие над гражданским населением.

На Черноморском флоте, в Крыму, март 1917 г. прошёл более спокойно, если не считать взрыва шовинистических акций. Но направлены они пока были ещё не на коренной народ, а на флотских офицеров прибалтийского происхождения, то есть российских немцев (остзейцев). Издевательства над этими дисциплинированными (и оттого особо ненавистными для массы) служаками доходили до крайних пределов: среди прошедших войну, закалённых офицеров-фронтовиков весной 1917 г. начались самоубийства. Это были первые жертвы тупой злобы и ненависти черноморской матросни к непохожим на неё культурным, офицерам-остзейцам (Платонов, 1925. С. 31). Лишь через несколько месяцев эта толпа станет казнить боевых командиров; начало этой оргии положит отряд анархистов А.В. Мокроусова (Королёв, 1994. С. 22—23). В числе казнённых были и вчерашние фронтовики — некоторые офицеры-татары Крымского Конного полка (Полтаржицкий, 1938. С. 42).

Такие самосудные убийства будут происходить не только на кораблях, но и в береговых частях. Впрочем, были отмечены и «судебные» расправы (они начались позже, в самом конце 1917 г.), и здесь разгул солдатни и примкнувших к ней местных городских люмпенов вскоре перестал ограничиваться офицерством. Была, правда, одна, незначительная для общего смысла происходящего, особенность: предлогом для грабежей и насилия в Крыму была избрана «борьба с дезертирством». Отряды матросов и солдат под командой избранных ими главарей устраивали облавы, в ходе которых творились всевозможные бесчинства. Эти вооружённые банды врывались в дома, производили повальные обыски, грабили обывателей городов и сельских жителей, разбивали винные и иные склады, расстреливали любого, не угодившего им крымчанина.

Показательно, что первые такие экспедиции (июнь 1917 г.) отправлялись в преимущественно крымскотатарские районы — Бахчисарайский, Ялтинский, Коккозский. Ущерб при этом наносился не только частным лицам, но и (снова!) крымскотатарской культуре, национальному достоянию в целом. Походя, были разгромлены или сожжены памятники истории и архитектуры, серьёзно пострадал даже Хан-сарай. Председатель Мусульманского бюро Б. Муртаза-ев писал о русской «революционной» армии тех месяцев: «Когда народ увидел, что солдаты, борющиеся за свободу, сами нарушают её, то начали появляться возгласы: «Что дала нам свобода, братство и равенство; со стороны грубых полицейских и жандармских чиновников при старом режиме не встречали таких обращений». Невольно появилось сомнение, что в России существует свобода... В городе и окрестностях начались грабежи. Воры являются в военной форме, как бы посланные комитетом для обыска и, расхитив всё драгоценное, исчезают бесследно» (цит. по: Зарубин А., 1999. С. 295).

И эта волна насилия над Крымом не крымских грабителей и убийц также стала одной из главных (если, на том этапе, не главной) причиной появления всё того же, вполне обоснованного логикой событий лозунга «Крым для крымцев!».

Между тем к концу лета расстановка сил на полуострове радикально изменилась. Личный состав Черноморского флота образовал 30 августа 1917 г. собственное многопартийное управление, Центральный комитет Черноморского флота (Центрофлот). Эта организация располагала в Крыму едва ли не самой мощной вооружённой силой, которая теперь открыто противопоставила себя законному Временному правительству, а также окончательно утратившему власть командованию. Теперь контрабандно-спекуляционная деятельность береговых частей и плавсостава приобретает всеобщий характер. В Севастополе и других городах Крыма распродаётся казённое имущество, рейсы гидрокрейсеров или заградителей в Одессу, Батуми, Новороссийск и оккупированный Трапезунд совершаются с чисто коммерческими целями.

Команды кораблей (в том числе «прославившихся» вскоре казнями крымских татар «Трувора» и «Румынии», но не только их) «давно гуляли по морю как хотели... перехватывали в кавказских портах то, по чему голодал Севастополь, — кожу, сахар, муку, и по возвращении приторговывали, не скрываясь, тут же на рейде, ошвартовавшись у городской горки; нередко у сходни толпился разноцветный чередок... Вольнонаёмные на тральщиках требовали и для себя равенства. Через свойские судовые комитеты поднажали на Центрофлот, через покорное начальство — на штаб и добились своего» (Малышкин, 1965. Т. I. С. 420). Разложение охватило, таким образом, не только береговые скопления войск, но и когда-то самый дисциплинированный личный состав Черноморского флота — корабельные команды.

Большевики, количество которых за несколько месяцев увеличилось здесь в десятки и сотни раз и которые всегда умели играть на такого рода тёмных страстях, стали пользоваться прочной поддержкой в Черноморском флоте. Более того, они уже были в состоянии самостоятельно формировать (в основном из русскоязычных рабочих и люмпенов всего полуострова) первые отряды Красной гвардии. Эта практика, кстати, полностью соответствовала известному указанию Ленина: «эквилибрировать, чтобы не упасть, — заигрывать, чтобы управлять, — подкупать, чтобы нравиться, — брататься с подонками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке» и т. д. (ПСС. Т. XVII. С. 273—274). Но при этом главной силой, бесспорно, оставались не разрозненные, разболтанные «подонки», а более спаянные флотско-армейские банды, способные выполнять и довольно сложные акции, требующие профессиональной подготовки.

Так, например, I-й Черноморский революционный отряд (так называемые «ударники») под командой небезызвестного А.В. Мокроусова⁵ (около 2500 человек, вооружённых пулемётами, артиллерией и имевших даже самолёт) несколько позже, то есть в середине ноября, смог совершить марш за Перекоп, где встретил огнём возвращавшийся домой с фронта (после краткого отдыха в Ново-Георгиевке и Херсоне) Крымский конный полк, не смутившись тем, что его официально сопровождал член Мусисполкома Дж. Сейдамет (Баранченко, 1967. С. 77—78. См. также: КВ. 10.11.1917). Этот отряд был в дальнейшем расформирован самими большевиками (за анархо-бандитские действия и полное разложение), но до того мокроусовцы успели совершить в Крыму и за его пределами немало кровавых преступлений (подр. см. в: Поляков, 2009. С. 16).

Примечания

1. Так, даже известный лозунг «Крым — для крымцев!» (не только крымских татар, заметим), рассмотренный вне исторического контекста, оценивается как «стремление татарских националистов оторвать Крым от нашего государства» (Надинский, 1952. Ч. II. С. 37). «Цель их была очевидной: отделить, оторвать Крым от Советской России», в чём более всего усилий прилагал Джафер Сейдаметов, «...авантюрист, эмиссар султанской (?!) Турции, впоследствии гитлеровский и американский агент» (Чирва, 1963. С. 20, 22).

2. Сближение осенью 1917 г. между крымскотатарскими лидерами и большевиками началось, увы, по инициативе Мусульманского исполнительного комитета. Возможно, мусисполкомовцы резонно оценили ленинскую партию как более перспективного попутчика, чем меньшевистскую или эсеровскую (См.: Бунегин, 1927. С. 93), но, кроме того, большевики пока не давали реального повода для противостояния или принципиальной борьбы с ними.

3. Эту язвительную констатацию бесспорного факта можно дополнить: «Квесне 1918 г. огромнейшее государство мира распалось на бесчисленное множество требующих суверенности частей, больших и малых, не связанных между собой ни установленными законами, ни сознанием общей судьбы. Всего за несколько месяцев Россия регрессировала до уровня раннего средневековья, когда она состояла из удельных княжеств. Первыми отделились нерусские народы окраинных районов. После большевистского переворота национальные меньшинства одно за другим стали объявлять о своей независимости от России, отчасти следуя своим национальным устремлениям, отчасти торопясь оградиться от большевизма и нарождающейся гражданской войны... Первой о своей независимости объявила 6 декабря 1917 г. Финляндия; за ней последовала Литва (11 декабря), Латвия (12 января 1918 г.), Украина (22 января), Эстония (24 февраля), Закавказье (22 апреля) и Польша (3 ноября)... В результате под контролем коммунистов остались земли, населённые великороссами, — то есть территория России середины XVII века... Губернии повсеместно объявляли себя «республиками». Так случилось в Казани, Калуге, Уфе, Оренбурге... По сведениям одного из источников, на территории бывшей Российской империи в июне 1918 г. существовало по крайней мере 30 «правительств»» (Пайпс, 1994. Ч. II. С. 185—187).

4. Это определение — не авторское преувеличение, не художественная метафора. Свобода в российском варианте, как говорилось выше, тут же превращалась в разнузданную волю. Ведь даже веком раньше весьма неблагополучное состояние психологии крепостного крестьянства помешало, как утверждают, Александру I освободить крепостных рабов (а он отмены крепостничества весьма желал, этому есть доказательства в письменных источниках). «Он понимал, что рабовладельцы никогда не простят ему эмансипации, и готов был разделить участь отца и деда, но смогут ли сами одичавшие рабы воспользоваться свободой во благо себе и России? Александр был достаточно умён, чтобы склониться к отрицательному ответу. О его правоте свидетельствует вся последующая (курсив мой. — В.В.) история России... Век Просвещения привил сознание раба одичавшему русскому мужику, а бунт рабов беспощаден и разрушителен» (Зубов, 2005, № 7. С. 123).

5. Фома Матвеевич Мокроусов (1887—1959) позднее принял псевдоним «Алексей Васильевич», под которым и вошёл в историю Крыма. Служил в императорском флоте, участвовал в революционном движении. Эмигрировал, в 1917 г. вернулся в Петроград. Активный участник октябрьского переворота. В 1918 г. был направлен в Севастополь для содействия установлению там власти большевиков. В чём и преуспел, организовывая отряды военных моряков, впоследствии «прославившихся» кровавым террором не только на флоте (казни офицеров), но и на суше: в Евпатории и других крымских городах. Руководил партизанским движением в тылу Врангеля (Шамко Е.Н. Партизанское движение в Крыму. Симферополь, 1959. С. 155—156). В 1941—1944 гг. был одним из руководителей партизанского движения в Крыму, в том числе с октября 1941 по июнь 1942 гг. командовал всеми партизанскими отрядами и группами. Был снят с занимаемой должности за преступное отношение к мирным татарским жителям и попытки обвинить весь коренной народ в сотрудничестве с оккупантами. В 1918 г. открыто причислял себя к партии анархистов (Королёв, 1994. С. 7), не имея при этом никакой серьёзной теоретической подготовки, но, по-видимому, пытаясь таким образом оправдать свои действия уголовного характера. В ВКП(б) вступит лишь в 1928 г.